Роза и крест

До жгучей пыли, до трещин на поверхности высушило солнце земную плоть, словно бы вновь вернулось жаркое лето — внезапно, не в срок и некстати, лишний раз тревожа и без того обеспокоенный минувшими треволнениями люд. Вот уже который день палило нещадно, без малейшего намека на осеннюю прохладу и мало-мальскую влагу. Пожухла, свернулась пустой шелухой листва, обмелели колодцы, и затихла, затаилась от гнева небесного всякая живая тварь: и гады, и звери, и даже дети Божьи. Этакое затишье перед лютой бурей, еще более страшное, чем она сама. Точно так же притих, затаился в ожидании катастрофы Санто-Доминго. Единственное, что разнилось — здесь, на земле, она казалась неизбежной. Да ладно бы казалась — была! Отзовется ли новым мором или неурожаем молчаливое небо, было пока неясно, а вот поистине нечеловеческая бдительность и всепричастность отца инквизитора уже стали притчей во языцех с первого его дня в городе. Ему было небезразлично абсолютно все, даже то, что, казалось бы, никоим образом не касалось его дел. В его присутствии, да и просто при упоминании смолкали длинные языки и становились сдержанней деяния — кто поручится, как будут истолкованы тот или иной поступок, неосторожное слово? Святому отцу было известно и подвластно все, даже не бывшее прежде в его подчинении. Теперь же страшное преступление свершилось в его доме, в цитадели его власти и силы. Как-то он ответит на подобную дерзость, граничащую с кощунством? Страх этот был вовсе не беспочвенен: никто не ведал доподлинно, что именно произошло под некогда мирным кровом почившего падре Антонио. Имя несчастной служанки произносилось шепотом, с обязательным взыванием к тому или иному святому, дабы не накликать беду и на себя; имя — но не более. Даже свершившись при свете дня, страшное злодеяние не оставило ни следов, ни намеков на виновного… а стало быть, объявлен им мог быть любой. Абсолютно любой, кому не посчастливится привлечь внимание грозного инквизитора. Никто не чаял сносить головы, и каждый искал и находил множество дел в стенах родного крова — или же далеко за пределами городских стен. Улицы опустели, редко-редко когда можно было встретить мастерового или крестьянина, с опаской, быстрым шагом пересекающего улицу, и даже ничего не страшившаяся ребятня затевала свои игры вдали от чужих глаз. Но люди остаются людьми даже в самые нелегкие времена. Вот и сейчас, как бы ни были пустынны улицы и приглушенны голоса, — слухи, вездесущие слухи ползли от дома к дому, от лавки к лавке, от края до края городских стен, а после — и за их пределы. Точных причин смерти служанки святого отца не знал никто, и произошедшее разнилось из уст в уста, неизбежно обрастая домыслами, включающими в себя, конечно, и колдовство. Ибо кто, как не прислужник дьявола, рискнул — да и в силах был бы навредить святому отцу с такой грозной славой? Кто же был этим исчадием ада, виной ужаса и мук не сумевших ускользнуть от лап правосудия? Это оставалось загадкой даже для стражи, день за днем добросовестно отправляемой за очередным попавшим под подозрение. Что уж говорить про простой люд? Никто не знал наверняка даже, мужчина то или женщина. Сторож, правда, в какой-то миг припомнил, что накануне дом посещала женщина в белом, но уже на следующий день отрекся от своих слов, дескать, был пьян, да и дьявольское солнце помутило его разум. Пес его знает, женщина то была или переодетый мужчина, а то и вовсе бес в земном обличии! Но уже на следующий день ни на одной женщине — да если порыться, то и в принадлежащих им сундуках — не нашлось бы ни одной белой вещи. Да и мужчины предпочитали, не гневя судьбу, одеваться потемнее. Страх и подозрения подняли голову, зашевелились змеей в камышах, и вновь косо глядел сосед на соседа: а вдруг? Вспомнились старые обиды и распри, умножились слухи, а то и вовсе неприкрытая клевета. Кто-то осторожно вспомнил, что в доме святого отца с некоторых пор проживает особа, не так давно обвиняемая в ведовстве — подозрение на которую, однако, не пало ни вначале, ни после. Но вслух произнести этого никто не посмел. Оправданная лекарка ныне была под личной защитой отца инквизитора. Судьба Карлотты, по сей день не появлявшейся в городе, была памятна слишком многим. Кто пожелает ее повторения… при такой опасной вероятности свершения к тому же?

***

Обычные слухи и опасения обитателей Санто-Доминго не коснулись Лиз, хотя и назвать ее неведение счастливым мог бы, наверное, лишь не знавший ее. Даже не имея более возможности исцелять, в душе она осталась прежней — и винила себя в случившемся несчастье. Нет, конечно, не она поднесла несчастной Бьянке отраву — Лиз даже не представляла, как проникло зло в дом, — но если бы она не задержалась в тот день в саду за праздными мыслями… Нет, противоядия в ее припасах все равно не было. Если бы, едва поднявшись на ноги, она уже начала пополнять их, полностью утраченные вместе с домом… конечно же, с разрешения отца инквизитора. Лиз невольно поежилась, только представив себе просьбу об этом. Решилась бы она хоть заикнуться об этом? Ах, если бы в свое время она внимательнее слушала тетушку Сару и больше времени уделяла многочисленным фолиантам из ее библиотеки… если бы… Помимо этих мыслей, нет-нет да одолевал страх, страх снова быть осужденной за чужое злодеяние. Нет, святой отец, конечно, открыто заявил, что верит в ее невиновность, но лишь единожды и кратко. А после и вовсе пропал, объявляясь дома не всякий день. Лиз видела его лишь вскользь, мельком, не решаясь подойти — таким мрачным, погруженным в собственные мысли был отец Пабло, слишком уж похожим на себя недавнего. Казалось, он не замечает никого и ничего на кратком пути от низкого порога до тяжелых дверей личных покоев. И — девушка не могла не отметить с тревогой — все чаще, все ожесточенней тер рукой висок. Помогло ли ее снадобье? Или не боль, а лютый гнев точит его изнутри? Гнев — и жажда возмездия, как бывало уже однажды? Лиз очень не хотелось верить в это, но собственный печальный опыт напоминал, что вернее обратное. Несколько дней кряду девушка не смела признаться даже себе, про себя твердя, как глупы и нелепы ее тревоги. Нашла за кого беспокоиться! Иной раз отец Пабло казался ей статуей из самого твердого мрамора. Весьма привлекательной статуей… Лиз с досадой отбросила со взмокшего лба прилипшую прядь, вместе с неуместной мыслью. Как глупа, невообразимо наивна была она тогда! Статуе не стать человеком, даже если согреть ее жаром сотни очагов, как Богу никогда не поравняться со смертными. Хотя ходил же когда-то по земле Иисус. И… Лиз потерла лоб, но так и не смогла вспомнить имя из давней легенды, рассказанной ей когда-то Нур — как раз про статую, ожившую от любви создателя. Выдумают же люди, в самом деле! Отчаявшись побороть мятущиеся мысли, Лиз все-таки решилась подойти с мучающим ее вопросом к экономке. Хотя тоже не без усилий. Непринужденные беседы с Беттиной оборвались в тот же день, и Лиз было немного совестно и перед ней тоже. Ее недавняя спасительница так надеялась на нее, а она… Даже сейчас, вместо того чтобы поддержать добрую женщину, после всего, что та для нее сделала, она думает совсем не о том, и нужные слова не родятся на языке, хоть его прикуси. Лиз ругала и стыдила себя, но не подойти, не спросить не могла также. Начало разговора не задалось сразу. — Вот сама у него и спроси, — бросила Беттина почти сердито, небрежно отложила, почти швырнула в сторону начатое было после обеда вязание. Лиз невольно попятилась. Почти сразу же, словно смутившись своей резкости, женщина тяжело вздохнула и положила широкую ладонь на хрупкое запястье девушки. Повинуясь жесту, та послушно присела рядом на скамью. — Если бы я знала, деточка. Сама его, почитай, и не вижу, — шмыгнув, экономка утерла нос рукавом и продолжила: — День и ночь глаз не смыкает на этой проклятой службе, не знаю, когда ест и спит. Сляжет же, видит Бог, снова сляжет… — Снова? — помимо воли вырвалось у Лиз, хотя поначалу она хотела спросить совсем не про это. Но почти сразу догадалась, о какой «проклятой службе» шла речь. Сердце сжала холодная безжалостная рука. Значит, снова… Можно было бы и догадаться. Запнувшись, Беттина прижала палец к полным губам и вполголоса зашипела, оглядываясь. — Я тебе ничего не говорила, — предупредила она тихо. — Святой отец страсть как сердился, когда помощник его — воробушек этот, — Беттина усмехнулась невесело, — мне про то поведал. И что снадобье твое спрашивал от него потихоньку. А было бы чего стыдиться! Столько страсти да боли человеческой пропустить через душу — никакое сердце не выдержит. Да и голова тоже. Боли? Страсти? Теперь Лиз не понимала уже решительно ничего. За свою недолгую жизнь ей случалось видеть работу палача, и оба раза ее нещадно мутило. Сколь же каменную душу надобно иметь, поднимая руку на живое существо… Уже потом, позже, матушка пояснила ей, как справляется мясник на бойне, да и крестьяне во своих дворах — благо сама родилась в селе. Лиз всегда казалось, что и отец инквизитор, наравне с ними, видит не живую душу со своими страхом и болью, а лишь тело, безликое, уже лишенное жизни. Или нет? — Он… снова винит кого-то в колдовстве? — слова с трудом удалось пропихнуть через глотку, но Лиз справилась. Последующая фраза далась уже легче. — В нарушении воли Господа нашего? — И это тоже, — Беттина задумчиво пригладила ладонью незавершенное вязание, задержалась пальцем на спущенной петле. — Но мне мыслится, больше, ради возмездия. Хоть и говаривал Отец наш: «Мне возмездие, и Аз воздам»… — За Бьянку? — в горле неприятно царапнуло. Лиз сама не понимала почему. Вот, значит, что гложет душу святого отца, что тяготит его разум. Интересно, а смутило ли его хоть немного, когда он обрекал мукам ее? Хотя бы когда уверился в невиновности? — За тебя, глупенькая, — улыбнувшись, Беттина дотянулась — и ласково погладила по руке замершую от неожиданности подопечную. — Конечно, любая душа живая для настоящего пастыря — что дитя родное, но, видит Бог, ни о ком еще он так не пекся. Всяк день и вечер о твоем здоровье справляется, а с того дня, — Беттина смешно вытаращила глаза, будто и без того неясно было, о каком черном дне идет речь, — и вовсе строго-настрого велел глаз с тебя не спускать… Лиз слушала ее, должно быть, вытаращив на экономку глаза не меньше, и чувствовала, как неумолимо наливаются жаром щеки. Она-то, глупая, за своими бедами да думами и не заметила заботы. — …да я, негодная, прихворала, — продолжала Беттина покаянно, опустив глаза. — Да и как мне, старой, сразу за двоими уследить. Святой отец-то, он, конечно, всем нам отец и пастырь, да ведь сам по сути дитя еще, упрямое да неразумное. Долг долгом и совесть совестью, а ведь и силы беречь надо. Один он у нас… Лиз хотела было возразить, напомнить, что помимо отца Пабло, есть и иные служители Господа, взять хотя бы сельского падре, с некоторых пор заменявшего отца инквизитора на службе. Не стала. Где-то в глубине души она понимала, что имела в виду экономка. Понимала — и не хотела понять. Душе была радостна забота, но… не такой жестокой справедливости она хотела. Знал ли сам святой отец, кого ищет, кто доподлинно запятнал себя злом и ложью? Или кто-то вновь попадет под горячую руку случайно, как она сама недавно? Станет жертвой, за которую она не сможет себя простить? — Один… — повторила она задумчиво, потом поднялась. — Спасибо, Беттина. Я спрошу. Сегодня же. — Вот и славно, — Беттина словно просияла: мелкие морщинки лучиками усыпали округлое лицо, неуловимо делая его похожим на печеное яблоко. И при этом совершенно не портя его. Лиз хотела отметить это — и еще раз порадовать добрую старушку, — как за стенкой глухо стукнула дверь. Как же незаметно настал вечер… и время испытания. — Уже сейчас, — заключила она, поднимаясь. Шумно выдохнула. — Да хранит тебя Господь и святая Мадонна, деточка, — правильно поняла ее смятение Беттина. Перекрестила девушку и пробормотала ей вслед: — Может, хоть тебя он послушает.