ИГРА ВСЛЕПУЮ

*** Когда Ламия был ребенком, он точно знал, кто он и чего хочет. В нем жил Бог — всеобъемлющий и прекрасный, и Ламия был его сосудом, и его подарком. Сила в моей крови! Любовь в моих венах... Имя Тебе — Голос. Ты — Вечность и Ты — Пустота. Он был любимым сыном Творца. Воплощением Его Воли. Я проскандирую имя Твое на тысячах языков, Отец, Брат и Возлюбленный! Я приму Тебя каждой своей клеткой… Ламия никогда не плакал. Он был счастливейшим из смертных — одаренным и блаженным. И поцелуи боли были поцелуями его Любимого, объятья Девы — объятьями Отца. Как благословен я, способный принести Тебе жертву! Как благословен я, познавший Тебя внутри! Невидимые руки поддерживали его в каждом его шаге, и не было боли, которую он не смог бы принять — с любовью, с удовольствием. С улыбкой. Он никогда не сбивался в молитве. Он всегда был спокоен и прекрасен, потому что именно таким он хотел быть для Него. Красивым в молитве и в трапезе. Ни гнева, ни слез. Ничего, что уродует лицо и душу. Сердце, в котором светло и пусто. Я приму все, что Ты ниспошлешь мне, Отец! Дай мне боль, и я приму ее, как Дар! Любую боль, Твою боль… Не любую, как оказалось. Отец, как громко они кричат! Как громко — внутри меня! Больно, Отец, мне так больно!.. Отец! Чужая агония, чужой страх… Как громко они умирают! Да минует меня чаша сия... Уши, которые не закрыть. Чувства, которые не выжечь каленым железом. Эмпатия. Его дар и проклятье. Спаси меня, Отец! Гончие идут по моим следам! Жадность и ненависть, и зависть, и голод-голод-голод. И тысячи иголок страдания. Им больно, Отец, им так больно! Отец! Заставь их замолчать! Он сбежал. Отступник! Предатель! Тварь! Помоги мне! И Он помог, услышал своего заблудшего сына, сквозь какофонию убийств, ненависти, боли и голода, когда Ламия почти перестал слышать себя сам. Рука, посланная ему свыше, выдернувшая его из безумия принадлежала Хаотику Сиду. Я предал тебя в столь многом, Отец. Моя кровь отравлена, моя плоть не стоит Твоих поцелуев. Но я люблю Тебя, Господи, я так люблю Тебя. Пусть отравленное, прими, что осталось. Все, что осталось. Он потерял столь многое, и он никогда уже не будет любимым сыном, но он все еще мог служить Ему. Своим телом. Своей красотой — никогда не плакать, никогда не ненавидеть, никогда не позволять себе уродства. Сердце, которое опустело, и в котором никогда не будет счастья. Так пусть будет хотя бы спокойствие. Преданность. Любовь. Ведь это же тоже хоть чего-то стоит, Отец? Как смешно, что в конечном итоге даже такая малость подверглась испытанию. И кем? Уоррен. Просто человек, с его хаотичными, неуправляемыми чувствами. Такой же сгусток одиночества, голода, удовольствия, радости и печали, как и все они. Иногда Ламия сидел в общем зале, когда там никого не было. Сидел, когда больше не мог выносить замкнутое пространство своей комнаты. Приходил, чтобы поймать отголоски чужого присутствия — неубранная чашка на столе, окурки в пепельнице, промятая подушка дивана. Уоррен стоял на галерее и смотрел на него. Курил и был уверен, что Ламия не знает. Иногда Уоррен приходил к нему в лазарет, злой, резкий. Острый. Голодный. Шлюха ты, док. И что-то внутри, там, где не должно было быть места на злость, отзывалось ответной волной. Как ты смеешь? Как ты смеешь говорить это мне? Хотя какое дело ему было до того, что думал и говорил навигатор и второй помощник корабля, на котором Ламия оказался? Три года. Почему Ты послал его мне, Отец? Он разбивает мою решимость. Он так голоден, так зол на меня. Его любовь — это плеть. Она убьет меня. Всего лишь человек. Один из многих и единственный из всех. В нем же ничего особенного не было. И теперь Уоррен шел к нему. Без надежды. Десять шагов. Ламия смотрел Уоррену в глаза и боялся упасть. Он — сын Творца, который мог принять Деву, смеясь —боялся упасть из-за человека. Просто человека, пирата, ублюдка. Смешно. Десять шагов, как десять плетей. Ведь это же такая мелочь. Почему так больно? Стреляй. Я больше не могу тебя ждать. Стреляй, пока я еще могу... не разбиться. Десять. Уоррен опускает оружие и закрывает глаза. *** Уоррен чувствовал, как подошел капитан, слышал легкий и небрежный звук его шагов. Мог представить, как он идет — улыбающийся, довольный, что все отыграло по заранее задуманному сценарию. Это было очень в духе Сида — устроить дуэль, ткнуть прямо мордой — смотри, нет у тебя надежды и никогда не было. И не выстрелить. Капитан был достаточно для этого жесток. — Прости, что сомневался в тебе, друг мой Уоррен, — тон Сида был легким, как будто он недооценил, как Уоррен хорошо рассчитал курс, и теперь извинялся. Как будто не было этих десяти шагов по стрельбищу. Рука, которая легла Уоррену на плечо, была жесткая, сильная и уверенная. Рука хозяина. — Ты никогда бы меня не предал. Фарс. Это с самого начала был один большой фарс, а из него, Уоррена, получился отличный комедиант. Но его ведь никто и не заставлял выставлять себя дураком. Что ж, может, он хотя бы развлек Ламию. А ведь их разделяла всего пара шагов, наверное, если бы Уоррен протянул руку, смог коснуться кончиками пальцев его одежды. — Ты отказался от «Хаоса», друг мой, — в голосе Сида был смех. — Так, может, согласишься на утешительный приз? Уоррен открыл глаза, устало посмотрел на капитана. Ненависти не было, вообще ничего не было. Было холодно. Интересно, это только ему, или и правда что-то с климат-контролем? Потом Уоррен услышал какой-то тихий сдавленный звук, чуть повернул голову. И наткнулся взглядом на лицо Ламии. Оно было белым, абсолютно бескровным, и губы на этом лице казались неестественно яркими. Ламия выглядел так, словно едва мог заставить себя стоять. Интересно, что его так потрясло? Не Уоррен же. Не эта недо-дуэль. Уоррен самому себе казался старым, и хотел только уйти, не оборачиваясь. Сид забрал бластер из его несопротивляющейся руки, и сказал: — Я знаю, что тебе подарить. Надо же, какая удивительная щедрость. Интересно даже, что он собирался Уоррену предложить? Может, сразу ошейник? — Мне ничего от вас не надо. Сэр. — Я почему-то думаю, что от этого подарка ты не откажешься, — Сид лукаво улыбнулся, потом взял Ламию за руку и дернул, почти швырнул его в Уоррена. — Душа моя, знакомься — Уоррен, твой новый хозяин. Уоррен вздрогнул, резко повернулся к Сиду, не в состоянии поверить тому, что услышал. Наткнулся на тяжелый, немигающий взгляд серых глаз, и неверяще переспросил: — Что? — У нас с тобой схожие вкусы. Но «Хаос» тебе не подошел, так возьми хотя бы блондинку. Мне хватит Леона. Ламия вспыхнул, зло стиснул зубы: — Ты не... — Не посмею, душа моя? — Сид расхохотался. — Поверь мне. Я посмею. Уже это сделал. Потому что знал бы ты, как меня затрахали за эти три года твои любовные заморочки. Уоррен засмеялся тоже, ничего не мог с собой поделать. Действительно. Шутка вполне в духе капитана. Подарить, выкинуть то, за что ты жизнь готов был отдать. И именно тогда, когда даже надежды уже не осталось. — Делитесь объедками, сэр? — горько сказал он. Сид усмехнулся: — А ты побрезгуешь разделить со мной трапезу, друг мой? Если так, то просто отдай еду команде. Курту, например. Мне кажется, он будет рад. Ламия вздрогнул: — Ты не можешь. — Не могу, душа моя? Отнюдь, — Сид чуть склонил голову, и что-то в его лице поменялось, смягчилось. — Я защищал тебя три года. Так долго, что сам не заметил, как стал твоей клеткой. Тебе было так удобно прятаться за мной. Но знаешь, я тут подумал: зачем мне душа, которая не летает? Так что, если потребуется, я сам выволоку тебя наружу. И ты полетишь или разобьешься. — Сид повернулся к Уоррену. — Что скажешь, друг мой? На какой-то момент Уоррен хотел отказаться. Смотрел Ламии в глаза и думал, как действительно швырнет его команде. Представил, как чужие руки будут сжимать в пальцах эти мягкие волосы, касаться этого тела — бездумно, жестоко. Пользовать, как куклу. — Я не рискну отказаться от подарка дважды, капитан, — ответил Уоррен, и, не узнавая собственный голос, посмотрел на Ламию и просто коротко приказал: — Дай мне руку. Ламия прикрыл глаза и послушался. Уоррен дернул его на себя, впился поцелуем в губы — жестко, грубо, больно. Так целуют шлюх, когда за все уплачено, когда уже все можно. Ламия вздрогнул и позволил, и его тело было напряженным и тонким. Если тебе вдруг дарят то, что ты никогда не получил бы сам, бросают подачкой, примешь ли ты ее? Рискнешь ли перешагнуть через себя, через свои амбиции, свою неуверенность, и взять? — Идем, — сказал Уоррен и пошел прочь со стрельбища. Ламия последовал за ним. До выхода из зала было тридцать шагов. *** Сердце колотилось где-то в горле, и Ламия шел за Уорреном, почему-то иррационально боясь не успеть. Он чувствовал себя как ребенок, которого впервые бросили в воду — беспомощный и отчаянно барахтающийся, чтобы не утонуть. И какая-то его часть жалела, что за эти три года он успел узнать Хаотика Сида так хорошо. Не мог закрыть глаза на некоторые детали. Было бы так легко считать его просто мудаком, который выкинул Ламию, потому что увлекся новой игрушкой. Кольцо жгло ему палец — вечное обещание, неразрывная связь. Молчаливое «я буду рядом всегда, когда я тебе нужен», но не тогда, когда ты захочешь. Сид сделал за него выбор, который Ламия не мог сделать сам. Просто был не способен. Последний подарок. Уоррен. Человек, которому Ламия не мог позволить быть рядом с собой, потому что не знал, как. Слишком боялся, берег себя, потому что помнил, как легко обжечься о чужие чувства. С Сидом было так легко — безопасно, при всей его непредсказуемости и сумасшествии. А с Уорреном все всегда воспринималось слишком остро. Уоррен мог разозлить его одним взглядом, сделать ему больно одним словом — легко, бездумно, не видя и не понимая, чего Ламии стоит просто находиться с ним рядом. Знать, что он есть — только один раз сказать ему «да», и все уже не будет, как прежде. Это «да» стало чертой, которую Ламия так и не решился переступить. И Сид выпихнул его с присущей ему бесцеремонностью. Но если оглянуться на то, что осталось там... Что насчет режиссера? Никто не читает его имя в титрах. С чем останешься ты? Ведь ты ни с кем, кроме меня, не говоришь на равных. Никто, кроме меня, не различает, если тебе больно. Никто, кроме меня, не понимает, что ты тоже можешь ошибаться. И что за всей своей помпой, за всем хаосом и решимостью, ты тоже человек, Сид. Что насчет тебя? А что насчет тебя, душа моя? Уоррен шел вперед, уверенно, решительно. И его чувства — острые, яркие — Ламия воспринимал, как касания. Боль и воля, безнадежность и упрямство. Такие смешные, насквозь человечные чувства, слепые, неодолимые и бесконтрольные. Жадные, как огонь. Что им Ламия? Они поглотят его и не заметят. И почему так сладко сводит что-то внутри при этой мысли? Он не сразу понял, куда они идут, сообразил, только когда Уоррен остановился у двери в его каюту. Молча. Ламия открыл дверь и зажег свет, зашел внутрь первым. Уоррен последовал за ним, устало привалился к закрывшейся за его спиной двери. Ламия замер в центре комнаты, не оборачиваясь. Здесь, на этой кровати, он единственный раз позволил себе слабость — предложил себя Уоррену, неловко, неумело, зная заранее, что Уоррен поймет его неправильно. Ламия никогда не был влюблен в Сида. Верил ему безоговорочно, был с ним связан, но не любил. Слишком зависел, чтобы еще и любить. Уоррен горько хмыкнул, подошел чуть ближе: — Забавно все повернулось, да, док? — Ты можешь звать меня по имени, — спокойно откликнулся Ламия. Привычно, автоматически. В тот момент он только и мог, что спрятаться за эту привычность. — Я теперь все могу. Помнишь, я собирался трахнуть тебя на столе? Это могу тоже. Раздевайся. Ламия потянулся к застежке воротника, замер: — Ты даже не поговоришь со мной перед этим? — А о чем мне с тобой говорить? Ты теперь мой. Что хочу, то и делаю. Ламия чувствовал Уоррена, чувствовал эту безнадежную, голодную, огненную смесь любви, ненависти и горечи, и жалел, что не может перестать. Было бы так легко, если бы Уоррен просто хотел его. Безликий ублюдок, который наслаждается тем, что получил желаемое, а не этот перекореженный человек, до которого Ламия до боли хочет дотронуться. — Этого ты от меня хочешь? — спросил Ламия. — Чтобы я был твоей вещью? Уоррен рассмеялся, горько и зло: — Хочу, док? Важно не то, чего я хочу, а то, что я могу получить. Объедки капитана, так объедки капитана. Видимо, не такой уж я оказался и гордый, раз не смог отказаться от тебя во второй раз. — Видимо, я тоже, — спокойно откликнулся Ламия, не оборачиваясь. — Раз я стал твоей игрушкой и не умер. Уоррен хмыкнул: — Не считай меня за идиота, док. Я знаю, почему ты не умер, все дело в кольце у тебя на пальце. Ты не смог бы убить его даже сейчас, когда он тебя выкинул. Ты будешь жить, подставлять мне задницу, и утешаться тем, что он этого хочет. Ламия устало провел ладонями по лицу: — Я никогда не принадлежал Хаотику Сиду. Никогда не был в него влюблен. Ты придумал это сам. Ты просто не понимаешь. Уоррен схватил его за руку, резко дернул к себе, заставляя развернуться, и спросил зло и тихо, жестко зажав запястье в пальцах: — Чего я не понимаю? Вот этого кольца я не понимаю? Того, что ты ради него руку бы отрезал? Этого я не понимаю? — Не понимаешь, — жестко ответил ему Ламия. — Потому что ты никогда и никому не был должен. А я должен ему так много, что никогда не смогу расплатиться. За то, что, когда я подыхал и сходил с ума, загнанный в угол и не способный даже бежать больше, он взял меня за руку и вздернул на ноги. За «Хаос», за безопасность. За то, что он был рядом. За твою жизнь. Если он попросит, я вырежу себе сердце. Но я никогда его не любил, не так, как ты это придумал. — Да уж, действительно. Лечь под меня ради этого долга, наверное, такая малость. И я стану безопасным и послушным. Ламия рассмеялся, хрипло и совсем не весело, в глубине души надеясь, что Уоррен его ударит: — Ты идиот. Безопасным? Ты с самого начала не представлял для него угрозы. Он мог бы растереть тебя в порошок и не заметить. Ты единственный, кто этого не понимает. — Правда? Что же он тогда этого не сделал? Ламия помолчал, потом просто посмотрел Уоррену в глаза и ответил: — Потому что понимал, что это сделает мне больно. Я говорил ему, от тебя стоит избавиться, но он знал, что я не хочу твоей смерти. Уоррен хмыкнул: — Складно рассказываешь. И что? Мне полагается в это верить? — Верь во что хочешь. Ты всегда так делал. — Да, — подтвердил Уоррен. — Знаешь, а ведь я был уверен, что смогу тебя убить. Что ты подумал, когда я не стал стрелять? Ламия прикрыл глаза, тихо выдохнул: — Что мне больно. — Что, даже не удивился? — Уоррен неловко потянулся к карманам, опустил руку, вспомнив, что там нет сигарет, и усмехнулся. — Я с самого начала знал, что ты чувствуешь. Уоррен рассмеялся: — Хотел бы я знать это сам. Что я чувствую, док? — Ты любишь меня, — просто сказал Ламия. — Люблю? — Уоррен зло выдохнул. — Да, люблю. Люблю, ненавижу, презираю, восхищаюсь, хочу. Никогда и никого так не хотел, никогда и никого так не ненавидел. И теперь ты мой. Фантазия, которая никогда не могла сбыться, да, док? Ламия молчал. — Я всегда на тебя смотрел. На твои проклятые волосы и твои проклятые руки. А ты, док, ты видел меня хотя бы раз? Ему хотелось солгать, но время вранья вышло: — Всегда. — Лжешь, — сказал Уоррен, а Ламия покачал головой, отвернулся, потому что не мог бы продолжать, глядя Уоррену в лицо. Не смог бы заставить голос звучать так сухо и безлико, по-врачебному, как будто он зачитывал собственный диагноз: — Ты выкуриваешь чуть меньше пачки сигарет в день. Твой любимый сорт «Радосса», но если его нет, ты можешь купить «Серебрянную Линию» или «Кадуцу». Ты не выносишь запах натурального табака, предпочитаешь синтетический. Твой день не нормирован, но обычно вписывается в универсальные сутки. Тебе не нравится спать под силовым колпаком, и у тебя в комнате два одеяла. Ты любишь изучать новые торговые маршруты, всегда делаешь это у иллюминатора. Твоя любимая игра — терранский покер, любимый цвет — синий. В еде ты предпочитаешь острое. Розовый протеин вызывает у тебя неприятные ассоциации. У тебя два старых шрама — на бедре и поперек лопатки, оба от ножа. Тот, который на бедре, иногда болит после бега. Он замолчал, глядя вперед, ощущая физически чужие чувства, так, словно они были его собственные, и радовался тому, что хотя бы не видел в тот момент лицо Уоррена. Он никогда не хотел видеть. Старался игнорировать все, что могло бы пошатнуть его внутреннее спокойствие, разрушить этот последний подарок Отцу. Но как-то незаметно за эти три года, случайные, подсмотренные мелочи стали частью его жизни. Мелочи, помнить которые не имело смысла, но которые он не мог забыть. Голос Уоррена, когда он заговорил — хриплый, глухой — почти заставил Ламию вздрогнуть: — Раздевайся. Он расстегнул воротник, развязал пояс, чувствуя, как дрожат пальцы. Стянул парадное облачение, аккуратно положил на кресло у кровати. Одну за другой снимал с себя детали одежды и чувствовал чужой взгляд в спину. Знал, что он означает. — Как давно? — спросил Уоррен, когда Ламия остался обнаженным. Действительно, как давно? Когда навигатор и второй помощник «Хаоса» перестал быть для Ламии кем-то безликим и незначительным? Когда жизнь Уоррена и слова Уоррена начали иметь какое-то значение? Когда они впервые сделали ему больно? — Я не знаю. Наверное, с самого начала. Уоррен дернул его на себя, развернул, впиваясь поцелуем в губы, жестко, почти жестоко — наказывая. Поцелуй горчил. Ламия ответил — так же жадно, теряясь в тепле чужого тела, и чужой боли, даже не чувствовал, как сильные пальцы оставляют синяки на его плечах поверх следов от молитвы. Уоррен оторвался от него, уткнулся лицом ему в шею, тяжело дыша, хрипло и сбивчиво: — Сука... какая же ты сука... три года, три гребаных года, и ты молчал... Ненавижу тебя, никогда никого так не ненавидел... ты же знал, ты же все видел... за что? Ламия обнял его руками за шею, и Уоррен дернулся, запустил пальцы в золотые волосы и резко дернул назад, открывая шею. Ламия выгнулся, прижимаясь к нему теснее, зажмурился, цепляясь за его руки. Уоррен целовал его, жадно, больно, перемежая укусами, оставлял метки на теле, касался так, словно не мог насытиться. Ламия не помнил, как они оказались на полу, и руки Уоррена, казалось, были повсюду — властные, грубые, обжигающие. — Мразь... бездушная... золото… волосая мразь... ты... никогда больше, слышишь?.. Никогда... я же думал... мой, только мой... Ламия целовал, кусал, отзывался в ответ, и шептал как эхо: — Да... Да. «Да» на все. «Да» авансом. За одно это красное, голодное чувство, которое теперь захлестывало их обоих, за жар чужого тела, за лихорадку этих первых прикосновений. За треск разрываемой ткани, за соприкосновение кожи с кожей. За привкус крови из прокушенной губы. Да. За поцелуи. За чужие слова, как электрические разряды. Да. За необходимость — ближе-ближе-ближе... За стоны. За сцепленные пальцы, за глаза в глаза. Да, да, да... Еще... Пожалуйста... За боль, когда они стали одним целым. За полубезумный сбивчивый шепот. — Красивый... мой... Ламия... За чувства, струившиеся в него, как в воронку — за любовь, ненависть и огонь. За тепло. За то, как падали волосы Уоррену на лоб, за одно то, как он смотрел. Да... Хорошо... так хорошо!.. Еще. За то, как вытекала боль по капле, пока ее не осталось совсем. За последний момент напряжения, как белая световая волна. И за то, как после они лежали на полу, пытаясь прийти в себя, и Уоррен прижимал его к себе — крепко, на грани боли. Дышал хрипло и сбивчиво, словно какая-то внутренняя часть его, сломанная давным-давно, наконец-то встала на место. И казалось, будто он плачет. *** Форкс молчала, пока они с Сидом не остались на стрельбище одни. Ничего не говорила и не спрашивала, глядя, как члены экипажа покидают помещение, даже если читала на их лицах то, что чувствовала сама. Никак не прокомментировала Сидово: «Вот и все, девочки и мальчики. Спектакль окончен, спасибо за внимание». Ей тоже хотелось уйти, как и всем остальным, чтобы переварить то, что произошло, но она осталась. Смотрела, как Сид подходит к дуэльному кейсу и убирает оружие. Замки защелкнулись с тихим механическим звуком. Форкс подошла ближе, увидела, как капитан повернул к ней голову, заметила его кривую улыбку, и только тогда ударила, с наслаждением чувствуя, как разбивает ему губы в кровь. Сид охнул, инстинктивно отступая, а она уже схватила его за грудки и тряхнула. И в тот момент ей было абсолютно все равно, что он капитан ее корабля. — Вы совсем спятили, сэр?! Вам в конец мозги отбило?! Какого черта?! Она вспомнила дуэль, и ее продрало дрожью. Уоррен мог выстрелить. Мог убить Ламию с капитаном прямо там, снять ее саму следующим выстрелом, и получить «Хаос», и никто бы ему не помешал... Всего один неверный шаг, чуть дрогнувший на спусковом крючке палец, и все могло бы... Сид поднял на нее смеющиеся, чуть прищуренные глаза и расхохотался. Так заразительно и весело, что ей захотелось врезать ему снова. Еще больше ей хотелось убраться подальше от этого ублюдка, который играючи чуть не угробил ее, Ламию и себя, и помыться. Она отпустила капитана и отступила на шаг. Сид фыркнул, глядя на нее со снисходительным укором: — Девочка моя, неужели ты все еще не научилась мне доверять? — Доверять, сэр? — холодно процедила она. — Вы мне сегодня предостаточно дали поводов для доверия. Отличный был спектакль! Вы хоть подумали, что будет, если этот дегенерат выстрелит? Что будет с экипажем, со мной, в конце концов! Или вам вообще насрать?! Видеть этого мудака в тот момент было просто невыносимо, и Форкс резко отвернулась, пошла прочь из зала. Щелчок замков заставил ее вздрогнуть, медленно обернуться. Сид держал ее на прицеле дуэльного бластера и не улыбался. И она как-то сразу вдруг вспомнила, каким опасным он умеет быть. — Неверный ответ, первый помощник, — она увидела, как капитан нажимает на курок, дернулась в сторону, уже зная, что не успеет... И ничего не произошло. Бластер не выстрелил. Бластер с самого начала был неисправен. Фарс, все это было фарсом, чтобы отдать Ламию Уоррену. Сид смотрел на Форкс без улыбки, и под его взглядом она чувствовала себя так, словно ее раздели и выставили на всеобщее обозрение. Капитан пошел к ней, и Форкс вздрогнула, но он просто остановился рядом на секунду и вложил оружие ей в руку, усмехнулся: — Просто шучу, девочка моя. Стал бы я давать Уоррену заряженный бластер? И в тот момент она очень остро вдруг осознала, что что-то хрупкое, что-то, что связывало ее и Хаотика Сида, сломалось навсегда. — Сэр... я... — Брось, девочка моя, — он рассмеялся легко и весело, и стал таким, каким она привыкла его видеть — небрежным, эффектным, чуть безумным. — Посмотри на меня, я псих. Будь я нормальным, я бы сам себе не доверял. Сид пошел к выходу, и она сделала шаг за ним, окликнула снова, еще не зная, что скажет, но желая сказать хоть что-то: — Сэр... — Девочка моя, — он перебил и обернулся. — Сделаешь мне одолжение? И было в его серых глазах что-то отстраненное и почти чужое. — Да, капитан. — Приберись тут, ладно? А то я устал, как собака. День был просто адский. *** Слейтер не ожидал, что со временем станет легче, и легче не стало, но с этим чувством, этой агонией восприятия можно было жить. Можно было заставить себя встать, шатаясь дойти до унитаза, вернуться. Лечь на пол — очень осторожно, медленно, четко контролируя каждое свое движение, и даже так это было почти невыносимо. Но возможно. Кожа горела, и Слейтер старался не двигаться, почти все время лежал. И думал. Анализировал. Вспоминал. Считал, когда все остальное уже не помогало и просто существовать становилось совсем уж невыносимо. Жил. Гиперчувствительность. Урок был достаточно наглядным, даже если Слейтер не понимал, зачем Сиду тратить на него время. Леон вполне отдавал себе отчет, что мир для него, который вырос во Дворце, в замкнутой, щадящей среде, станет чем-то вроде испытания «сатори». Мог представить, исходя даже из нескольких суток на корабле, из того, что чувствовал. Как легко Сид мог разбить его контроль одной фразой или действием. По сравнению с тем, что он чувствовал сейчас, его жизнь легионера действительно казалась сном. Во Дворце он не испытывал ни сильного страха, ни злости, ни боли, ни благодарности. Он всегда гордился собственным самоконтролем. Но если быть честным, что ему приходилось контролировать? Даже тот минимум чувств, который разрешалось иметь легионеру — чувство товарищества, доброжелательность, любопытство — его не интересовал, потому что был не принципиален в работе. Немного симпатии, немного любопытства, немного гордости — вот и все, что он себе позволял. Почти образцовый легионер. До встречи с Сидом. Теперь он был за миллиарды световых лет от Фивона, испытывал чувства, на которые считал себя неспособным. Уязвимость. Надежда. Страх. Решимость. Злость. Желание. Новые чувства, непривычно сильные и испытывающие его самоконтроль на прочность. Гиперчувствительность, с которой ему придется жить, к которой ему придется адаптироваться, потому что даже если бы он не решился мечтать о будущем, она все равно была бы единственным вариантом. ...если ты доигрался до наказания, единственная твоя опция — быть наказанным. Иными словами, если ты начал чувствовать, единственная твоя опция — продолжать. За это время Сид приходил несколько раз. Поил Слейтера водой со стимулятором и один раз дал ему протеиновый коктейль — розовый и отвратительно сладкий. Потом он убирал посуду, подходил к Леону и начинал ласкать его тело — легко, как будто бы привычно, словно они были давними любовниками. Словно бы не понимая, что каждое его касание превращается для Слейтера в пытку. Сид умел делать больно. Он причинял страдания легко, походя, и было в этом пренебрежении чужой агонией нечто почти милосердное. Боль, какой бы она ни была, была физической. Она не вызывала ни чувства стыда, ни унижения. Достаточно сильная, чтобы кричать и не казаться себе слабым, но не настолько, чтобы сломаться. И она не была беспричинной. Слейтер нарушил слово. Сид свое сдержал. Ни больше и ни меньше. Осознание этого вызывало странное, опасное чувство доверия. Почти безопасности. Даже понимая, чем это может быть чревато, Слейтер был не способен заставить себя перестать. Он верил Хаотику Сиду. Этого не могли отменить ни следы от плети у него на спине, ни агония восприятия, сопровождавшая каждый выдох и вдох. На «Хаосе», чего бы и кого бы ты ни захотел, есть только один достаточно надежный способ получить желаемое. Попросить у капитана. Мог ли он так рисковать? И было ли ему что предложить? Все, что Сид хотел от него, он мог бы получить и так. Кроме добровольного согласия. При условии, что оно было ему на самом деле важно. Может быть, мне просто надоело брать силой. Думать об этом было не время, не сейчас, когда каждое неосторожное движение сводило с ума и путало мысли, но перестать Слейтер не мог. Как не мог не ждать, что Сид придет снова. И когда, наконец, открылась дверь, он как-то сразу понял, что что-то изменилось. Понял еще до того, как поднял голову, по одному звуку шагов. — Привет, Леон. У меня для тебя две новости — хорошая и плохая. Угадаешь, какие? Сид стоял над ним, улыбаясь разбитыми в кровь губами, весело и чуть насмешливо, и не замечал, что кровь капает на светлый халат, который он держал в руках. Слейтер медленно поднялся. Когда Сид приходил, Леон всегда заставлял себя встать. Находил утешение в том, что может это сделать. Смотреть на Сида сверху вниз было проще, позволяло вспомнить, что Слейтер все-таки выше, сильнее, выносливее. Что он легионер. Стоя, он не чувствовал себя таким уязвимым. Даже если Сид знал, он никак это не комментировал. Слейтер спросил, заставляя голос звучать спокойно и глядя поверх плеча Сида в стену: — Что произошло? Сид рассмеялся: — Даже не подыграешь в викторину? Не боишься меня разозлить? — Я хочу знать, что случилось. Это может коснуться и меня. Сид фыркнул, чуть прищурился, и в его глазах было что-то незнакомое, странное, что Слейтер никак не мог определить: — Леон-Леон, на данный момент тебя могу коснуться только я. Вот разозлюсь, что ты задаешь слишком много вопросов, и накину с пяток плетей. От ублюдка вроде меня всего можно ожидать. Пять плетей по израненной, горящей огнем спине. Пять плетей, когда даже простое прикосновение кажется почти невыносимым. Слейтер представил это, и ему стоило труда устоять на ногах: — Ты не станешь. Сид улыбнулся, почти аккуратно повесил халат на крюк в потолке, и чуть склонил голову: — Сколько доверия мне одному. Не сломаться бы под весом. — Это убьет меня. Мертвым я тебе не нужен. Сид усмехнулся: — Ты недооцениваешь «сатори», Леон. Это сервис, в который все включено. Противошоковый комплекс и сердечный стимулятор тоже. Умереть под «сатори» еще постараться надо. Не от стека-то точно. Слейтер прикрыл глаза, заставляя себя успокоиться, и пытаясь поймать то ускользающее ощущение неправильности, которое исходило от Сида теперь: — Я хочу знать, что случилось. Сид усмехнулся, криво и непривычно: — Угрозы тебя не останавливают, да, Леон? Что ж, я с самого начала не оговаривал, что тебе нельзя спрашивать. Давай равноценный обмен, скажи, как ты узнал, и я отвечу. — У тебя кровь, — просто пояснил Слейтер, а рука Сида непроизвольно дернулась к лицу, и снова накатило это чувство нестыковки. Сид рассмеялся, вытер кровь тыльной стороной ладони и сказал: — Впервые попадаюсь так глупо. У меня был тяжелый день. Я обручился, стрелялся, расстался с женой, а потом девочка двинула меня кулаком в морду, и вот я здесь. Весь твой. Ты знаешь, зачем я пришел? Слейтер мог предположить: — Заключительный этап наказания. — Правильно, — почти мечтательно ответил Сид. — Ты угадал хорошую новость. — Плохая? — спокойно спросил Слейтер. Сид улыбнулся, подошел очень близко и провел ладонями по его рукам — от плеч вниз, к браслетам кандалов: — Она будет очень неприятная. Я всегда приберегаю самое вкусное напоследок. Слейтер задохнулся от этого простого жеста, посмотрел Сиду в глаза, и неожиданно понял, откуда взялось почти неуловимое чувство неправильности. — Тебе больно, — сказал он. Как будто что-то сместилось в его восприятии, и он видел это теперь совершенно отчетливо. Сид перестал улыбаться, и взгляд у него стал опасный, тяжелый: — Ты зря сказал это, Леон. Я пират, злодей и убийца, мне не может быть больно. Это против правил. — Тебе больно, — повторил Слейтер, отчасти не в состоянии поверить в это сам. Хаотик Сид, человек, который способен был сечься плетью для развлечения, испытывал боль. Почему-то это было важно. — Пять плетей за проигнорированный намек, — ответил Сид. — Вдобавок к пяти, которые я планировал изначально. Итого десять, как десять шагов на дуэли. Стоило оно того, Леон? Слейтер промолчал, боялся, что если заговорит, голос его выдаст. Десять плетей вместо пяти. Насколько больно это будет? Стоило ли оно того? — Какое тебе дело, если мне больно, Леон? Если я признаюсь, что это тебе даст? Ничего. Это действительно ничего бы ему не дало. Это было неважно. Не должно было вызывать это непривычное чувство общности, как будто им с Сидом было больно вместе. Хотя это было абсурдно. Они явно испытывали разную боль, и испытывали ее порознь. Сид взял стек, встал за спиной Леона и коснулся узким кончиком спины. И уже одно это прикосновение заставило Слейтера застонать. Сид заговорил, и голос у него был почти ласковый: — Знаешь, давай по-честному. Ты нарушил слово, и от твоего наказания осталось пять плетей. А оговорки случаются. Просто скажи: «Извини Сид, я ошибся», и забудем. Пять — красивое число, пойдет тебе больше, чем десять. Слейтеру следовало согласиться. Это было бы логично и правильно. Спасло бы его от лишней боли. И это было бы безопаснее, потому что Хаотик Сид и так стал для него слишком многим. С момента их встречи в Башне Богатств и до этой минуты. — Почему ты молчишь, Леон? Почему, действительно? Может быть, потому, что, когда он корчился от боли после деактиватора, Сид был рядом. Теперь больно было Сиду, и почему-то он пришел сюда. Выбрал Слейтера из всех, к кому мог бы прийти. Почему ты молчишь? — Потому что я тебе должен, — как странно, что голос прозвучал так спокойно. Сид рассмеялся тихо и безрадостно: — Я никому ничего не одалживаю, но мне все равно все должны. И каждый норовит вернуть. Твой долг — пять плетей за нарушенное слово, а все остальное ты придумал себе сам, Леон. Почему-то слышать это было неприятно. Почти... больно. По причинам, задумываться о которых Слейтер боялся, потому что они не имели с долгом ничего общего. Он вспомнил свое первое впечатление от человеческого тела. Хрупкость, уязвимость. С Сидом было легко об этом забыть, он слишком хорошо контролировал ситуацию. И все же ему могло быть больно. И он пришел сюда. — Ты здесь, — ответил ему Слейтер. — Значит, что-то я все же могу тебе дать. Сид фыркнул: — Может быть, меня просто успокаивает чужая боль. Слейтер чуть повернул голову в сторону, прикрыл глаза, и сказал глухо, бесстрастно: — Тогда пусть будет десть плетей вместо пяти. Сид молчал долго, а потом Слейтер почувствовал прикосновение его губ к плечу, легкое, жгучее, которое почти заставило его содрогнуться, услышал тихий и спокойный голос: — Пусть будет десять. Не трудись считать, Леон. Я посчитаю сам. Слейтер зажмурился, готовясь к боли. Только когда первый удар обжег поперек лопатки, понял насколько это бесполезно. Он закричал, несмотря на все свои попытки сдержаться, упал на колени, потому что не смог устоять. — Один, — спокойно сказал Сид. И тут же Слейтер дернулся, почувствовав, как стек прочертил линию по его боку — резко, одуряюще больно. — Два. Поперек спины, снова вырывая крик, и заставляя сжаться в комок. — Три. И больше ничего. Только стук, когда стек упал на пол, да щелчок зажигалки, когда Сид прикурил. Слейтер молчал, чувствуя запах дыма в воздухе, и только через несколько минут спросил: — Почему? Сид плюхнулся рядом с ним на пол, затянулся и ответил: — Знаешь, я как-то пересекся с одним ублюдком, так вот, он был большой любитель поиграться. Помниться, как-то напился и сказал: если тебе хреново, не берись за плеть. А ведь прав был, сукин сын. Мне было плохо — стало хуже. Слейтер промолчал, медленно повернул голову в его сторону, посмотрел почему-то на разбитые губы, на зажатую между ними сигарету. Сид выдохнул дым кольцами в воздух и тихо рассмеялся: — Знаешь, Леон, если в следующий раз захочешь меня утешить, просто прочитай стишок. Слейтер почувствовал его руку в волосах, и в тот момент это не было слишком. Просто прикосновение. И никак не удавалось вспомнить ни одного стихотворения. Даже из городской рекламы. Только какие-то бессмысленные обрывки. — ...а так как все, что б ты ни поглощало, Лишь суета и ложь, Ты мало обретешь, Мы потеряем мало, — сказал он, чувствуя себя глупо. Слейтер ни разу в жизни, никогда и никому не читал стихов. Вообще был равнодушен к поэзии. И то, что он лежал в карцере пиратского корабля, головой почти на коленях у капитана, и цитировал Мильтона, казалось абсурдным и нереальным. Сид расхохотался, громко и свободно, и откинулся назад, на спину, сморгнул выступившие на глазах слезы. С такого расстояния, Слейтер мог разглядеть каждую мокрую ресницу. — Леон-Леон, иногда мне кажется, что ты еще более чокнутый, чем я, — Сид повернул голову в его сторону и спросил. — Вот что ты делаешь? Он улыбался, но взгляд у него был серьезный, почти предупреждающий. И Сид задавал вопрос, на который у Слейтера не было ответа. Действительно, что? — Глупость, — спокойно и честно признал Слейтер. Он делал глупость, доверяясь Сиду, желая ему помочь, желая быть рядом. Сид фыркнул, провел ладонью по его волосам: — Как ты красив в своей глупости. Я взял бы тебя прямо здесь, на полу, если бы не знал точно, какое это сомнительное удовольствие — «сатори», плети и секс. Слейтер представил и не смог сдержать дрожь: — Ты обещал. Сид усмехнулся, чуть вздернув бровь: — Я всегда могу заставить тебя захотеть, — он придвинулся чуть ближе, шепнул, глядя Слейтеру в глаза. — Просто представь, как бы это было. Как бы ты чувствовал меня в себе, если даже это, — он легко коснулся щеки Слейтера, и тот непроизвольно дернулся. — Заставляет тебя дрожать. Слейтер заставил себя медленно сесть, холодно посмотрел на Сида, даже если какая-то часть внутри отозвалась на эти слова: — Это продолжение наказания? Сид рассмеялся и взлохматил его волосы — может быть, действительно наказывая, может, просто поддразнивая: — Это просто мечты, — он легко вскочил на ноги и подал Слейтеру руку. — Вставай, Леон, и пойдем в каюту. Что-то у меня ни сил, ни настроения заниматься твоей дисциплиной. *** Каждое прикосновение ткани было мучительным, но Слейтер был рад, что ему не пришлось идти в каюту голым. Он шел за Сидом, осторожно переступая по холодящей ступни решетке пола, и старательно контролировал каждый шаг. Боялся упасть. Сид не пытался замедлить шаг или подстроиться под Слейтера, и за это Леон был ему внутренне благодарен — так он не чувствовал себя слабым. На них смотрели, но в тот момент Слейтеру было почти все равно, кто и как его видит. Путь до каюты показался бесконечным. Внутри Сид помог ему раздеться, небрежно бросил халат на кресло, и Слейтер мимоходом отметил на ткани пятна крови. — В душ, — коротко скомандовал Сид, доставая из стенного отсека стандартный аптечный бокс. Больше всего Слейтеру хотелось просто лечь и заснуть, и его пробирала дрожь, стоило подумать, что сейчас гиперчувствительной кожи коснуться струи воды, но он не стал спорить, просто сказал: — Если мое наказание закончено, я хотел бы попросить обезболивающее, — он не стал предлагать ничего взамен, зная, что если Сид захочет что-нибудь, то скажет сам. Может быть, он снова попросит поцелуй. Или обещание. Сид фыркнул: — Увы тебе, Леон. «Сатори» разрабатывали не для того, чтобы использовать вместе с обезболивающим. Значит, пытка еще продолжалась, Слейтер обессиленно прикрыл глаза. Даже спорить сил больше не было. Сид рассмеялся: — Сколько трагизма после пары шлепков. Горло перехватило, и Слейтер ответил не сразу. Попытался произнести как можно более бесстрастно, хотя голос все равно стал хриплым, выдавал слишком многое: — Я не назвал бы это парой шлепков. Сид фыркнул: — Некоторые вообще так развлекаются. Правда, обычно эти некоторые отбитые на всю голову вроде меня. — Игра в стопки. — Как болтлива моя душа, — на секунду в глазах Сида появилась почти грусть, но потом он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение и усмехнулся. — Но вообще да, она самая. Душ, кстати, ждет. — Ты играл, — Слейтер не стал превращать это в вопрос, пошел к душевому отсеку. Сид рассмеялся, снимая с себя куртку, бросил на кресло вслед за халатом, стянул футболку, и Слейтер позволил себе скользнуть взглядом по черным линиям татуировки. Обратил внимание на колечко пирсинга в левом соске, которое не заметил раньше. — Я не раздаю призы за вчерашние новости. Играл, конечно. Одно время был почти фанатом. Слейтер подождал, пока Сид разденется, намеренно не отводя взгляд и стараясь не выдавать смущения. Это было странным, в конце концов, речь шла всего лишь о человеческом теле, не слишком отличном от его собственного, но нагота Сида воспринималась иначе, словно бы она неразрывно была связана с теми жаркими, сводящими с ума касаниями, которые Слейтер пытался и не мог забыть. — Я не могу этого понять, — ответил он, заходя в душевой отсек, пользуясь возможностью отвернуться. — Это весело. Адреналин, боль и внимание. Кто кого, и все на тебя смотрят. Знал бы ты, как оно заводит... Правда, трахаться после действительно было плохой идеей, — Сид достал из аптечки влажные салфетки, начал аккуратно стирать со спины Слейтера кровь, и тому пришлось опереться о стену, чтобы не упасть, сконцентрироваться на словах, чтобы хоть как-то отвлечься, и даже так он не мог сдержать рвущихся из груди стонов. — А я еще и выбрал самого большого мудака из всех. Незабываемый был опыт, — продолжил Сид, не останавливаясь, взял новую салфетку, а Слейтер с удивлением отметил, что стало немного легче: — Ты был... принимающей стороной? Сида его вопрос рассмешил: — Шутишь? Я хапнул стопок семь «цирюльника», и засекся на полчаса с каким-то ублюдком, с Тоссы, кажется. У меня не встал бы даже после стимулятора. Тот мудак еще и додумался положить меня на спину и улечься сверху. — Ты сопротивлялся? Сид хмыкнул: — Я был слишком занят — я орал. Слейтер помолчал немного, потом сказал: — Мне... жаль. Сид рассмеялся: — Брось, Леон. Это было, как в анекдоте про блондинку, которая застряла головой в перегородке. Типа «простите, леди, сегодня просто не ваш день». И потом, я сам предложил. — Этот человек мог бы понять. Сид фыркнул, наклонился к уху Слейтера и шепнул: — Я уже говорил, что ты обалденный? Иногда у меня сносит крышу только от того, как ты выглядишь. Но понимание, честно, не то качество, которое часто встречается в пиратской среде. Слейтер заставил себя сесть ровнее, произнес подчеркнуто холодно: — Я говорил не о понимании, а о банальной осторожности. Или в пиратской среде она тоже не распространена? Что ты сделал с этим человеком после? Сид улыбнулся чуть насмешливо: — Забил на него. Или ты ждал, что я сейчас начну рассказывать историю страшной мести? — Нечто вроде, — сухо откликнулся Слейтер. — Прости, что разочаровал. Слейтер смотрел прямо перед собой, бесстрастно, потому что не хотел выдавать себя. Почему-то подобное пренебрежение к боли было ему неприятно: — Это в любом случае меня не касается. — Правда? — Сид достал флакончик с ускорителем регенерации, встряхнул и предупредил. — Сейчас будет больно, можешь орать. Слейтер сделал глубокий вдох и кивнул, показывая, что готов. Сид нажал на кнопку, распыляя препарат. Спину обожгло холодом, который воспринимался слишком остро, потом болью, а потом почти сразу наступило блаженное онемение. Слейтер облегченно выдохнул и уронил голову вперед, немного расслабляясь. — Почему ты отказался меня убивать? — спросил Сид, просто и обыденно, но что-то в его голосе заставило Слейтера снова напрячься: — Это важно? — Дай подумать... может быть, — закончив со спиной, Сид снова взял салфетки, принялся аккуратно протирать тело Слейтера, и тот на секунду порадовался, что не придется терпеть душ. — Легионеры не убийцы. К тому же, я не хотел начинать свое будущее, как чья-то марионетка. Я мог ставить свои условия, и поставил. Это было достаточно близко к правде. Сид рассмеялся, проводя салфеткой по его плечу вниз: — Хитрый маленький легионер. И что, больше никаких причин? Слейтер помолчал немного и все же решился признать: — Ты спас мне жизнь. — На Фивоне? Леон, не оскорбляй свой интеллект, я сделал это ради собственной выгоды. И получил ее, как только ты пришел в себя. Помнишь, у иллюминатора? Мне было так хорошо с тобой. Слейтер помнил, и эти воспоминания уже даже не казались ему чем-то отравленным — просто жар, холод и тепло, и сводящее с ума ощущение чужого тела так близко. И то, что Слейтер услышал после. Случайная фраза, которая так много стала для него значить. — Ты спас меня после, — тихо признал он. — Ты сказал мне: «Не ломайся». Он ожидал смеха, может быть, очередной небрежной фразы, но Сид молчал, и Слейтер боялся обернуться. Почему-то это молчание значило для него больше всего, что Сид мог бы сказать. Потом Сид чуть придвинулся и спросил без улыбки: — Ты готов отдать мне так много, Леон? — Я всего лишь признал правду, — ровно ответил Слейтер, попытался повернуть голову, но рука в волосах не позволила ему этого сделать: — Не двигайся. Смотри прямо перед собой, и слушай очень внимательно. Я скажу это только один раз. Если ты будешь доверять всем ублюдкам, которым должен, у тебя никогда не будет будущего. Никогда не забывай, кто я. Я человек, который хочет тебя почти до одержимости. Человек, которому нравится слышать твои крики. Видеть тебя обнаженным. Заставлять тебя просить. Ты так красив, что у меня сбивается дыхание. И так хорош, что мне хочется тобой обладать. Трижды подумай, прежде чем отдать мне хоть что-нибудь. Потому что ты никогда не получишь это назад. Слейтер слушал, чувствуя, как перехватывает горло, ответил только когда был уверен, что голос не подведет — со спокойствием, которого не чувствовал: — Я осознаю это. Если бы я мог перестать тебе доверять, я бы перестал. Это нерационально и психологически небезопасно. Сид рассмеялся и уткнулся носом ему в шею — больно из-за «сатори», слишком внезапно: — Иногда, Леон, я хочу плюнуть на свое обещание, и вытрахать из тебя весь этот псевдо—психоанализ. Иногда, — и голос его вдруг стал тихим, интимным, — я почти вижу в тебе человека, которого мог бы любить. — Он отстранился, засмеялся снова и добавил: — Шучу, разумеется — пират, злодей и убийца, любовь слишком громкое для меня слово. В моих фарсах ему не место. Он отбросил салфетку и поднялся: — Как легко с тобой заговориться. А ведь кровать ждет. Идем, Леон. И не придавай слишком много значения моим словам. Что бы я ни говорил тебе, ты не сломался сам. И это только твое. Слейтер смотрел на него снизу вверх, не мог оторвать взгляда от его лица, и только надеялся ничем не выдать себя. Мысль, которая пришла ему в голову была абсурдной и почти пугающей. Что, если бы я тоже захотел обладать тобой? Иметь право прикасаться в любой момент, занять место рядом, и знать, что оно безраздельно принадлежит ему. Принимать Сида в свое тело, захлебываясь его именем, оставляя свои прикосновения на его коже. Думать об этом было опасно, и не имело смысла. Хаотик Сид был не тем, кого мог получить или удержать бывший легионер Леон Слейтер. Разумнее было бы сконцентрироваться на более реалистичном будущем. Слейтер поднялся, не дожидаясь помощи, и просто ответил: — Идем.