ИГРА ВСЛЕПУЮ

*** Уоррен никогда не любил лазарет, с его неизменным ощущением стерильности, с кучей приборов и неуловимо напоминающей гроб капсулой регенерации. Ламия тоже не вписывался в эту строгую, холодную обстановку. Ламия в его вычурной красной рясе священника. Высокомерный ублюдок, который на самом деле ничем и никогда не походил на доктора. Слишком красивый и опасный для врача. Хотя медсестричка из него могла бы получиться что надо. Этакая белобрысая блядь в коротеньком халатике. Уоррен усмехнулся, представив, что сказал бы Ламия, если бы мог читать мысли. Только Ламия не мог, и ему было все равно. На Уоррена ему всегда было плевать. Мысли в голову лезли какие-то... поганые. — Садись, — Ламия кивнул ему на кресло напротив, непринужденно и немного снисходительно. Как хозяин мог бы кивнуть слуге. Потому что он не знал, как все вокруг завертелось. Не знал, что в этот самый момент легионер отключает свои браслеты, а через три дня «Хаос» и все на нем будет принадлежать Уоррену. Даже Ламия. Что останется от его холеной гордости тогда? — Ты не слышал меня, Уоррен? — Отвлекся, док, — хмыкнул он. — Не могу решить, как тебя лучше трахнуть. На полу или сначала все-таки на столе? Ламии шла злость. Шла эта холодная ярость в темных, прищуренных глазах, то, как сжимались в кулаки его тонкие пальцы, как дернулась рука, почти опрокинув стоящие на столе образцы с кровью. Хотя ему все шло. — Фантазируй о чем хочешь, — резко ответил он. — Фантазии — это все, что у тебя есть или когда-либо будет. Уоррен рассмеялся: — Сколько страсти, док. Многовато для того, кто готов был под меня лечь, лишь бы я не воевал с капитаном. Хотя чего еще ожидать от шлюхи? Ламия встал, зло смахнул пробирки на пол, и в воздухе сразу запахло кровью и еще чем-то сладковатым: — Замолчи! Уоррен криво усмехнулся, небрежно плюхнулся в кресло: — Мне казалось, ты позвал меня поговорить, док. Говори. Ламия еще с минуту сверлил его взглядом, потом подошел ближе. Уоррен следил за ним с любопытством, и каким-то извращенным удовольствием человека, который собственными руками отталкивает то, о чем мечтает больше всего. — Тебе так нравится думать, что я шлюха? — холодно поинтересовался Ламия. — Так я кажусь тебе доступнее? — Ты и есть шлюха, док, — просто ответил ему Уоррен. — Ты лег под капитана в обмен на неприкосновенность на корабле. Только вот твое время вышло, он нашел себе другую игрушку. Когда Ламия был так близко, Уоррен мог почувствовать исходящий от него запах — что-то сладкое, душное, с легкой ноткой горечи. Отравленный, проклятый запах, от которого сердце начинало биться быстрее. Это всегда было так убого. Уоррен старался его задеть, бесил его словами или действиями, чтобы выбить из колеи, а Ламии было достаточно просто оказаться рядом. И весь мир вокруг словно выцветал. Оставался только он — точеная фигура, и золотые волосы, и тонкие руки. Должно быть, такие мягкие. Тяжелый красный шелк его одежды. — Тебе стоило родиться женщиной, док, — с горечью сказал ему Уоррен. — Ты зашибал бы бешеные деньги, а не торчал на пиратском корабле в выброшенных игрушках капитана. Ну, да что это я? Это же по любви. Ламия протянул руку, провел ладонью по его волосам, и Уоррен блаженно прикрыл глаза. Такое мягкое касание. Каким бы сладким оно могло быть, если бы не было ложью. — Мою любовь с Сидом придумал ты. И ты единственный в нее веришь, — Ламия презрительно фыркнул. — Все мысли ниже пояса. Уоррен перехватил его руку, не глядя, стиснул запястье, зная, что оставляет синяки, с наслаждением отметил, как Ламия вздрогнул: — Ты готов был лечь под меня, чтобы сохранить ему жизнь, док. Это ли не доказательство. Что будешь делать, когда его не станет? Ламия попытался высвободить руку. Уоррен не пустил. — Единственный, кому грозит смерть на этом корабле, это ты, — резко ответил Ламия. — Просто ты идиот и не понимаешь. Сид пытался спасти тебе жизнь. — Как щедро с его стороны, — Уоррен коснулся губами его запястья, потерся щекой. От близости Ламии кружилась голова. — Ты не ответил на мой вопрос, док. Что ты будешь делать, если я стану капитаном? Вакансия моей шлюхи пока открыта. — Я лучше умру, чем буду твоей игрушкой, — просто ответил Ламия. Уоррен рассмеялся: — Иного я и не ожидал. А знаешь, тебе было бы хорошо со мной. Или у Сида такой большой, что после него уже никто не катит? — Я не сплю с Сидом. Такой как ты, разумеется, поверить в это просто не способен. — Тут ты прав. В дружбу с тобой я не верю. Ты из тех ублюдков, которых можно или ненавидеть, или любить, — он усмехнулся, открыл глаза и с усмешкой добавил, просмаковал на языке. — Золотоволосая мразь. Ламия смотрел прямо на него, и было в его лице что-то, чего Уоррен никогда не видел раньше. Как будто Ламии было по-настоящему больно. Как будто в нем было хоть что-то настоящее. Видеть его таким было невыносимо, и Уоррен рванул чертового ублюдка на себя. Впился поцелуем в эти проклятые нежные губы, зарылся ладонями в мягкие волосы. И Ламия ответил, так же страстно, как будто сам этого хотел, как будто тоже долго этого ждал. В голове мутилось от его близости и от его запаха. О том, что это значит, Уоррен понял слишком поздно. — С-сука, — выдохнул он, отталкивая его от себя. Попытался встать и не смог, тело словно налилось свинцом. — Талес-77, — сухо, по-врачебному пояснил Ламия, легко поддевая ногой осколки пробирок. — При испарении образует биологически активный газ. Безвредный в целом, но вызывающий при реакции с никотином временную слабость, дезориентацию и потерю сознания. Когда ты курил в последний раз, Уоррен? Он успел еще рассмеяться в ответ, а потом его накрыла темнота. Ламия постоял над ним еще какое-то время. Потом не выдержал и коснулся щеки ладонью. Всего одно короткое прикосновение. На целое прикосновение больше, чем он должен был себе позволять, и оно обожгло отголосками чувств — горечь, разочарование, боль. И под всем этим... То, что он хотел больше всего. И на что не мог ответить. Эмпаты не могут позволить себе любить, если хотят выжить. Ламия отступил, заставил себя встряхнуться. На сантименты у него не было времени. *** Слейтер начал раздеваться сам, не дожидаясь приказа. Мерные движения почти успокаивали. Он расстегнул пуговицы одну за другой на форменном кителе, поискал глазами, куда его можно было бы положить, и не найдя повесил на металлический крюк. Сида это рассмешило: — Как быстро развиваются наши отношения, Леон. Чуть меньше трех недель, а ты уже читаешь мои мысли. — Я не хочу, чтобы пострадала одежда, — спокойно ответил ему Слейтер, так, словно они были в каюте, и он собирался лечь в кровать. — Какой бережливый легионер, — поддразнил его Сид, подходя ближе, отвел руки Слейтера от футболки. — Я предпочитаю сам разворачивать свои подарки. Слейтер поднял руки, заставляя себя стоять безупречно ровно, пока Сид раздевал его. Сказал подчеркнуто бесстрастно: — Тебе доставляет удовольствие причинять боль. Сид легко скользнул ладонями по его спине, и рассмеялся: — Причинять, Леон? Не только. Еще наблюдать и испытывать. Ты скоро поймешь, что боль и секс очень похожи. Давай насладимся твоим наказанием вместе, раз уж ты сделал нам обоим такой подарок. — Ты хотел, чтобы я нарушил слово, — сказал Слейтер, чувствуя, как браслеты кандалов оживают и фиксируют его руки над головой. — Что может быть красивее свободного выбора? — небрежно улыбаясь спросил Сид и добавил. — Только человек, который принимает его последствия. — Тебе нравится видеть меня слабым. — Мне нравится тебя раздевать, — нараспев ответил Сид. — Каждый новый слой красивее, чем предыдущий. — Потом ты снимешь с меня кожу? — холодно отозвался Слейтер, хотя какая-то часть его по-настоящему боялась ответа на этот вопрос. Сид рассмеялся: — Сняв с тебя кожу, Леон, я не увижу ничего нового. Убивать — это тоже весело, но только пока не понимаешь, что обкрадываешь самого себя. А ты так красив под этой легионерской мишурой, что у меня перехватывает дыхание. Как я могу отдать тебя смерти? — Ты болен, — ответил Слейтер, хотя слова словно бы прошлись по коже, как теплое касание. Сид рассмеялся: — Я не начисляю баллы за позавчерашние новости. И пожалуйста, не говори, что ты заметил только сейчас. Психопат, пират, убийца. Помнишь? — Список меняется, — ровно ответил Слейтер, глядя прямо перед собой. — Я многогранен, — Сид легко потянул его за волосы, прижался сзади. — Тебе страшно? — Нет, — соврал Слейтер, чувствуя, как ловкие руки освобождают его от остатков одежды, оставляют его обнаженным. — Будет, — пообещал ему Сид. Это всего лишь боль, хотел ответить ему Слейтер и промолчал. Голос мог его выдать. — Знаешь, — невинно сказал Сид, отступая на пару шагов и оглядывая Слейтера с головы до ног. — Всегда любил наказания. Тот, кто их придумал, был настоящий гений. Догадываешься почему? — Нет. — Искупление, — пояснил Сид. — После наказания все снова может быть хорошо, и никто ни перед кем не виноват. А ведь ты виноват передо мной. Скажи, ты ведь понимаешь, в чем? — В том, что попытался снять кандалы, — ровно ответил Слейтер, даже если не испытывал никакого чувства вины. Даже если с самого начала понимал, что попытается, будь у него возможность. Правую ягодицу обожгло, но Слейтер вздрогнул скорее от унизительной неожиданности жеста, чем от боли. Сид его шлепнул, как провинившегося ребенка. И рассмеялся: — Леон, не оскорбляй собственный интеллект. Я спал и видел, чтобы ты это сделал. А теперь, снова вопрос — за что ты здесь? Можешь не торопиться с правильным ответом. Тебе так идет отпечаток моей руки на заднице. Надо бы сделать фото. Слейтер почувствовал, как внутри поднимается волна раздражения, спросил подчеркнуто холодно: — Это тоже часть наказания? Еще один шлепок, такой же унизительный, но с другой стороны. — Ответ неверный, — улыбнулся Сид. — Я советую тебе не затягивать, а то я могу подумать, что отпечатков недостаточно и что тебе очень пойдет красный вибратор. У меня есть один такой с шипами. — Ты обещал, что не станешь. — Так это же не я. Это игрушка, а я только посмотрю. Если ты не сообразишь, почему ты здесь. Слейтер прикрыл глаза, сделал глубокий вдох. Гадать не было нужды. Сид сказал за что накажет его, еще когда Слейтер только давал обещание: — Нарушенное слово. — Бинго, — рассмеялся Сид. — Кто я такой, чтобы запрещать тебе свободный выбор и законное желание освободиться? Но ты пообещал мне, и ты наврал. Слейтер не стал говорить, что у него не было альтернатив. Вместо этого он спросил: — Что случится после наказания? — Мы вернемся в каюту и ляжем спать. Уверен, к тому времени мы оба очень устанем. Слейтер уставился в стену перед собой и просто сказал: — Я готов. Сид улыбнулся, убирая его спутанные волосы со спины, провел ладонью вдоль позвоночника, и Слейтер подавил невольное желание выгнуться под этим легким касанием. — Это не испытание, Леон. Не важно готов ты или нет, я не остановлюсь, пока не закончу. — Я не сломаюсь, — пообещал ему Слейтер. — Я знаю, — Сид поцеловал его в плечо, и Слейтер почувствовал в поцелуе его улыбку. Он отступил, и сразу стало холодно. И тихо. Слейтер слышал, как дышит Сид, шорох его одежды, его шаги, и каждый звук казался отточенным, четким. Таким же осязаемым, как его собственное дыхание и ускоряющийся ритм пульса. Слейтер подавил желание обернуться, чтобы узнать, что возьмет Сид. Гадать не было смысла. Что-то связанное с физической болью, скорее всего с телесными повреждениями. Не так много вариантов, которые можно применить к живому телу — можно бить, резать, рвать, жечь или ломать. Ничего, что не исправил бы регенератор. Сид вернулся, осторожно и аккуратно собрал его волосы, и Слейтер вздрогнул от первого прикосновения чего-то твердого к своей спине, не сразу понял, что это. Расческа. Обычная расческа. Сид расчесывал его волосы, что-то тихо намурлыкивая себе под нос. — Это часть наказания? — ровно спросил Слейтер, не двигаясь. — Я пират, Леон. Если пират видит золото, он никогда не позволит ему спутаться и пропасть. — Голос у Сида стал мечтательным и задумчивым, и этот тон внезапно подействовал как удар. Почти заставил Слейтера вздрогнуть: — Как мягки твои волосы, Леон. Как нежна твоя кожа. Как сладко ты можешь кричать. — И он снова рассмеялся, привычно и легко. — Я бы тебя взял, но этого нет в вечерней программе. Давай сублимировать. Слейтер промолчал. Не хотел, чтобы Сид знал, как на него действует этот тихий, задумчивый и абсолютно безумный голос. Как сладко ты можешь кричать. Сид слышал. И ему нравилось. Мне нравится тебя раздевать. Если бы Сид получал удовольствие от самого факта боли, от чужой слабости, было бы проще. Какая-то часть, та самая голодная, жадная до тепла часть отзывалась на эти слова. Хотела, чтобы Сид расчертил тело Слейтера болью, и выпустил ее наружу. Не думать об этом. Просто терпеть — сколько бы ни пришлось. Сид закончил расчесывать его волосы, отступил на пару шагов, любуясь: — Мне почти жаль нарушать гармонию, — он взял что-то из ящика, и Слейтер не выдержал, обернулся. Стек — гибкий, черный, странно сочетающийся с самим Сидом. — Шучу. Тебе пойдет, Леон. Посчитаешь для меня? Он активировал стек с резким щелчком, и Слейтер на секунду прикрыл глаза, слушая тихое жужжание. — Сколько? — ровно спросил он. Сид рассмеялся, подошел совсем близко, и отвел волосы с его спины мягким, почти целомудренным жестом: — Нечестный вопрос, Леон. Если я все расскажу, тебе быстро станет скучно. Слейтер хотел промолчать, ему следовало, но он чуть повернул голову и ответил: — Ты не дашь мне скучать. Сид расхохотался. Весело, свободно и очень счастливо, как будто в жизни не слышал ничего смешнее: — Леон, ну вот как тебя такого пороть? — в его голосе все еще был смех, а потом он прижался к Слейтеру — короткое, наэлектризованное соприкосновение тел, и ответил сам себе. — С у-до-воль-стви-ем. Потом отступил на два шага и коротко размахнулся. Слейтера выгнуло. Боль обожгла поперек спины, прочертила огненную полосу — яркая, острая. Он зажмурился, почувствовал, как сами собой сжимаются кулаки и выдохнул: — Один. — Действительно, — ответил Сид, небрежно и весело. — Я первый, кто намеренно делает тебе больно. Мне нравится быть у тебя первым, Леон. «Я отказался убивать тебя», — хотел ответить ему Слейтер. Почему-то ему показалось очень важным сказать это теперь, перед тем, как Сид ударит его снова. Он промолчал. Не хотел настолько раздеваться. Он думал, что второй удар будет легче, привычнее, но к боли было невозможно привыкнуть — не к этой. Обжигающе яркой, красной боли. — Два. Свист. Удар. — Три. Алые капли по спине. Что ты видишь, Сид? Тебе нравится? И отравленным шепотом, словно Сид мог слышать его мысли: — Как красиво. Ты себе даже не представляешь. Больно. — Четыре. Что ты хочешь? Будущее. Свист. Удар. — Пять. У боли множество цветов, и множество граней. Сколько их еще откроется? Никто не стал бы тебя обвинять. И все прекратится. Закончится, просто исчезнет. Сдаться было бы так просто. Я не сломаюсь. — Как тебе идет красный, Леон. Как громко, со всхлипами дышит кто-то совсем рядом. Он сам. — Шесть. Сид — человек. Однажды он устанет. — С-семь. Больно. Жжется. После восьми он сорвался на крик. Кровь стекала вниз — тонкими, горячими ручейками, и капала на пол. Он уже не мог стоять, но все еще мог не просить. — Десять. Казалось, что на спине не осталось кожи. Свист и удар. Снова и снова. Сид молчал. И боль становилась сильнее. На пятнадцати Слейтер хрипло выдавил: — Пожалуйста... Сид рассмеялся и отступил на шаг: — Пожалуйста что, Леон? — Хватит... Свист и удар. Слейтер вскрикнул, хотя был уверен, что давно сорвал голос. — П-пожалуйста... — Увы-увы, это не урок, а наказание. А если ты доигрался до наказания, единственная твоя опция — быть наказанным. Мысли путались. И он ничего больше не хотел, только чтобы боль закончилась. — Х-хватит... Сид обошел его, мягко взял в ладони его лицо, аккуратно стирая слезы, улыбнулся: — Всего шестнадцать плетей, Леон. Неужели ты ценишь свое будущее так дешево? Слейтер повернул голову, прижимаясь к его руке — уже не мог и не хотел себя сдерживать, как тогда, когда Сид прижимал его к себе после деактиватора. Голос хрипел, и говорить получалось только шепотом: — Я… продолжу... считать. Сид улыбнулся кривовато и до боли привычно: — Конечно, продолжишь. Мы только начали. Слейтер зажмурился, ткнулся лицом в его руку — бездумно, с благодарностью за эти несколько мгновений передышки, потянулся вперед, когда Сид отстранился: — Сосредоточься на циферках и выдыхай на удар, Леон. Так проще. Потом он снова взял стек. Свист. Боль. Выдохнуть. — С-семнадцать. Смех. — Не семнадцать, Леон. Один. Удар. Выдох. — Один… Боль. Выдох. — Два. Он не мог сказать сколько это длилось. Уже не ждал, что Сид устанет, уже не был способен испытывать ничего кроме боли. Считать. И дышать. И в какой-то момент все прекратилось. Он не сразу понял, что они с Сидом больше не одни в карцере, различил обрывок фразы: — ...позвать вас, капитан. Услышал небрежный, почти веселый ответ Сида: — Как невовремя меня отрывают от новой игрушки, — смех. — Скажи, что я буду минут через пятнадцать. — Если хотите, я продолжу за вас, капитан, — и было что-то в этом голосе такое глумливое, неприятное, что Слейтер вскинул голову, захотел потребовать — не позволяй ему. Промолчал, неожиданно четко осознав — он просто хочет, чтобы это был Сид. Что никто другой не имеет права. ...боль и секс очень похожи. Да, этого он тоже не хотел от кого-то другого. Опасные мысли. И лучше бы этот безликий безымянный человек остался. Взял бы плеть, или что ему больше понравится, и стер своими ударами это иррациональное, унизительное желание попросить: «Не позволяй ему». Сид спросил, и в его вопросе было удивление — преувеличенное, наигранное и опасное: — Разве Леон в чем-то виноват перед тобой? — Нет, капитан. Просто предложил помочь. — Я не делюсь зубной щеткой и Леоном, но у меня есть занятный красный вибратор с шипами. Тебе бы пошел. — Простите. Вы справитесь сами, капитан, я понял, — под спокойным тоном Слейтер уловил нотки неуверенности, почти страха. — И передашь остальным, — улыбнулся Сид. — Да, капитан. Я пойду? Сид фыркнул и убрал стек: — Не потеряйся по дороге. Когда за человеком закрылась дверь, Слейтер хрипло выдохнул: — Все? Сид подошел к стене, вытащил из специального держателя гибкий шланг и пустил воду, проверил температуру рукой и безмятежно улыбнулся: — Конечно, нет. Когда струи коснулись спины, Слейтер закричал, почти завыл, выворачивая руки, и почти теряя сознание от боли. Сид просто смывал с него кровь. Потом браслеты перестали удерживать, и Слейтер рухнул на пол, скорчился, пытаясь справиться с болью. Чуть пришел в себя, только когда почувствовал ледяное прикосновение инъектора к бедру. С трудом выдохнул: — Что... это? Сид сделал укол, спокойно встал и пошел к выходу: — «Сатори». Милое церковное средство. Повышает чувствительность и снижает болевой порог. Боюсь какое-то время я буду занят, но ты не скучай, Леон. Я еще зайду. Когда дверь за ним закрылась, Слейтер скорчился на полу и, обессиленно ткнувшись лицом в ладони, принялся ждать. *** Уоррен пришел в себя оттого, что не хватало воздуха. Ему снилось что-то муторное и тяжелое, и он все никак не мог проснуться, а потом его грубо выдернули в реальность. Уоррен закашлялся, затряс головой, разбрызгивая капли и смаргивая воду с ресниц. Ламия стоял совсем близко, чуть наклонившись над ним, и лицо его было бесстрастно и спокойно. Уоррен огляделся. Он все еще был в лазарете, стоял на коленях, и его руки были вздернуты вверх силовыми кандалами. Такими же, как у чертова легионера. Ирония ситуации от него не ускользнула, и Уоррен усмехнулся, протянул почти любовно: — Сука. Ламия невозмутимо вздернул бровь: — Не в твоих интересах оскорблять меня. Или ты сомневаешься, что может быть хуже? — Я тебе верю, док, — Уоррен кивнул члену экипажа за его спиной. — Привет, Курт. А тебя ничего не смущает? Или у нас врач теперь старше второго помощника? — Без обид, Уоррен, — просто отозвался Курт, равнодушно пожимая плечами. — Приказ капитана. Чертов мудак никогда его не любил. Так же, как и Рассел, и Робби. Какая сплоченная группа поддержки. Ублюдки, все как на подбор. И королева ублюдков во всей красе. — Это он, — Уоррен кивком указал на Ламию, — тебе сказал? Смех от двери заставил его вздрогнуть, криво усмехнуться. — Мимо, друг мой Уоррен. Это я ему сказал, — а вот и король. Эффектный выход и привычные понты. — Я бы встал вас поприветствовать, капитан, но сами понимаете, — Уоррен хмыкнул. — Встать я могу исключительно раком. Сид рассмеялся снова: — Ты можешь. Уоррен не обиделся, прищурился слегка и кивнул на кандалы: — Чему обязан? — Ты не веришь, что я просто захотел поиграть в доктора? Сид подошел ближе, небрежно оперся о плечо Ламии, и в тот момент Уоррен ненавидел его почти неодолимо. Ненавидел этого психованного мудака, который так походя, играючи владел тем, что Уоррен никогда не мог получить. — В доктора, капитан, — зло ответил он. — ты играешь в спальне и без меня. Но я понимаю. Если бы у меня была такая девочка, я бы тоже не делился. Ламия ударил его, от души, наотмашь, и глаза его в тот момент — злые, горящие — были самым красивым, что Уоррен видел в жизни. И они смотрели только на него. «Так бы ты выглядел, если бы я тебя трахнул?» Он почувствовал вкус крови во рту, демонстративно сплюнул на пол и криво усмехнулся: — Правда глаза режет? — Что такой, как ты, знает о правде? — Ламия говорил спокойно, и злость просачивалась в его голос, как яд. Сид дернул Ламию назад и улыбнулся добродушно и весело: — Брейк, дети мои. Или я почувствую себя лишним, — он протянул Ламии руку, и Ламия ее принял. Сука. — Если ты будешь вести себя, как мудак, Уоррен, девочка тебе не светит. — Поверю вам на слово, капитан. В этом вы знаток. Уоррен смотрел на Сида снизу вверх и пытался понять, что тот знает. Вычислил ли легионера? И если да, то успел ли тот снять кандалы. Вряд ли, иначе остальные не были бы такие спокойные. — Почему я здесь, капитан? — спросил он. Сид криво улыбнулся: — Как, мы не будем играть в викторину? А я разрешил бы тебе звонок к другу, правда Леон вряд ли в состоянии ответить. — Причем здесь он? — настороженно спросил Уоррен. Если легионера Сид убрал, ситуация вырисовывалась паршивая. Вычислить, от кого тот получил импульсницу, было совсем не сложно. Но еще можно было сыграть на том, что этот Слейтер взял ее сам. — Кто-то на корабле решил поиграть в защитника животных, и помочь ему сбежать. — Думаете, это я? — Уоррен хмыкнул. — Мне-то зачем? — Вот и мне интересно, — Сид достал сигареты, прикурил одну, с удовольствием затягиваясь, и Уоррен неосознанно подался вперед. Курить хотелось адски. Ламия не терпел дыма в лазарете и в своей комнате, по крайней мере, всегда поднимал шум, стоило Уоррену взяться за сигареты в его присутствии, но, видимо, Сиду он многое прощал. Как он тогда сказал? За то, что Сид не назначает ему цену. Ну да, Сид и не назначал. Для него Ламия был бесплатный. Человек, за которого Уоррен отдал бы все, что имел. Ядовитая золотая тварь. — Кто-то дал Леону импульсную бомбу, — небрежно продолжил Сид. — По отношению ко мне и к команде, это было как минимум невежливо. — Я не давал, — хмуро откликнулся Уоррен. — Я не идиот, чтобы выпустить легионера на корабле. — Забавно, — Сид выпустил в воздух пару колечек и задумчиво проследил, как они распадаются в воздухе. — Знаешь, я посмотрел записи с камер, и ни с кем, кроме нас с тобой, он не разговаривал. Так кто же дал ему бомбу? Неужели я? Уоррен сглотнул. Если он хотел выжить, дальнейшее ему стоило разыграть правильно: — Я с ним говорил, и импульсница у меня с собой есть. Он мог ее вытащить. — Вот так просто? Леон настоящий волшебник. А ты что думаешь, душа моя? — Уоррен лжет, — спокойно ответил Ламия. — Да? А я вот еще сомневаюсь. Что скажешь, Уоррен? — Я не давал ему бомбу. — Леон утверждает обратное. — Ему выгодно нас перессорить, — убежденно сказал Уоррен. Сид рассмеялся и описал сигаретой знак вопроса: — Люблю загадки — задавать, решать, участвовать. Знаешь, сегодня какой-то межгалактический День Дознавателя. Господа, оставьте-ка нас наедине. Я попробую решить эту загадку самостоятельно. Уоррен усмехнулся, глядя, как за членами экипажа закрывается дверь: — Интим с капитаном? Да мне повезло, хоть узнаю, от чего все так с ума сходят. — Уоррен-Уоррен, прости, — Сид безмятежно улыбнулся. — Секса нет в программе. — Он перевел взгляд на Ламию и добавил. — Душа моя, предложение выйти тебя тоже касалось. Ламия холодно посмотрел на него в ответ: — Я останусь. Видимо, ему очень хотелось увидеть, как Сид будет обрабатывать Уоррена. Может быть, холодного ублюдка это заводило. Сида его слова рассмешили: — Нет, душа моя. Не останешься. — Это мой лазарет. — На моем корабле. Ты можешь не волноваться. То, что тебе дорого, не пострадает. Уоррен хмыкнул. Как это в духе дока — волноваться, чтобы не пострадало оборудование. — Ты обещал, — несколько секунд Ламия смотрел Сиду в глаза, потом отвернулся и пошел к двери. — Не забудь убрать за собой, мне не нужна грязь в моем лазарете. — Конечно, душа моя. Ты же меня знаешь. Аккуратность — мое второе имя. Ламия задержался в проходе: — Я навещу твоего легионера. Сид удивленно улыбнулся: — Сколько секретов и загадок хранит моя душа. А уж сколько противоречий. Леон наконец-то покорил и твое сердце? — Скажем так... я увидел в нем нечто неожиданное, — уклончиво сказал Ламия. — Полмира за твои глаза и то, что они увидели, — рассмеялся Сид. — Они увидели... честь, — тихо ответил Ламия и вышел. — Друг мой Уоррен, — Сид прошелся перед ним взад-вперед и остановился. — Напомни, я уже говорил, что весь день играю в дознавателя? Это ранит мою нежную, хрупкую душу. — Она переживет, — хмуро ответил Уоррен. Улыбаться он больше не пытался, не видел смысла.— И что дальше? — Дальше мы поговорим, — сказал Сид. Первый его удар пришелся в солнечное сплетение, на вдохе, и Уоррен задохнулся, пытаясь вдохнуть, получил носком тяжелого ботинка в живот, кулаком в челюсть, и удержали его только кандалы, не дали растянуться на полу. Сид продолжил, методично, почти со скукой. Потом остановился и сел рядом с Уорреном, спросил небрежно: — Понял за что? Уоррен сплюнул кровь, удивился, что обошлось без потери зубов, и ответил: — Догадываюсь. — За Ламию. Уоррен промолчал. Боялся, что если заговорит, то уже не сможет остановиться. Сид продолжил сам: — Ты занятный парень. И навигатор хороший. Ты мне нравишься, — он снова достал сигареты, прикурил одну и сунул Уоррену в рот. Уоррен не стал выделываться, затянулся от души. — Том мне тоже нравился, но, как и ты, объявил мне войну. Правда, без туза и «вдовы». Знаешь, сколько он после этого прожил? — Догадываюсь, что недолго, — хмыкнул Уоррен. — Секунд десять. Я порубил его мачете. Кусков на восемь, кажется. Уоррен только выдохнул дым. Эту историю он слышал. — Друг мой Уоррен, — Сид прикурил еще одну сигарету, привычным эффектным жестом. — Какой же ты тупой. Ты жив только благодаря Ламии. Уоррен хмыкнул: — Что, он хочет приберечь меня на опыты? Или на органы продать? Сид неопределенно пожал плечами и продолжил курить. Уоррен затянулся снова, зажав сигарету в зубах, выдохнул дым. — Что ты с ними делаешь, капитан, что они ради тебя наизнанку выворачиваются? — он действительно хотел бы знать. — Даже этот легионер. Отказался тебя убивать, хотя, казалось бы, поводов достаточно. Сид чуть прищурился, посмотрел искоса: — Отказался? Леон удивляет меня все больше. Какой драгоценный подарок преподнесла мне госпожа из столицы, — он рассмеялся и добавил. — Я думаю об этом, и мне становится жарко. — Продавать не станешь? Он всегда называл капитана на «вы», но не теперь. Теперь было можно... да все, что угодно. Если Сид и заметил разницу в обращении, он этого не показал. Хотя, что он когда показывал, придурочный психопат? — Я стал пиратом не для того, чтобы делиться. Уоррена это, в общем-то, не касалось, да и не волновало. У него своих проблем хватало: — И что теперь со мной? Как с Томом? И что скажешь команде? Они ведь ничего не знают. Сид рассмеялся, легко взлохматил волосы на затылке и ответил: — Ты не Том, друг мой. Ты мне ничего и никогда не объявлял. Я не видел никакого туза и никакой «Вдовы». Ты просто недосмотрел за легионером. Кто я такой, чтобы обвинять тебя? Команда поймет. — И что? Просто отшлепаешь и выпустишь? Я убью тебя, как только ты отвернешься, — пообещал ему Уоррен. — Нет, друг мой. Ты никогда меня не убьешь. Потому что это означает остаться ни с чем. Ты не получишь Ламию. Не потому что я у тебя на пути, а потому что ведешь себя, как мудак. — Я хочу «Хаос», — Уоррен хмыкнул, и с его сигареты осыпался пепел. — Ты, друг мой, мог бы взять десять «Хаосов», денег бы тебе хватило. — Что, если я хочу твой? — Ты никогда его не получишь. Потому что он мой, мой, и только мой. «Хаос» — это железо, пластик и стекло. Корабль Хаотика Сида. Я могу взять сиденье с унитаза, построить вокруг него новый эсминец, и это будет «Хаос». А могу дать тебе ключи, и это не будет «Хаос». — Ну так дай, если можешь, — огрызнулся Уоррен. Слишком по-больному резануло это «мой». Даже если оно было правдой. Сид легко поднялся: — Хорошо. Через полтора дня, — он улыбнулся и пошел к двери. — Пока я еще «выясняю», кто дал Леону бомбу, а ты все не сознаешься. Но через полтора дня правда откроется. И я подарю тебе «Хаос». *** Это не было болью, как он привык ее понимать. Просто восприятие обострилось, и Слейтер чувствовал себя так, словно его оголили до нервов. Каждое мельчайшее движение казалось «слишком». Слейтер лежал не шевелясь, стараясь свести источники раздражения к минимуму. Спина болела, и эта боль не прекращалась — стабильная, горячая, почти невыносимая. Легкое дуновение разгоняемого вентиляторами воздуха воспринималось остро, как удар плети. На грани боли, но не боль. Просто слишком остро. Устроиться удобно было невозможно, и кто-то унизительно слабый внутри боялся, что откроется дверь. Что Сид вернется, и даже не ударит — просто дотронется. Проведет ладонями по телу, как по оголенным нервам. И какая-то часть хотела, чтобы он вернулся. Слейтер не позволял себе хотеть или бояться. Он просто лежал и ждал. По крайней мере, это он говорил самому себе. Просто подождать. Он вытерпел плети. Гиперчувствительность ничего не значит. В карцере было холодно, тихо гудели вентиляторы над головой, и невозможно было поверить, что снаружи что-то есть. Ничего не менялось, и это сводило с ума. Именно это ощущение безвременья, того, что агония будет длиться, и длиться, и длиться. Бесконечно, потому что времени в этой камере не существовало. Бессмысленное заблуждение. Умом Слейтер это понимал. Бездействие. Безвременье. Беспомощность. Больно. Когда открылась дверь, он вздрогнул, дернулся, и движение обожгло его тело, почти заставило вскрикнуть. Это был не Сид. Слейтер удивился, что понял это сразу, от одного ощущения в воздухе, от полунамека на звук шагов и запах. Он с трудом поднял голову, даже если простое действие усилило эту почти-агонию. Ламия, его Слейтер узнал сразу, благо, забыть церковников было трудно. Человек ничего ему не сказал, действовал так, словно находился в помещении один. Просто взял стул, поставил ближе к центру комнаты, сел, раскрыл Писание и начал читать, легко скользя пальцами по шрамам. Слейтер следил за ним молча, настороженно, испытывая отвращение к самому себе за безотчетный страх — он боялся, что человек заденет его. Даже не того, что намеренно сделает больно, а просто заденет — краем рясы, носком туфли. Но Ламия просто сидел и читал, и Слейтер начал расслабляться, позволил себе выдохнуть, болезненно и тихо. Присутствие постороннего человека не должно было приносить облегчения, особенно когда Слейтер был так беззащитен, раздет и обессилен, но приносило. Просто внутри этой клетки, где не было ничего кроме боли и странной почти-агонии оголенных нервов появился кто-то живой. Уже за одно вернувшееся ощущение времени Слейтер был благодарен. Ламия не был статичен — он переворачивал страницы, иногда чуть склонял голову, и за это можно было зацепиться, хоть немного отвлечься. Так было легче. В тот момент Слейтера не волновало, что священник ненавидел его. Он был рядом, и он не причинял боли. Этого было достаточно. Словно что-то изменилось. Он не мог этого объяснить, но ощущение стало другим. — Ты можешь спрашивать, — холодно сказал Ламия через какое-то время. Слейтер не стал делать вид, что удивлен — на это у него не было ни сил, ни желания. То, что церковник пришел не просто так, он понимал с самого начала. — Как долго действует «сатори»? Ламия смерил его несколько снисходительным взглядом и ответил: — Индивидуально. На Служителей Творца — порядка трех-четырех часов. Если бы я прогнозировал время действия для легионера, я увеличил бы до восьми. Будучи тобой, я рассчитывал бы еще на сутки, может быть, чуть больше. Сутки. Сутки этой агонии, когда каждое движение заставляет тело кричать. Он отсчитал пять секунд, спросил почти бесстрастно: — Почему так долго? — Сид успеет вернуться, — коротко пояснил Ламия. Слейтер вздрогнул, стиснул зубы, чтобы не выдать, как отозвалось это почти неуловимое движение, и спросил скорее, чтобы отвлечься: — Это методы наказания на пиратском корабле? Ламия высокомерно улыбнулся: — Обычно у пиратов наказание начинается с отрезания пальцев по фаланге за раз или ванны с кислотой ногами вперед. Но никто не станет ставить игрушку на один уровень с членами экипажа. В этом тебе повезло. Чужая снисходительность злила, даже если Слейтер понимал, что не может позволить себе злость: — Я не назвал бы это везением. Ламия чуть откинулся на стуле, задумчиво его оглядел, как интересный, необычный образец из лаборатории, и небрежно заметил: — Маловероятно, чтобы такой, как ты, слышал об игре в стопки, поэтому я поясню. Существует препарат, «цирюльник». Это аналог «сатори». Он принимается вовнутрь, действует почти мгновенно. Обычно его пьют рюмками, эффект одной рюмки примерно соотносим с половиной стандартной дозы «сатори». Слейтер слушал внимательно, не потому даже, что его действительно так интересовала игра, а потому что надеялся понять, что хочет от него этот человек, зачем он пришел. Ламия продолжил: — Играют вдвоем. Выпивают по стопке «цирюльника», раздеваются по пояс, берут плети и выходят на ринг сечься. Пять плетей с каждого по очереди. Потом снова выпивают по стопке — эффект соответственно удваивается, и еще по пять плетей. И так, пока кто-нибудь не свалится — без сознания или мертвым, благо, прецеденты бывали. Я видел, как Сид играл в стопки пару раз, это развлечение в его вкусе. Слейтер лежал очень тихо, почти перестал дышать. Он мог это представить — залитый светом ринг и Сида, раздетого по пояс, с кожей, расчерченной следами плети, смеющегося, не сдерживаясь, счастливо и свободно. Красивого, даже если Слейтеру не следовало так думать. Себя он красивым не чувствовал. Ему просто было больно. — Теперь встань, возьми стул и сядь, — спокойно и жестко сказал Ламия. — Мне неприятно разговаривать с побитым куском мяса на полу. Если, разумеется, тебя интересует общение на равных. Встать. Опереться на руку, чувствуя, как кричат от боли мышцы спины, приподняться, на колени, выпрямиться, чувствуя, как остро отдается каждое движение. Встать, не позволяя себе ни намека на лишнее движение. Слейтер осторожно оперся ладонью об пол — как будто положил на битое стекло, и осколки вот-вот вопьются в кожу, приподнялся, не удержал равновесие и упал. Закричал, когда проехался спиной по полу, замер, тяжело дыша и глотая стоны. Упрямство. Кажется, это чувство называлось упрямство. Странное, не свойственное ему обычно нежелание уступать. Если человек Хаотик Сид мог играть в стопки, чтобы развлечься, легионер Леон Слейтер сумеет встать и дойти до стула. Глаза Ламии были темными, внимательными, не такими, как при их первой встрече, и Слейтер не знал, что изменилось. Но отчетливо понимал, что спросить он сможет, только будучи на равных. Для этого нужно было встать. Во второй раз получилось лучше. Он поднялся, пошатнувшись, успел ухватиться за крюк, чувствуя, что едва держат ноги — возможно, перестал действовать стимулятор. Ламия встал и пододвинул к нему свой стул. Слейтер сел боком, тяжело опираясь на спинку, потому что боялся задеть следы от стека, и спросил: — Что изменилось? — если он хотел хотя бы надежду на будущее, ему нужно было знать. Ламия взял второй стул, сел напротив него, и сказал так, словно это было очевидно: — Ты. Слейтер не стал спрашивать, что Ламия имеет в виду. — Когда он вернется? Церковник не стал делать вид, что не понимает вопроса: — Он занят. — На корабле мятеж, — Слейтер не стал спрашивать. Реакция на утверждение интересовала его больше. Ламия холодно улыбнулся: — Ты льстишь Уоррену. Было в его интонации нечто неуловимое, какая-то странная нотка напряжения, почти неразличимая, которая сказала Слейтеру больше, чем сам ответ. — Он мертв, — сказал он, и заметил, как нервно дрогнули пальцы Ламии, даже если лицо человека оставалось безмятежным: — За то, что недосмотрел за капитанской игрушкой? Никто не стал бы убивать навигатора из-за подобной мелочи. Или существо вроде тебя не способно это понять? — Сид не имеет права его убить, — это снова не был вопрос. Ламия высокомерно улыбнулся: — На своем корабле Хаотик Сид не имеет только меня, потому что я не позволяю. Всех остальных — довольно часто и вместе с правами. Слейтер помолчал, подбирая слова, потом произнес подчеркнуто бесстрастно: — Я хочу знать, что происходит. Ламия улыбнулся одними уголками губ, задумчиво погладил кожаный переплет Писания и поинтересовался: — Кто сказал, что я отвечу тебе? — Я ничего не теряю, даже если ты не ответишь, — спокойно сказал Слейтер. — Правда? — Ламия вздернул бровь и протянул руку в его сторону. Они сидели достаточно далеко, чтобы он мог дотянуться, но Слейтер все равно инстинктивно отдернулся прежде, чем понял, что в этом нет нужды. Ламия опустил руку: — Я отвечу на твой вопрос, если ты ответишь на мой. Слейтер коротко кивнул. Ламия улыбнулся: — Почему ты не хочешь убивать Хаотика Сида? Слейтер замер, застыл, боясь выдать себя даже намеком. Почему? Слишком много ответов, о которых он предпочел бы забыть. Впрочем, был один, который он мог озвучить. Спокойно и бесстрастно, так, как и должен говорить легионер: — Я подозревал, что он послал Уоррена, чтобы проверить меня. Отказ убивать Сида — страховочная мера, чтобы смягчить возможное наказание. Ламия посмотрел на него высокомерно и чуть презрительно: — Я спросил, почему ты не хочешь, а не почему ты отказался. В какой-то момент Слейтер хотел послать все к черту. Просто промолчать о том, о чем он не хотел даже думать. Слейтер ответил — намеренно глядя в одну точку над плечом Ламии, как всегда рапортовал старшему по званию во Дворце: — Потому что легионеры не убийцы. Потому что он спас мне жизнь. Потому что не захотел. Он сидел безупречно ровно, не обращая внимания на боль, и чувствовал себя обнаженным — не просто без одежды, а раздетым до чего-то важного, чего-то уязвимого. Чего-то, что может сломаться от одного неловкого прикосновения. Или же просто препарат играл с ним дурную шутку. — Уоррен объявил капитану войну, но он стреляет хуже, чем Сид, к тому же, его не поддержит команда, пока капитан жив. Уоррен решил использовать тебя, как самый простой и безопасный вариант. — Сид знал об этом, — теперь это было очевидно. — Раньше самого Уоррена. — Почему он не убил его? — Не захотел, хотя ему следовало бы, — и снова в его голосе проскользнуло что-то неуловимое, странно противоречащее самим словам. — Ты не хочешь, чтобы навигатор умер, — сказал Слейтер. Он не знал почему, но был в этом уверен. Ламия помолчал, потом поднялся со стула: — Я обещал сказать, что происходит. О своем отношении я говорить не обещал. — Что Сид станет делать дальше? Ламия рассмеялся, и звук не был приятным: — С тобой или с Уорреном? — С ситуацией. — Зачем тебе знать? Будущее. Эфемерный шанс на жизнь с правом решать за себя самому. Наверное, Слейтер не смог бы объяснить это человеку, даже если бы захотел. Не рискнул бы сказать об этом никому, кроме Сида, и только в темноте, в безопасности того странного чувства, которое он не хотел называть доверием даже мысленно. Поэтому он ответил нечто более рациональное, нечто, что тоже, в общем-то не было ложью: — События на корабле могут коснуться и меня тоже. Ламия помолчал, задумчиво его изучая, и было в этом взгляде что-то почти жуткое, как будто он мог заглянуть в Слейтера так глубоко, как не рисковал заглядывать сам Слейтер. И ответил он на то, что увидел: — На «Хаосе», чего бы и кого бы ты ни захотел, есть только один достаточно надежный способ получить желаемое. Попросить у капитана. Ты выбрал правильную стратегию, но не того стратега. Уоррен не даст тебе то, что ты хочешь. Уоррен не может дать этого даже себе. Даже если Слейтер это понимал, что еще ему оставалось? Сиду ему предложить было нечего. Кроме одного, того, о чем он не хотел думать. Дверь отъехала в сторону с точностью контрольного выстрела, как будто кто-то дал Сиду сценарий, и он сам вписал момент своего появления: — Когда я вижу вас рядом, я думаю, что у меня слишком узкая кровать. Слейтер смотрел на него, и каждая деталь была четкой, острой, как каждый болезненный вздох — жесткие всклокоченные волосы, чуть прищуренные серые глаза, дурацкие фиолетовые перья, неизменная сигарета, зажатая между губами, и черные полосы татуировки на руках, как фрагмент какой-то схемы. Руки, которые касались Слейтера. Стоило забыться, и он снова чувствовал их на себе, эти невидимые прикосновения. Даже после стека. — Меня не интересуют игры с животными, — холодно ответил Ламия. — Поэтому кровать побольше не понадобится. — Ты несправедлив к Леону, душа моя, — рассмеялся Сид, занимая место напротив Слейтера, развалившись на стуле небрежно и напоказ. — Кто сказал, что я имел в виду его? — Ламия вздернул бровь, а Сид фыркнул: — Жестокость имя тебе, душа моя. Если я могу только сладострастно пыхтеть в вашу сторону, кто станет меня обвинять? Все-таки, две блондинки — мечта любого мужчины. Ламия невозмутимо пошел к выходу: — Что с Уорреном? — Наш друг Уоррен спит и видит сны о тебе. Я запер его в тридцатой каюте. Ты же знаешь, дверь там открывается только на мое «сезам». — Я не собираюсь идти туда, — ответил Ламия. — Я собираюсь проверить, что твои придурки расколотили в лазарете на сей раз. Он вышел, и дверь тихо скользнула на место за его спиной. Слейтер встал, игнорируя протесты собственного тела, игнорируя страх, что сейчас Сид подойдет и дотронется до него, и это будет почти невыносимо, на грани боли. На грани. — Ты будешь играть со мной в стопки? — ровно спросил он. Сид усмехнулся, и действительно подошел ближе, провел ладонями над его плечами, касаясь не руками, только теплом: — Сейчас на повестке дня игра вслепую, Леон. Продолжим? Слейтер посмотрел ему в глаза и спросил: — Почему гиперчувствительность? — Потому что я злодей? — Сид коснулся его плеча губами, невесомо и дразняще, скользнул ладонями по рукам вниз, к браслетам кандалов, и улыбнулся, когда почувствовал дрожь. — И потому, что это неизбежно ждет спящую красавицу, как только она сунется за пределы Дворца. Слейтер сглотнул, глядя перед собой и ожидая следующего касания: — Интересная метафора. Сид скользнул руками по его животу вверх, по груди, легко сжал соски, и это прикосновение заставило Слейтера дернуться, тихо застонать. Слишком остро, слишком много, просто слишком. — Какие раздражители были у тебя на Фивоне, Леон? — тихо и с улыбкой спросил Сид. — Какие поводы для злости и для радости? Что тебе было терять, и что ты надеялся получить? Если ты хочешь будущее, привыкай. Поводов чувствовать у тебя будет предостаточно, — он рассмеялся и добавил: — Кстати, я уже говорил, что у тебя обалденно нежная кожа? *** Через двое суток и еще пять часов после того, как Форкс покинула «Хаос», «Буря» подала на капитанский мостик запрос о стыковке. На запрос капитан ответил лично. Он был улыбчив, небрежен и похож на психа — как обычно. Форкс не нравилось признавать это, но она волновалась, не хотела покидать корабль и оставлять капитана одного, зная, что тем самым дает Уоррену идеальный шанс. Поэтому она сделала все, чтобы вернуться раньше. Форкс проверила стыковочные системы и направилась по металлическому коридору, зная, что об остальном позаботятся и без нее. У нее были дела поважнее. Сид встретил ее на переходе, ведущем к рубке управления. Он стоял, небрежно привалившись к перилам, курил — картинно и немного напоказ, и его стройная, затянутая в черное фигура в тот момент показалась Форкс почти родной. Форкс поднялась к нему по лестнице, протянула привезенный с Альбы кейс и сказала: — Всегда, когда я возвращаюсь и обнаруживаю, что вы все еще живы, сэр, меня это удивляет. Он улыбнулся торжественно и невинно, и принял кейс: — У меня слишком много врагов, девочка моя. Я не имею права умереть так просто и разочаровать их. Что-то в его голосе заставило ее насторожиться, подобраться, как всегда, когда она чувствовала опасность: — Что-то произошло? Он рассмеялся и отмахнулся: — Мы говорим о «Хаосе», девочка моя. Тут всегда что-нибудь происходит. Ламия разбил пробирки, я попытался, но не смог починить кофеварку, а Уоррен устроил Леону смешной, но неудачный побег. Форкс некоторое время помолчала, переваривая услышанное: — И где они теперь? — Леон нарушил данное мне слово, поэтому я выделил ему карцер. Уоррену пришлось довольствоваться тридцатой каютой. Спрашивать, что это означает, Форкс не стала. Как первый помощник, она не хуже других знала, что тридцатая каюта была разновидностью изолятора, где Сид держал тех, кого не собирался убивать, но не видел причин отправлять в карцер. — Уоррен хотел использовать легионера против вас? — Бинго. — Идиот. Сид рассмеялся: — Влюбленный идиот, девочка моя, не путай. Это принципиально иная разновидность. По-своему даже умилительно романтичная. — Я не понимаю. Он приобнял Форкс и подмигнул: — Я предпочту объяснить тебе действием. Идем, девочка моя. Пора играть последний акт этой пьесы. Это «последний» заставило Форкс мысленно поежиться, но она только отмахнулась от дурных предчувствий и последовала за своим капитаном. *** Ожидание отупляло, время тянулось бесконечно медленно, и Уоррен не мог даже посмотреть, сколько прошло. Полтора дня? Хаотик Сид умел трахать людям мозги, делал это виртуозно. Особенно у него получалось убеждать других, что все хорошо и ситуация в их пользу, пока не становилось кристально понятно, кто кого поимел. На свой счет Уоррен не заблуждался, знал, что ничего хорошего, несмотря на обещание, его не ждет. Черт, стоило удивиться уже тому, что все еще был жив. Как там сказал Сид? Только благодаря Ламии. Ламия-Ламия... о чем бы Уоррен ни думал, мысли всегда возвращались к нему. Отравленные, безнадежные мысли-воспоминания. О том, как Ламия злился, о том, что Ламия говорил. О том, как он появился на «Хаосе», уже тогда абсолютно уверенный в своей исключительности и неприкосновенности. Как же он бесил Уоррена те первые несколько месяцев. Шлюха капитана. Высокомерная белобрысая мразь. А потом что-то изменилось, и Уоррен не успел опомниться, как Ламия уже проник в его кровь, словно яд. Интересно, если бы существовало противоядие от этого жгучего, выворачивающего наизнанку чувства, выпил бы его Уоррен? Так, чтобы принять и забыть, что был когда-то Ламия. Холодный, чванливый ублюдок, живое воплощение всего, что Уоррен ненавидел в людях. Нет, не выпил бы. Не отдал бы эти бессмысленные, больные воспоминания. Пожалел бы. Хотя, казалось бы, чего тут жалеть? Как будто его воспоминания — подсмотренные, сворованные украдкой — чего-то стоили. В каюте было серо, безлико и тоскливо. Уоррен засыпал несколько раз, но сон — короткий, беспокойный — не приносил облегчения, только оставлял после себя чувство неудовлетворенности. Словно Уоррен гнался за кем-то, и так и не догнал в конце концов. Синяки болели — бил его капитан не сдерживаясь, и нестерпимо хотелось жрать. В каюте был пищевой синтезатор, но от одного взгляда на розовую протеиновую дрянь, что он выдавал, Уоррена мутило. Какое-то время он пробовал ходить из угла в угол, но от этого было еще хуже. Когда дверь, наконец, отъехала в сторону, Уоррен уже вполне представлял себе, что такое ад. По крайней мере, готов был поручиться, что лично для него заведут мини-филиал в виде закрытой серой каюты. Уоррен оглядел вошедших, усмехнулся. Курт и Робби. Дорвались, ублюдки. А вот капитана с ними не было. — На выход, — хмуро бросил Курт, в руках он держал бластер, и Уоррен не сомневался, что оружие при нем было не для декорации. — Что? Даже не скажешь куда, а, Курт? По старой дружбе. — На стрельбище. И помалкивай. Уоррен кивнул и пошел к двери. Вот, значит, как. На стрельбище. А он-то надеялся, что капитан придумает для него нечто особенное. Ну что ж, Уоррен будет не первым членом экипажа, с которым поиграют в мишень. Бежать он не пытался, понимал, что не имеет смысла — он все же был на корабле, да и кандалы с него никто так и не снял. Наверное, ему стоило бояться, но Уоррен в своей жизни видел слишком очень неприятных смертей. Бояться выстрела у него не получалось. Было интересно, придет ли Ламия посмотреть. И еще немного хотелось спросить у Курта, что капитан сказал остальным. Путь от каюты до стрельбища был довольно длинным, им пришлось спуститься на один ярус и пройти его практически полностью, и Уоррен флегматично разглядывал затемненные переходы «Хаоса». Если бы это был его корабль, первым делом он разобрался бы с освещением. Пожалуй, систему Адаптации Пространства тоже бы прикупил. Стрельбище было просторным пустым залом с высоким потолком и проектором, который генерировал голографические мишени. В общем-то, ничего особенного, почти как грузовой отсек, разве что с дополнительной защитой, чтобы можно было тестировать оружие и не бояться угробить весь корабль или что-то из аппаратуры. — Уоррен, мой любимый навигатор, — Сид ждал их внутри. Застыл в центре зала, эффектный и наслаждающийся этим. Он был не один, почти вся команда собралась. Зрители, мать их. Уоррен кивнул Форкс, даже не удивляясь, что она вернулась раньше, и перевел взгляд на Ламию. Вот так вот идешь на смерть, и думаешь, что ничто тебя больше не трогает и не удивляет. А потом как удар под дых. Ламия. В красном с золотом парадном одеянии священника. Невыразимо прекрасный и такой же невыразимо чужой. По левую руку от Хаотика Сида. Целый спектакль для одного несчастного Уоррена. Какая честь. Интересно, это капитан приодел свою куклу или Ламия сам решил отметить приятное событие? Все-таки не каждый день умирает мудак, который доставал тебя три года. — Я смотрю, вы всех собрали, капитан, — Уоррен хмыкнул, кивая на экипаж. — Не многовато чести мне одному? Сид рассмеялся: — Ты недооцениваешь себя, друг мой. К тому же я большой любитель театра. А театр без зрителей — это скучно и уныло. Мы с тобой заслуживаем лучшего. Да уж, заслуживаем. Правда, капитан? — Простите, сэр, я не читал сценарий. Сид улыбнулся: — Просто импровизируй. Реквизит подскажет тебе все необходимые реплики. Уоррен кинул взгляд на два кейса у его ног, и на какую-то секунду просто не поверил. Он узнал эмблему технических лабораторий Альбы на одном, но второй он узнал тоже. Дуэльный набор. — Интересный у нас реквизит, сэр. — Я знал, что тебе понравится, — Сид толкнул кейс носком ботинка, и тот раскрылся, демонстрируя два бластера дулами друг к другу. Красивое оружие. И опасное. И Уоррен совершенно не понимал, зачем оно. — Видишь ли, — продолжил Сид, — я сам не знаю, что мне делать. Леон говорит, что ты пытался помочь ему бежать. Ты утверждаешь, что он врет. А я никак не могу понять, кому верю больше. Потому что, если Леон врет, получается, что я очень перед тобой виноват. Что скажешь? Уоррен хмыкнул, жалея, что нет сигареты: — Скажу, что прощу вам это, сэр. Сид расхохотался, весело и свободно. А потом посмотрел Уоррену в глаза и перестал, как будто выключая собственный смех, жутко и очень наглядно, и взгляд у него был тяжелый, темный: — Я не прощу сам себя, друг мой Уоррен. Поэтому я разрешу этот вопрос самым простым способом. У нас будет дуэль. И кто выиграет, тот и прав. Знаешь, если это буду не я, прими «Хаос» в качестве моих извинений. — Сэр!.. — Форкс сделала шаг вперед, собираясь вмешаться, но Сид поднял руку и жестко сказал: — Тише, первый помощник. Сейчас говорит капитан. И Форкс замолчала, потому что верила ему безоговорочно. Они все так делали. Даже Уоррен. — Итак, у нас будет дуэль, — повторил Сид. — Но, раз уж я могу умереть, есть одна вещь, которую я собираюсь сделать. Первый помощник, подайте, пожалуйста, подарок с Альбы. Форкс подняла кейс, открыла, демонстрируя содержимое. Уоррен посмотрел на два массивных резных кольца в специальных держателях. — Знаешь, что это такое? — спросил Сид. Уоррен знал. Кольца Венеры — милая придумка для тех, кто действительно хотел умереть в один день. Их часто надевали при браках по расчету. Кольца неразрывно связывали своих владельцев, так что, если умирал один, умирал и второй — моментально. Проявление вечной любви, или, как это часто бывало у аристократов — вечного недоверия. Потому что снять их можно было только по обоюдному согласию. — Одно маленькое «но» прежде, чем мы начнем, — пояснил Сид, а Уоррен почти обрадовался. К этому «но» он готовился с самого начала. — Угадаешь, для кого они? И сразу все вставало на свои места. Что ж, выход со стороны капитана был изящным, в чем-то даже лучше нано-взрывчатки. Связать себя с Уорреном, и никакой деактиватор больше не поможет. Они возьмут бластеры, и не станут стрелять. Никто не умрет на дуэли. — Не ожидал от вас, сэр, — Уоррен усмехнулся. Криво и горько. — Правда? А я как раз подумал, что не хочу умирать холостяком. Что скажешь ты, душа моя? — Я скажу, что этот фарс пора заканчивать, — холодно откликнулся Ламия. — Ну так давай закончим, — Сид надел одно из колец, взял второе, посмотрел Ламии в глаза, и у Уоррена перехватило дыхание. От одного этого долгого взгляда. — Скажи, душа моя, ты веришь мне? Безнадежно. Все с самого начала было безнадежно. Ламия ответил спокойно и с безоговорочным доверием, просто сказал: — Да. — Тогда протяни мне руку. Не делай этого. Но голос не слушался, словно кто-то схватил Уоррена за горло. Ламия повернул к нему голову, смотрел несколько секунд темным, нечитаемым взглядом. И протянул Сиду руку. Тяжелое кольцо обхватило его палец, чуть сверкнуло, словно оживая. Уоррен не видел ничего, кроме него. Такие красивые руки, которых он никогда не коснется. Тепла которых он никогда не почувствует. Никогда. И никуда от этого не деться. Больно. Убеги хоть на край Вселенной, ничего ты не сделаешь. Потому что у тебя с самого начала не было ни шанса. Ты веришь мне? Да. А мне бы ты поверил? Ты подал бы мне руку? Смешно. Он был смешон, даже самому себе. — Душа моя, у человека, которого ты любишь дуэль, — сказал Сид. — Подай нам оружие. Ламия наклонился, и кончики его длинных волос скользнули по полу, когда он взял бластеры. Подал один Сиду, и подошел к Уоррену. Смотрел ему в глаза, вкладывая оружие в его ладонь. Я значил для тебя хоть что-нибудь? — хотел спросить Уоррен, но потом их руки соприкоснулись, и он почувствовал металл кольца. Как больно, оказывается, может сделать такая маленькая вещь. — Пора расходиться по местам, — Сид взял Ламию за руку, и Уоррен видел, как соприкоснулись их кольца, повел его вглубь зала, словно живую куклу, остановился ровно через двенадцать шагов. — Твоя ложа здесь, душа моя. Потом он вернулся к Уоррену и продолжил уже совсем другим тоном — небрежным и почти деловым: — Мы разойдемся отсюда, по десять шагов с каждого. Но ты ослаблен и стреляешь хуже меня, поэтому я дам тебе фору. Если ты, друг мой Уоррен, выстрелишь в Ламию, ты убьешь и меня тоже, только тебе не придется целиться и оборачиваться. А теперь к барьеру! Уоррен как во сне почувствовал, как спина Сида прижимается к его спине, скользнул взглядом по Форкс — молчаливой, непривычно бледной, почти растерянной, а потом увидел глаза Ламии. И пошел к нему навстречу. Ламия не боялся. Ламия смотрел ему в глаза спокойно и холодно, и Уоррен не мог понять, о чем он думает. Шаг. Тебе страшно? Два. На что ты надеешься? Три. И надеешься ли? Четыре. Кого ты видишь перед собой? Никто. Одержимый, унизительно влюбленный никто. Пять. Половина пути. Я отдал бы тебе целый мир, но тебе ничего от меня не нужно. Твой мир идет у меня за спиной. Я слышу его шаги. Шесть. Кто я для тебя? Семь. Кем я буду, когда выстрелю тебе в сердце? А я выстрелю именно в сердце, которое никогда не будет моим. Восемь. Кем я стану? Девять. Никем. Просто человек, который убьет тебя. И я ничего не буду значить. Я выживу, и у меня будет «Хаос», и, может быть, много-много лет. Я буду снимать себе золотоволосых шлюх, и никогда не смогу тебя забыть, даже на краю Вселенной. Какие прекрасные волосы, какие тонкие руки. Какие темные глаза. Они не видят меня. Если бы я подарил тебе себя, ты выкинул бы меня за ненадобностью. И я уже никем не успею для тебя стать. Только человеком, которому ты обязан жизнью. Человеком, который не станет стрелять. Уоррен опустил оружие и закрыл глаза. Десять.