ИГРА ВСЛЕПУЮ

*** Уоррен проснулся в кровати Ламии, на его претенциозных бордовых простынях, и в какой—то момент это показалось ему нереальнее всего произошедшего. Словно продолжение одного из тех безумных, горячечных снов, которые изводили его эти три года. Он помнил, что это было почти странно, когда, отдышавшись и немного придя в себя, они легли в постель. Хотя Уоррен в своей жизни навещал изрядное количество кроватей, это никогда не воспринималось так. Никогда не значило так много. Он проснулся от холода — легкая шелковая простыня совершенно не грела, и Ламии не было рядом. Он сидел в кресле возле кровати, задумчиво постукивая пальцами по резному подлокотнику из настоящего дерева. Вид резного серебристого кольца отозвался болью, но Уоррен ничего не сказал. Не хотел портить момент, не хотел ничего между ними менять. Хотел только, чтобы Ламия вернулся в постель. Словно почувствовав его мысли, Ламия опустил руку, и рукав его робы скрыл кисть. Уоррен потянулся за поцелуем, не позволяя себе сомневаться в том, что имеет на это право, и Ламия подался ему навстречу, зарылся пальцами в темные волосы. Уоррен притянул его к себе, уткнулся лицом в его макушку, и замер. Это было почти забавно. Всегда, когда он представлял, что получит Ламию, он был уверен, что будет трахаться с ним, как кролик. А секса в тот момент даже не хотелось. Хотелось просто лежать рядом. Вся ситуация была убогой до крайности, и даже исправлять ничего не тянуло. Сколько амбиций, и что? Безнадежно, как чужое резное кольцо на тонком пальце. Внезапно больше всего захотелось вскочить, стащить первый попавшийся спасательный шаттл и убраться с «Хаоса» к чертовой матери. Это было бы так просто... Потом Ламия поднял голову, и Уоррен вдруг с какой-то леденящей отчетливостью осознал, что никогда не сделает этого. Ламия смотрел так, словно ему было... почти больно, но голос у него был спокойный, бесстрастный, голос врача: — Ты жалеешь. Жалел ли он действительно? Пожалуй. По тому, кем он собирался стать и только теперь понимал, что этого никогда не случится. — Немного, — признал Уоррен. — Одна блондинка вместо целого корабля. Ну, по крайней мере, я выбрал это сам. — Ты все равно никогда не смог бы получить «Хаос». — И ты снова защищаешь капитана, — Уоррен невесело хмыкнул. — Даже странно, что ему потребовалось надевать на тебя кольцо. Ты бы все равно никогда бы его не предал. Ламия рассмеялся, тихо и безрадостно, и было что-то в этом смехе, что вызывало желание прижать ближе, почти... утешить. Правда, Ламия определенно не нуждался в его утешении: — Ты единственный, кто мог воспринять это так. Это не предосторожность, Уоррен. Я действительно никогда его не предам. Кольцо — его обещание мне. Слышать это было больно, и невероятно хотелось курить: — Рад за тебя. Последний подарок прежде, чем он отдал тебя мне. Как кость. Глаза Ламии зло сверкнули, но потом он заставил себя успокоиться и ответил: — Это ты тоже понял неправильно. Он действительно сделал подарок — он подарил тебя мне. — Тогда он выбрал чертовски странный способ это сделать, — Уоррен сел, поискал глазами, куда бросил свою одежду. Одежда обнаружилась на тумбочке с его стороны кровати — аккуратно сложенная. Рядом стояла небольшая пепельница и лежала пачка сигарет с зажигалкой. Почему-то именно эта мелочь, эта внезапная забота разозлили Уоррена больше всего. Больше, чем вся безнадежная и тупая ситуация в целом. — Единственный, который ты мог бы принять, — тихо ответил Ламия. — Но даже если бы было иначе, есть две вещи, которые я никогда не буду с тобой обсуждать, и в которых я никогда не уступлю: Сид и моя вера. Уоррен рассмеялся: — Круто. Я уже даже не второй, оказывается. Я третий, — он потянулся встать, и Ламия удержал его за руку. Молча. Уоррен не знал, чего хочет больше — освободиться или остаться так, продолжая ощущать это прикосновение. — Я не могу отказаться от моей веры, это то, что я есть. И я не могу отказаться от Сида, он нужен мне, чтобы существовать. Пока я жив, это не изменится, — пояснил Ламия, спокойно и бесстрастно. — Но все остальное, если ты захочешь, я отдам тебе. Если ты захочешь. Уоррен хотел отказаться, почти ощущал это «нет» на языке — горькое и освобождающее, как чувство, когда ты сам ломаешь что-то очень для себя дорогое. И все же он не сказал «нет», он сказал: — Как это на тебя похоже, док. Ждать, что я поставлю тебя выше, чем себя. — Я прошу тебя не об этом. Я прошу, чтобы ты поставил «нас» выше себя. И готов сделать то же самое. Я готов поставить нас выше себя, но не выше моей веры и не выше Сида. Уоррен хмыкнул, устало прикрыл глаза: — Знаешь, веру я еще мог бы понять. Сам никогда не был фанатиком, но придурков повидал достаточно, и перед чем ты там на самом деле на коленях ползаешь, мне до лампочки. Хоть я и не в восторге от всех этих ваших заморочек с болью. Но почему капитан? Ламия смерил его холодным взглядом: — Как это похоже на тебя — не удовлетвориться вполне исчерпывающим объяснением. — Да, помню, ты ему должен. Только плевать он хотел на твои долги. Я ведь знаю, что он делает, если хочет стребовать долг. От тебя ему ничего не нужно. — Как категорично ты судишь, — Ламия недовольно поджал губы, и Уоррен почти ожидал, что услышит оскорбление. Ошибся. — Что ты знаешь о нем? И что ты знаешь обо мне? — Я знаю, что он психопат и мудак. И по чьим головам он идет к цели — ему до лампочки. — Он никогда, ни разу не подводил меня. Ни разу за все это время не сделал мне больно. Ты сам не можешь этим похвастаться, — он помолчал и добавил: — Хаотику Сиду никто не нужен. Но даже он рад, если рядом кто-то есть. Уоррен зло хмыкнул: — Ну, теперь рядом с ним есть этот его легионер. Ты стал не нужен, и тобой можно поделиться. Ему хотелось взять Ламию за плечи и встряхнуть, чтобы он очнулся наконец, и увидел настоящего Сида. Того, которого знал Уоррен — беспринципного ублюдка, того, с кем Уоррен мог бы соперничать. — Это то, что ты видишь, Уоррен? Посмотри на мое кольцо и подумай еще раз. Да, кольцо. Жест, который Уоррен не понимал, который не вязался с тем, что он думал о капитане. — Да я и не спорю. Не в моих интересах теперь что-то говорить против Сида. Он дал мне тебя. Спасибо и на том. Иначе мне бы и рядом быть не светило. — Если ты настолько сожалеешь о своем решении, просто воспользуйся одним из шаттлов. Деньги для тебя не проблема, хватит на очень хороший корабль, — резко ответил Ламия, и его злость, почти обида были настолько очевидными, что желание прижать его к себе стало невыносимым. — В конце концов, ты никому ничего не должен. Возможно, если бы не эта его неприкрытая, откровенная злость, безусловное и искреннее доказательство, что Ламии не все равно, Уоррен бы так и сделал. Вместо этого он потянулся, достал сигарету из пачки и сунул в рот. Откинулся на кровати снова и просто сказал: — Я знаю. Ламия недовольно поджал губы, и передвинул пепельницу ближе к нему: — Ты самый отвратительный сукин сын, которого я имел несчастье встретить. Уоррен усмехнулся, прикуривая, и почему-то видеть кольцо на пальце Ламии, знать, что он не принадлежит, и возможно никогда не будет принадлежать Уоррену полностью, стало чуть проще: — Взаимно, док. — Ты можешь звать меня по имени. — Я все могу. Даже оттрахать тебя в коленно-локтевой. Что бы там капитан ни планировал, на это-то я точно имею право. Ламия смерил его гневным взглядом, и Уоррен ждал, что он скажет. Потом Ламия чуть повернул голову, разрывая контакт взглядов, и признал: — Да. И от этого его покорного жеста, от того, как спокойно, почти обыденно он произнес это «да», Уоррена окатило жаром. Он потушил только начатую сигарету, притянул Ламию к себе и спросил: — Значит все, что угодно, да, Ламия? Все, что не касается бога и капитана? — Разве это не то, что я предложил тебе? — дыхание Ламии участилось, и слышать это было невероятно приятно. Упоительно. — Что, если мне захочется быть грубым? Сделать тебе побольнее? — спросил Уоррен. Не столько потому, что собирался на самом деле, сколько потому, что снова хотел услышать это «да». Но взгляд, который Уоррен получил в ответ, не имел ничего общего с тем, что он ожидал. Ламия выглядел... оскорбленным: — Ты забываешь кто я, Уоррен. Я сын Творца. Я молился с четырех лет. Играй как угодно грубо, тебе не хватит фантазии причинить мне боль. Наверное, это был его особый талант — доводить Уоррена до бешенства буквально с полу-фразы: — Что, если я сломаю тебе руку? — он прижал тонкое запястье к губам, сжал пальцы, зная, что оставляет синяки. Рядом с другими, небольшими и круглыми следами от молитвы. Уоррен ни разу не видел, как Ламия молится, несколько раз задавался вопросом, что оставляет такие метки, но так и не выяснил. Ламия протянул ему руку не раздумывая, посмотрел в глаза, и было в этом взгляде нечто жуткое: — Я почти не почувствую, Уоррен. Человеческое тело ограничено. С ним можно делать очень немногое. Можно рвать, резать, ломать, бить, жечь, травить. Можно устроить заражение или пропустить электричество, — он чуть улыбнулся уголками губ. — А ты никогда не производил впечатления большого специалиста по боли. Какая-то часть внутри Уоррена, капризная и постоянно нуждающаяся в признании, требовала немедленно доказать Ламии, что он ошибается. Сделать ему больно. Но Уоррена действительно никогда не заводили подобные вещи: — А не боишься, что я заиграюсь и убью тебя ненароком, а, док? — Ты можешь не опасаться этого. Я тебе не позволю, — спокойно сказал Ламия. Он не был даже зол, словно его ни капли не волновало, что Уоррен мог захотеть причинить ему вред. Чванливый холодный ублюдок. — Хотел бы я посмотреть на это, — хмыкнул Уоррен. — Ни разу не видел, чтобы ты на кого-нибудь поднял руку. Или что, ты зашипел бы меня насмерть? Уоррен, в общем-то, ожидал, что Ламия попытается в ответ сделать именно это. Ожидал оскорбления, ну может быть пощечины — совсем не мягкой, если он правильно помнил прошлый раз. Ламия молчал, и лицо его не выражало ничего — как фарфоровая маска. Притягательная, невероятно прекрасная, безжизненная. Немного жуткая в этой своей неподвижности. Иногда Ламия казался Уоррену почти не человеком. Молчание затягивалось, но он намеренно ничего не говорил. Нутром чуял, что если увести тему, Ламия никогда не позволит вернуться к этому разговору. — Причина, по которой я не позволял тебе быть рядом эти три года, Уоррен, — наконец сказал Ламия, — не имеет с Хаотиком Сидом ничего общего. Все дело в тебе. У этих отношений слишком много препятствий с твоей и с моей стороны. Я почти не верю, что мог бы пройти их сам. Я уверен, что на это не способен ты. Наверное, не стоило даже пытаться. Голос прозвучал глухо, и Уоррен даже не мог бы списать это на сигарету: — Говоришь так, словно все уже закончилось. — Все просто не началось. Сид может дать людям шанс, но не может заставить его использовать. Пожалуй, мне стоит быть благодарным уже за то, что я получил. Мне было хорошо с тобой. Мне было хорошо с тобой. Забавно, что он сказал именно это. Уоррен говорил такое своим шлюхам иногда, если девочка ему действительно нравилась, или не было денег оставить «чаевые». Уоррен схватил Ламию за руку, рванул на себя так, что их лица оказались совсем близко, и зло сказал: — Я никуда тебя не отпущу. Ты принадлежишь мне, и ты предложился мне, как дешевая блядь. Все, что не касается капитана или веры, так? Я еще не отказался. Но и не согласился, шепнул внутри чей-то тихий отравленный голос. Что его остановило? Ведь Уоррен хотел Ламию, хотел так давно. Почему? Что ты знаешь обо мне? — Ты откажешься, — просто ответил Ламия, и глаза его казались темнее обычного, почти черными. Как только я объясню тебе, что входит в это «все». — Ты так во мне уверен, — горько хмыкнул Уоррен. — Я знаю. Ты не сможешь. Не стоило позволять этому доходить до постели, но я хотел тебя так давно. Любовь, близость, что-то, что пусть ненадолго было только моим — это вещи от которых нелегко отказаться. — Зачем? Зачем отказываться? Если Уоррен тоже... — Потому что иначе они сломаются. Уоррен бы рассмеялся. Как будто Ламия мог что-то ему сделать. Но как-то не смеялось. — Тебе лучше одеться, — ровно сказал Ламия. — Я расскажу, как моя вера и Сид связаны между собой. И за что я ему должен. — Что? С голым задом такие вещи слушать нельзя? — подначка была унылая, но на другую сил почему-то не было. Уоррен действительно потянулся к одежде, достал только штаны, натянул их, не застегнув верхнюю пуговицу. — Так тебе будет проще уйти, когда я закончу. *** Намеренно делать кому-то больно сложнее, чем просто терпеть боль. Ламия всегда был в этом уверен. Уже не помнил время, когда боль — любая физическая боль — воспринималась бы им иначе, чем просто обыденно. Что бы он ни захотел сделать со своим телом — количество вариантов на самом деле было весьма ограничено. Ожоги, порезы, следы от плети или иглы — если начать достаточно рано, болевой порог превращается в нечто совершенно иное, в почти полную невосприимчивость. Ламия чувствовал боль, просто не мог воспринимать ее. Она не заставляла его кричать или корчиться, задыхаться или пытаться отстраниться. Пережить любую рану было проще, чем нанести ее кому-то другому. Потому что только люди теперь и могли сделать ему по-настоящему больно. — Что ты знаешь о том, кем я был до встречи с Сидом? — Не много, — Уоррен пожал плечами и снова потянулся к сигарете. Он всегда курил, если нервничал и не хотел показывать этого, Ламия знал. — Ты был церковником. Потом вроде сбежал, и теперь ваши фанатики тебя ищут. Ламия позволил себе улыбнуться уголками губ: — Не только «мои». Империя тоже. Ты никогда не думал, за что они меня ищут? — Откуда я знаю? Может быть, ты не так произнес «Славься, Отец» на каком-нибудь празднике. — Нет, — Ламия задумчиво провел пальцами по красному материалу рясы. — У меня никогда не было проблем с молитвой. Я всегда прилежно учился, и я был счастлив на своем месте. Учителя всегда хвалили меня. — За что ж они сейчас тебя тогда ищут? — Уоррен затянулся сигаретой. И было в его движениях что-то острое, резкое, что выдавало его нервозность, даже если бы Ламия не мог чувствовать ее, словно свою собственную. — За массовые убийства. Уоррен поперхнулся дымом, закашлялся, ошалело глядя в ответ: — Не верю. — Ты можешь проверить по базам данных, если тебе так угодно. Отступник Доминик из главной Цитадели Нео-Ватикана. Найти не сложно. Ты наверняка слышал о черных. — При чем здесь они? — Ты никогда не думал, откуда они берутся? Их отлавливают, убивают, но число примерно постоянно. — Это секта. Вербуют новых. — Черные уродуют себя до неузнаваемости, причиняют себе страдания и убивают людей очень неприятными способами. Тебя не удивляет, что у них находятся последователи? Уоррен рассержено затянулся: — Мы что, играем в викторину? Ламия кивнул: — Большинство черных, по крайней мере, высшее звено черных — бывшие церковники. — Естественно, они же сектанты. — Ты не так понял меня, Уоррен. Такие же, как я. Которые рождены священниками, которые росли и обучались в Генетической Церкви. Это то, во что превращается восемьдесят процентов детей Творца, благословленных Даром, если им не повезло дожить до двадцати пяти. Это то, как мы сходим с ума. Уоррен помолчал, затянулся, выдохнул дым и спросил: — Каким даром? Ламия покачал головой: — Я поясню позже. — Но ты не такой, — Уоррен не спрашивал, он был абсолютно уверен, и это заставило Ламию чуть заметно улыбнуться. Горько. Понимать, что Уоррен ошибается, было горько: — Я именно такой. Я в точности такой. Меньше, чем в шаге от того безумия, которое сделает из меня черного. Должно быть, тебе сложно это представить. Уоррен хмыкнул, оглядывая его с ног до головы и не скрывая сомнения: — Да вообще невозможно. — Когда я был ребенком... — Ламия помедлил и едва заметно улыбнулся. — Я был очень красивым. И очень способным. Служение давалось мне легко. Думаю, тебе сложно представить, насколько счастлив я был тогда. И насколько высокомерен. Любимый сын Господа. Самый красивый из Его детей во всей Цитадели, самый способный. И самый самоуверенный. Мне следовало понимать уже тогда — мое падение неизбежно. Уоррен нервно затянулся, стряхнул пепел в пепельницу: — И что? — Поначалу я ничего не заметил. Головные боли, слабость — все это было легко списать на последствия молитвы. Мне не хотелось верить, что я могу быть среди тех, кто сойдет с ума, что я могу оказаться... фальшивкой. Тогда я воспринимал это именно так. Я знал симптомы досконально, и все равно пропустил момент, когда стало поздно. Я сходил с ума. Мне следовало покаяться и принять смерть, но я слишком затянул. — Сейчас ты на психа не тянешь. Особенно на фоне капитана. — Внешность обманчива. Мое сумасшествие не было таким тихим и удобным, как его. Когда мне исполнилось двадцать два, меня перевели в Зал Икон — лабораторию, где выращивают Дев. Присутствие Девы может стимулировать развитие Дара, об этом было известно уже давно, но случаи так редки, что учитывать или пытаться прогнозировать бессмысленно. Тогда начались провалы в памяти. А потом я сбежал. — Что, так просто? — Цитадель — это Дом Господа, в него сложно проникнуть, но покинуть его легко. Большую часть времени я почти ничего не соображал от боли. Приходил в себя на день, иногда на два, чтобы потом обнаружить, что могу не помнить неделю или две. — Раздвоение? — Нет. Не думаю, что мои действия тогда носили хоть сколько-нибудь осмысленный характер. — От чего ты спятил? — Мое помешательство было связано с людьми. Чем меньше людей было вокруг, тем лучше я мог себя контролировать. Космические корабли стали моим благословением. Космопорты — проклятьем. Тебе будет сложно представить, как я благословлял существование смерти, всегда, когда приходил в себя. Оно означало, что мое падение не будет вечным. Что боль закончится, и вой в голове наконец-то стихнет. — Но с собой ты не покончил, — Уоррен хмыкнул. — Духу не хватило? Эти слова тоже делали больно, как и воспоминания: — Самоубийство — это преступление пред Богом, Уоррен, — холодно напомнил Ламия. — К тому времени я нарушил столько заповедей, так запятнал себя, что мне хотелось оставить чистым хоть что-то. Я молился о смерти, день за днем, ночь за ночью, когда надеяться на чудо или хотя бы искупление у меня уже не было сил. В остальное время, которое я почти не помнил, мне было больно. Слишком больно, чтобы жить. — А массовые убийства? — Убийство... помогало мне справиться с болью. Агония чужой смерти притупляла восприятие — ненадолго, но тогда даже несколько часов передышки того стоили. Ты никогда не страдал наркотической зависимостью, но, по крайней мере, знаешь, что это такое. И можешь примерно представить, что я переживал. И, как и многим наркоманам, дозы мне нужны были все больше и больше. У Уоррена закончилась сигарета, и он взял из пачки еще одну: — Каждый ширяется, чем может. — Ты просто не можешь себе представить, что я чувствовал, — спокойно ответил Ламия. — Я... исчезал, растворялся в агонии и боли. Меня не испугали бы увечье или даже потеря разума. Если бы я мог превратиться в пускающего слюни идиота, я сделал бы это не задумываясь, потому что то, что я терял, было мне намного дороже разума или тела. — При чем здесь капитан? — Он меня вытащил. Вы были на Тоссе, я оказался там же, и он нашел меня случайно, — Ламия задумчиво коснулся своего кольца пальцами, заметил, как Уоррен проследил этот жест взглядом. — В буквальном смысле нашел. Я валялся в подворотне, и у меня не было сил встать, но ползти я все еще мог. Хаотик Сид был... маяком. Чем-то, за что я мог зацепиться, чтобы вспомнить себя. Что-то, что заставило безумие отступить. Мой идеальный совершенный наркотик. — И что? Он так просто взял тебя на «Хаос»? — Уоррен не скрывал недоверия. — Я заинтересовал его. И мое присутствие было ему выгодно. — Не так уж и нужен нам был на самом деле врач тогда. Регенерационная камера уже была. — Он заинтересовался мной не потому, что я врач. — И не ради твоей тугой задницы. Из-за чего тогда? Грубые слова неприятно резанули, но Ламия не позволил себе отвлечься. Эту шараду с Уорреном пора было заканчивать. Какие-то действия неизбежно не будут безболезненными. Если ты не можешь их избежать, намного проще не затягивать. Неизбежность. Наверное, ему нужно было сказать сразу. Но один-единственный раз сказать «да», сделать то, на что он не решался все эти три года, почувствовать Уоррена и дать ему чувствовать себя — хотя бы один раз. Слабость, от которой он не сумел отказаться. Если бы постарался, сколько бы он сумел бы выиграть? Месяц? Два? Сколько времени Уоррену потребовалось бы быть рядом, чтобы он начал задавать вопросы, соотнес бы то, что видит с тем, что происходит? Сколько, прежде чем Ламия начал бы путаться в собственных недомолвках, и ему пришлось бы лгать? Лучше сказать сейчас, сразу. Боль не будет меньше, но ее хотя бы не придется ждать. Ламия посмотрел Уоррену в глаза — какой красивый серый цвет, как сталь — и сказал: — Я эмпат. *** Недо-головоломка. Вот на что это походило. Чертов паззл без кусков. Лоскутное одеяло из «я поясню позже» и разных вариантов «ты никогда не поймешь». Это злило и немного нервировало. За эти три года экипаж «Хаоса» много чего натворил, Уоррен не исключение, и Ламия знал. Но все равно медлил. Не говорил. Ламия был так уверен, что Уоррен уйдет. Почему? Массовые убийства, сумасшествие. Священники с их нездоровым пристрастием к биомассе всегда казались Уоррену чокнутыми, но за три года он свыкся, смирился. В конце концов, это действительно то, чем Ламия был — холодным ублюдком, с нездоровой тягой к биомассе. Ламия наоборот всегда казался ему до скучного рациональным. Представить, что он мог убивать людей, сидеть на этом, как наркоман, Уоррен не мог. И никакого объяснения. Что за сумасшествие, связанное с количеством людей вокруг? Что за сумасшествие, о котором говорят «боль» или «агония»? И если уж на то пошло, что за сумасшествие, которое каким-то магическим образом мог вылечить Хаотик Сид? И даже если капитан мог чем-то помочь, почему стал? Уоррен не хуже всех в экипаже понимал, что к беспричинной помощи незнакомцам Сид не склонен. — Я эмпат. Слово было знакомым, Уоррен готов был поклясться, что слышал его раньше, но не мог вспомнить где. — Я не знаю, что это такое, — просто ответил он, делая еще одну затяжку. С Ламией сигареты заканчивались слишком быстро. Ламия помедлил подыскивая слова, а Уоррен вдруг захотел зажать ему рот поцелуем, повалить на кровать и заставить забыть насовсем и об этом разговоре, и о всех сомнениях. Просто быть с ним рядом, и чтобы этого было достаточно. — Это тот, кто чувствует чужие эмоции и может проецировать свои. На секунду это заставило его нахмуриться: — Это могут все. А потом до него дошло. Чувствовать. Я с самого начала знал, что ты чувствуешь. Ламия сказал «знал». Не «догадывался», не «подозревал». Именно «знал». Этого не могло быть. Уоррен всякого повидал и наслышался, пока пиратствовал, но в такие вещи ему не верилось. И все-таки было слишком много мелочей — то, как безошибочно Ламия мог определить, если кто-то из экипажа покинул корабль. Как он всегда знал, кто стоит за дверью, до того, как она откроется. Как легко он читал окружающих. Значит, и Уоррена тоже. — Да, — просто признал Ламия. — Я чувствую все. Все, что ты пытаешься спрятать. Страх, желание, стыд. Все под твоей бравадой, твоими словами и даже твоими действиями. Чтобы ты ни сделал Уоррен, я всегда буду знать. — Он говорил бесстрастно, жестко, а Уоррену хотелось схватить его за плечи, тряхнуть и потребовать, чтобы Ламия признался, что это неправда. Потом накатило отвращение и невыносимое ощущение, что его раздели и выставили на всеобщее обозрение, за тем только исключением, что это никогда не заставило бы его чувствовать себя настолько уязвимым. Все. Все те постыдные, слабые минуты, когда Уоррен был отвратителен самому себе. Эту унизительную влюбленность, это давящее чувство незначительности, бессмысленности. И Ламия знал все. С самого начала. Не просто знал, чувствовал. То-то, должно быть, повеселился эти три года, когда Уоррен играл перед ним крутого парня, а внутри чувствовал себя тупым мальчишкой. Старался не показать злость, и кипел от бешенства. Что я не стану стрелять, ты тоже знал заранее? Накатила тошнота, и каюта вдруг показалась нестерпимо маленькой. Так тебе проще будет уйти. Это он тоже знал с самого начала. Уоррен не смотрел на него, когда натягивал футболку, когда шел к двери. Молча. Сказать этому существу на кровати ему было нечего. Разве что: — Ищи себе другого хозяина. *** За-бав-но. Именно так. Просыпаться от того, что кольцо на пальце стало уже и подозрительно потемнело. В мире столько всего веселого. Друг Уоррен в числе прочего. Неисповедимы пути твои, душа моя. Вкусы твои неисповедимы тоже. Сид сел на постели, обернулся на Леона. Легионер спал на животе — беспокойно вздрагивая во сне. После «сатори» так бывает. Леон даже не пошевелился, когда Сид сел. Что нужно сделать с легионером, чтобы он не заметил, когда из его постели кто-то уходит? Просто ввести деактиватор, дамы и господа. Запишите рецепт. На кольце зажглись алые точки. И проекция отчета о нахождении членов экипажа показывала, что Уоррен больше не у Ламии. Еще один факт в цепочке фактов, не такой уж неожиданный. А факты, они как небесные тела — влияют друг на друга. Запаситесь терпением, дети, протрите глазки, и вам многое станет ясно. Факты цепляются друг за друга, события и люди притягиваются. И что бы ты ни делал, это всегда станет частью чего-то большего. Так что ходите осторожно, мальчики и девочки. Потом вы не отмените свои шаги. Кольцо сжалось чуть плотнее снова. Нужно было идти. И все же Сид задержался, с улыбкой коснулся подушечкой большого пальца губ Леона, задумчиво провел по ним. Если ты не принц, тебе не разбудить спящую красавицу, но зато ты сможешь лапать ее сколько влезет, пока она спит. Сид наклонился, почти целомудренно поцеловал Леона в губы, совсем легко, и отстранился. Посмотрел в иллюминатор, потом снова на раскинувшегося на его постели легионера, проследив пальцами золотистую прядь. — Как быстро ты просачиваешься в меня, Леон. Так быстро, что я задаюсь вопросом — как долго продержится мое терпение? Почти тот, кого Хаотик Сид мог бы любить. Может быть, да. Может быть, нет. Больше, чем «хочу», но, пожалуй, еще не любовь. Как это называется? Ах да, влюбленность. Приятное, легкое чувство, как водка с шипучкой. Зазеваешься, и оно вынесет тебе мозги. Счастье и невесомость, так бывает, если танцевать на струне. Опасно и упоительно. Кто может убить меня, Господи? Мое сердце, быть может? Кольцо снова полыхнуло красным, и начало чуть нагреваться. Сид тихо рассмеялся. Пока его собственные любовные дела спят и видят сны, ему стоило справиться о чужих. *** Хотелось что-нибудь расколотить. Вдребезги, на самые мельчайшие осколки — желательно, что-нибудь хрупкое, чтобы осколки можно было давить ботинками. Напиться хотелось тоже, и это было вторым «хотелось» в списке. Хотя нет, забыться хотелось все-таки больше. «Забыться» сдвинуло все остальное на позицию вниз. Было невероятно паршиво. Уоррен опрокинул в себя стакан, доверху наполненный А-08, сморгнул невольно выступившие на глазах слезы и выдохнул. Забористая дрянь, из синтетических, еще с тех времен, когда никого не волновало насколько пойло вредное, пока оно вставляет. По полезности А-08 недалеко ушел от средства для чистки реакторов. А ведь не помогало. Перед глазами все еще стояло лицо Ламии. Муторно и плохо. Как же плохо. Больно. Словно какой-то ублюдок вывернул тебя наизнанку и посмеялся над тем, что увидел. Может, Ламии даже не было смешно, только что это меняло? Он знал, чувствовал. И ни один из них не мог ничего с этим сделать. Уррен не привык стыдиться. Даже если и был повод, просто никто не знал. Если и были слабости, их никто не видел. Только оказалось, все совсем не так. Вот, оказывается, что бывает, если раздеть и выставить на всеобщее обозрение, вот оказывается, что чувствуешь. Только вот гордо выпрямиться и делать вид, что тебе все равно не получиться. Уже никогда. А шаттлы оказались заблокированы. Уоррен собирался сбежать, даже дошел до посадочного дока, но, видимо, его права доступа еще не восстановили, дверь на его команды не отреагировала никак. А если нельзя сбежать физически, можно попытаться хотя бы так — надраться до отключки. Ведь если Уоррен вырубится, Ламия не сможет его чувствовать. Ведь не сможет же? Хватит. Если уж собрался надраться, надо надираться. Ну и дрянь же этот А-08. Сдохнуть можно, какая мерзкая. Дрянь. Это слово неизбежно напоминало о Ламии. Золотоволосая, прекрасная дрянь. Красивая, как женщина, но холоднее любой из женщин. А лучше не становилось. Интересно, кто-нибудь из них был виноват? Уоррен? Потому что был тупым мудаком, который не мог дышать свободно, зная, что кто-то видит его и его слабости насквозь. Или Ламия. С его проклятым Даром. Хотя Ламия-то как раз, может, и не был виноват. Не выбирал же он, на самом деле. А, может, Сид? А что? Раньше у Уоррена всегда и во всем был виноват капитан. Почему не сейчас? Точно, виноват Хаотик Сид! За это надо выпить. Дверь отворилась, когда он наполнял стакан. Это было так точно, что Уоррен даже не удивился. Капитан всегда был таким. Точным, бьющим по больному и никогда не промахивающимся. Как контрольный в голову. — Уоррен, мой любимый навигатор, а я как раз шел по кораблю и думал, с кем бы мне выпить. Уоррен хмыкнул, приглашающе кивая на стул рядом с собой: — Как вы так угадали, что у меня есть что выпить, сэр. Сид рассмеялся: — Да, действительно, если мой хороший друг сбегает от жены через четыре часа после венчания, и я получаю сигнал, что этот друг прячется в рубке, чем бы он мог заниматься? Странно, что я не предположил игру в лото, правда? Уоррен нахмурился: — Свадьба, сэр, сегодня была у вас. Не в обиде, что первой брачной ночи не получилось? Уоррен собирался указать на кольцо на пальце капитана, и только теперь заметил, что ту руку Сид держал в кармане. — Я вообще необидчив, друг мой Уоррен. Потому что был бы я обидчив, я слишком часто терял бы друзей. Вроде тебя. Намек был более чем прозрачным. И ответить на него было, в общем-то, нечего. Уоррен пододвинул стакан к Сиду и спросил: — Не побрезгуете? Сид выпил, выдохнул, смаргивая слезы, и фыркнул: — Не брезглив. Итак, вы поругались. Аминь и до дна, не чокаясь. Я сказал бы, что удивлен, но я не удивлен. Уоррен налил себе, тоже выпил, жалея, что не может послать капитана к черту, и ответил: — Мы не поругались. Просто я выбросил ваш подарок. Он ожидал удара, но его не последовало. — Понятно, — Сид просто кивнул, и потянулся к бутылке. Отхлебнул из горлышка, потом протянул бутылку Уоррену, игнорируя стакан. Зачем он это сделал, Уоррен понял слишком поздно, когда удар капитана сбил его со стула на пол. Чертов ублюдок просто отвлек его, подловил, как мальчика. — Не вставай, — спокойно посоветовал Сид, доставая сигареты и прикуривая. Уоррен послушался. В конце концов, на полу было не так уж неудобно. Да и играть в капитанские игры сейчас не хотелось. — Знаешь, друг мой Уоррен, — задумчиво добавил Сид, выдыхая в воздух колечко дыма. — Всегда, когда я думаю, что понимаю тебя, я оказываюсь прав. И я удивляюсь, не знаю, чему больше — собственному терпению или противоречивости моей души, которая выбрала самого тупого, самого ублюдочного сукина сына из всех. Я решил бы, что это мазохизм, но оно не тянет даже на мазохизм. — Вы с самого начала знали, что он такое, — сказал Уоррен. — Ты про эмпатию и прочие бонусы? Знал. Догадывался. В конце концов, это долг капитана — знать все и обо всех. — И везде лезть. — Везде, друг мой? Мы говорим о моей душе, а не о мальчике-посыльном из далекой-далекой галактики. Знаешь, что меня всегда удивляло? Точно зная, как ты устроен внутри, а поверь, не нужно быть эмпатом, чтобы понять — золотого сердца или высшего разума в тебе не водится, Ламия все равно хотел сохранить тебе жизнь. Уоррен горько хмыкнул: — Да? А он говорил, что предлагал от меня избавиться. — Я сказал «хотел», я не говорил «предлагал». Если бы он предлагал сохранить тебе жизнь, это бы меня не удивило. Мало ли причин может быть, чтобы оставить навигатора в живых. Я списал бы это даже на жалость, если бы не знал точно, как быстро закончились бы «любовь» и «война» за власть, будь на твоем месте, скажем, Курт. Уоррен усмехнулся: — Скоро мы сможем это проверить. Я от вашего подарка отказался, так что теперь ему придется искать себе нового хозяина. — Мы? — Сид с любопытством посмотрел на Уоррена. — Кто сказал, что ты доживешь до этого «скоро», друг мой? Это не с тобой я связан кольцом Венеры. Ты прожил так долго только благодаря Ламии. Я устроил спектакль, чтобы ты мог сделать мою душу счастливой. Ты сбежал. Так зачем мне оставлять тебя в живых сейчас, мой невероятно тупой друг? Мысль о том, что Сид мог его убить, уже даже не пугала. Просто хотелось, чтобы это паршивое, вывернутое чувство внутри исчезло. — А вы бы не сбежали, сэр? Зная, что он такое. Или что у капитана нет ничего, что он не готов показывать? — Я не сбежал, друг мой Уррен. Без всяких бы. И поэтому кольцо на моем пальце, а не на твоем. Я бы дорого отдал за человека, который всегда способен меня почувствовать и всегда способен меня понять. Увы, именно меня моя душа читать не в силах, и именно поэтому я так ей нужен. Якорь спокойствия в мире, который кричит на тысячу голосов. Ты мог получить то, что мне бы хотелось, и отказался. Обычно я подобное не прощаю. — Что, думаете, это такое счастье, когда кто-то может копаться у вас внутри? — Не копаться, мой тупой друг, видеть. «Копаться» это стало бы, если бы он впихивал в тебя чувства или перетасовывал бы твои. — Отлично. Он может еще и это, — курить хотелось нестерпимо. Почти так же, как перестать быть. — Впихивать чувства, да. Перетасовывать — нет. Знаешь, друг мой Уррен, иногда мне кажется, что ты любимый сын Господа Бога. Уоррен горько усмехнулся: — Что навело вас на такую мысль? То, что я тут надирался в одиночку? — То, что ты ведешь себя так, словно у тебя будет второй шанс. И даже если сейчас не срастется, не проблема. Всегда подвернется еще какая-нибудь любовь, которая сделает тебя счастливой. Но что-то я не вижу у тебя патента на счастье. — Своеобразное у вас понятие о счастье, сэр. — Это потому, что я не боюсь его создавать, если вижу возможность. И не жду, что его выдадут мне готовым, с товарным чеком и гарантией. Что именно тебя так коробит? Что он знает? Что он видит все твои грязные секреты и все твои постыдные маленькие тайны? Не льсти себе, друг мой Уоррен. Тебя не так сложно читать, даже не будучи эмпатом. Это может любой, у кого есть глаза. И обычно всем насрать. И на твои тайны, и на твою жизнь, и на твои заморочки. — Что, если мне самому не насрать? Что, если есть что-то личное? — Дар Ламии не исчезнет от того, что у тебя есть что-то личное. И радуйся, что попал в его белый список, иначе он вывернул бы твое личное так, что ты перегрыз бы себе вены. Ты плохо понимаешь свои опции. Ты можешь или стать тем, кого тебе не придется стыдиться, если правда вылезет наружу. Или... или продолжать наслаждаться жалостью к бедному, обиженному себе. Тоже удовольствие, я слышал. — Складно рассказываете, сэр, — Уоррен поднялся, вернулся за стол и потянулся к бутылке. — Только меня это все уже не касается. Я ваш подарок выкинул. Так что вы читаете проповеди не тому человеку. Попробуйте с Куртом. Сид фыркнул, сделал еще одну затяжку: — Так и поступлю, — а потом он положил на стол руку, ладонью вниз. Ту самую руку, на которой было кольцо, руку, которую он держал в кармане, не считая момента, когда ударил Уоррена или когда прикуривал. И теперь Уоррен понимал почему. Кольцо было красным, словно раскаленное, обхватывало палец слишком плотно, впиваясь в плоть. Уоррен услышал, как разбилась бутылка, вскочил, еще не зная, что сделает. Красное кольцо Венеры. Нетрудно было догадаться, что оно значило. Опасность. Не какое-нибудь абстрактное предчувствие, а реальную, немедленную опасность — рану или... Дверь оказалась заперта, Уоррен ударил в нее кулаком и резко обернулся к капитану: — Открой! — Нет, — спокойно сказал Сид, делая еще одну затяжку. — Выражаясь твоими же словами, тебя это уже не касается. — Открой эту чертову дверь! — В обмен на что? — Ты же сам сдохнешь! — Может быть, да. Может быть, нет. Моя душа довольно живуча, — он посмотрел на кольцо и рассмеялся совершенно безумно. — Вопрос в том, насколько. Гребаный псих. Ему вообще было плевать, выживет он или нет. Уоррен сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться: — Что ты хочешь? Сид перестал улыбаться и посмотрел на него очень внимательно: — Будешь мне должен. Уоррен сглотнул, он прекрасно знал, как Сид умел требовать долги. Но времени размышлять больше не было: — Буду должен, — подтвердил он, желая только, чтобы поскорее открылась дверь. Когда это случилось, он ринулся вперед по коридору, к лестнице вверх, перескакивая через ступеньки и ни капли не заботясь, что подумают остальные члены экипажа. Сердце билось где-то в глотке, и больше всего Уоррен боялся не успеть. Он бежал как безумный, только чтобы наткнуться на запертую дверь в каюту Ламии. Только тогда ему стало по-настоящему страшно. Замок не принял его код, и Уоррен забарабанил в дверь кулаком: — Док! Док, открой!! — почему-то вспомнилось, что Ламии не нравилось, если Уоррен его так называл. — Ламия! Открой мне! Он бил в дверь еще, уже понимая, что это бесполезно, звал, хотя знал, что ему не ответят. Когда в коридоре появился капитан, Уоррен не помнил, да его это и не волновало, все, что имело значение — то, что когда Сид подошел и коснулся двери, она отъехала в сторону. Сид удержал его, когда Уоррен хотел кинуться внутрь — просто резко дернул за плечо и сказал: — Терпение, друг мой. Пока ничего непоправимого не произошло. Уоррен дернул плечом, освобождаясь, но уже чувствуя себя спокойнее — в конце концов, капитан все же был жив. Он зашел внутрь, не обращая внимания на последовавшего за ним Сида, обшарил взглядом комнату, и только теперь услышал отвратительные сосущие звуки. Они исходили из внутреннего помещения, отгороженного алым пологом. Уоррен знал, что за ним была Икона. Внезапно захотелось сбежать, но он не мог этого сделать. Не тогда, когда он знал, что... Сид прошел мимо него, и в руках капитана Уоррен заметил заряженный инъектор. Сид отодвинул полог так, словно делал это тысячи раз, и зашел внутрь. Уоррен последовал за ним, и застыл, не в состоянии сделать больше ни шага. Ламия был там, стоял перед Иконой, положив руки в стальные держатели, и все его тело опутывали тонкие нити плоти. Они впивались в его кожу, и Уоррен видел, как они ритмично сокращаются, высасывая кровь. Сид подошел вплотную, приставил инъектор к бедру Ламии и нажал на кнопку. — Пора просыпаться, душа моя. Голова Ламии запрокинулась, и Уоррен различил едва заметное шевеление губ, уловил обрывок фразы: — Ам... нь... Красные нити отпрянули как по команде, и Уоррен увидел длинные окровавленные иглы, которыми они заканчивались. Ламия повалился на пол, и Сид даже не попытался его подхватить. Развернулся и пошел к выходу. Уоррен вздрогнул, когда Сид оказался с ним рядом и вложил инъектор ему в руку: — В верхнем ящике стола две ампулы — синяя и красная. Сначала красную в вену, синюю с промежутком в двадцать минут и в артерию. И не разочаровывай меня больше, друг мой Уоррен. Чтобы мне не пришлось жалеть, что ты мне должен. — Сид... — голос Ламии был таким слабым, что Уоррен сам удивился, как смог его расслышать. — Пред… чувствие... Сид замер на пороге, обернулся: — Нечто срочное? — Р-равона… — Значит, подождет до высадки. И еще одно, душа моя: если ты еще раз подпустишь ко мне смерть так близко, я спущу твою Деву в шлюз. Впредь молись аккуратнее. Щелчок закрывшейся за его спиной двери словно вывел Уоррена из ступора. Оставить Ламию даже ненадолго было тяжело, он казался таким хрупким, таким уязвимым — скорчившаяся, тонкая фигура на полу. Прекрасная сломанная кукла. И именно поэтому Уоррен вернулся в комнату, взял первую ампулу для инъектора. Шорох заставил его оглянуться, и Уоррен мысленно обругал себя придурком. Ему стоило догадаться, что Ламия попытается встать. Он не просто попытался, он встал и умудрился пойти за ним, переступал осторожно, почти не шатаясь, но было видно, чего это ему стоит. Тупой идиот. Уоррен даже не был уверен, про кого из них он это подумал, неосознанно двинулся подхватить, когда Ламия покачнулся, но тот отдернулся, чуть не упав, с трудом устоял, все же как-то умудрившись дойти до кровати: — Оставь инъектор и уходи, — голос у Ламии был тихий, шелестящий, но простора для фантазии не оставлял. Ламия не хотел, чтобы Уоррен был рядом, не пытался этого скрыть, и слова больно полоснули внутри. Как плеть. Ламия умел так говорить, словно наказывал. — А ты заставь меня, — отозвался Уоррен, заряжая ампулу в инъектор. Никакого реального вызова в его словах не было, и вообще он просто чувствовал, что устал и сам не знает уже, чего хочет. Потом Ламия посмотрел ему в глаза, и в голове Уоррена словно взорвалась сверхновая. Боль была ослепительной, невероятно сильной. И чужой. Уоррен сам не понял, как определил это. Просто она была слишком... другой. Не похожей на то, как он чувствовал боль сам. И она исчезла так же внезапно, как и появилась. Уоррен пошатнулся, ухватился за столбик кровати, чудом не выронив инъектор и чуть не разбив ампулу, ошарашенно посмотрел на Ламию. Ламия лежал, зажмурившись, и дышал так, словно каждый вдох делал ему больно. Уоррен взял его за руку, потянул на себя, приставил инъектор к сгибу локтя, туда, где уже были следы предыдущих уколов, нажал на кнопку, глядя на то, как медленно опустошается ампула. А ведь он не заметил следов раньше, или предпочел не заметить, как и многого другого. Как предпочитал не знать, что оставляет метки во время молитвы. Он вспомнил длинные окровавленные шипы, и его замутило. Если Ламия действительно потерял много крови, ему нужна была жидкость, чтобы восстановиться. Сконцентрироваться на этом было проще, и Уоррен поискал глазами кувшин, который всегда стоял на тумбочке возле кровати. Убедился, что внутри вода и поднес к губам Ламии, поддерживал за плечи, пока тот пил — жадно, быстро. Явно не впервые. Когда Уоррен отпустил его, Ламия откинулся на кровати. Уоррен поставил кувшин на тумбочку возле кровати, положил рядом инъектор. Ламия задышал чуть ровнее, открыл глаза и сел, потянулся за простыней, чтобы укрыться: — Дальше я справлюсь сам. Уходи. — Или что? Ты снова устроишь этот фокус? — он коснулся виска, без слов поясняя, что имеет в виду. Ламия отвел взгляд: — Нет. Мне не следовало этого делать. Я прошу за это прощения. Уоррен устало сел на кровать, спиной к Ламии, и почему-то подумал, что, наверное, не такое уж и счастье знать чувства. Себя в тот момент он чувствовал на редкость паршиво: — Ты тоже. Я вел себя, как мудак. — Да, — подтвердил Ламия и добавил. — Я больше никогда не ударю тебя снова. Это было бы бесчестно. — Если бы я задумал вмазать тебе в морду, это тоже не тянуло бы на рыцарскую дуэль, — Уоррен устало пожал плечами, потянулся к сигаретам, и заметил их на тумбочке, там же, где они были, когда он уходил. — У меня был бы шанс увернуться. Уоррен хмыкнул: — Если бы я захотел тебе врезать? Нет, не было бы. — Я хочу, чтобы ты ушел, — тихо и твердо сказал Ламия. — Что, даже не поговоришь со мной? — Уоррен протянул руку и взял сигарету из пачки. Это было совсем не трудно. Ламия помолчал некоторое время и спросил: — Знаешь, какое чувство я ненавижу больше всего? — Злость, наверное. — Безысходность. Больше, чем чувствовать ее в других, я ненавижу только испытывать ее сам. Уоррен, эти... чувства не имели шансов с самого начала. Ты просто не сможешь. — Теперь ты записался еще и в пророки, — Уоррен прикурил, и жизнь почему-то сразу стала самую каплю лучше. — Не надоело решать за меня? — Когда ты ушел, ты решил сам. — А чего ты ждал? Ты вывалил все на меня за раз. «Извини, Уоррен, я все эти три года точно знал, как тебя корежит, и молчал. А еще я знаю всю твою подноготную, кстати, дверь там». А ведь ты знал даже... Постыдные, горячечные желания, украденные прикосновения. Не к самому Ламии, конечно, к его вещам, к тому, чего он касался. — Да. — И что ты думал? Весело было? — Уоррен усмехнулся, представляя. — Я не думаю о чужих чувствах, Уоррен, — устало ответил Ламия. — У меня достаточно поводов сойти с ума и без этого. Я просто чувствую и не могу перестать. Я не судья, я случайный свидетель. Обычно мне все равно. — Но не в моем случае. — Нет, — подтвердил Ламия. — Не в твоем. — Ты хоть любишь меня вообще? Он ждал ответа, и действительно не знал, что Ламия скажет. — Да. Уоррен выдохнул, кинул сигарету в пепельницу и откинулся на кровати, головой рядом с плечом Ламии, так близко, что мог ощущать слабый запах трав, исходящий от рассыпавшихся по постели золотистых волос. — Давай попробуем. Ламия вздрогнул, повернул к Уоррену голову, и выражение в темных глазах было живым, открытым. Просто боль, которую он не пытался скрыть: — Ты... — Не смогу? — перебил его Уоррен. — Знаешь, чего я действительно не смогу? Забыть тебя. Уж поверь, я пытался. — Я знаю, — тихо признал Ламия. — Да уж. Точно, — Уоррен усмехнулся. — И, может быть, ты прав, я не смогу. Не смогу не на равных. Есть вещи, о которых я никогда не хочу вспоминать, тем более обсуждать не стану. Личные вещи, важные. Как капитан и твоя вера для тебя. Просто не говори о них, ладно? — Я не стал бы, даже если бы ты не просил. — Если я спрошу тебя «что ты чувствуешь», ты никогда не будешь мне врать, док. Если ты знаешь мои чувства, я имею право знать твои. Просто скажи мне «да», и давай попробуем. Ламия чуть передвинулся, лег ближе, почти незаметно: — Ты думаешь, этого будет достаточно? — Я не знаю, — Уоррен притянул его к себе, и почувствовал, как чужое тело моментально откликнулось на тепло, подалось навстречу. — Я просто не хочу ни о чем жалеть. Ламия ткнулся носом ему в шею и судорожно выдохнул: — Ты выбросил меня. Как вещь. — А ты три года издевался, зная, что это со мной делает. Если спросишь, мы даже близко не в расчете, — он коснулся руки Ламии, чуть сжал. — Будешь моим? — Нет. Но я буду с тобой. Если ты захочешь и сколько захочешь. Уоррен усмехнулся, утыкаясь лицом в его волосы, поддразнил беззлобно: — Думаешь, этого будет достаточно? — Да. *** Форкс активировала проекцию внутренней связи, стараясь не показывать своей нервозности. Сид откликнулся сразу: — Кого я вижу, девочка моя, — улыбаясь, протянул он, и, несмотря на улыбку и небрежный тон, Форкс без труда распознала его усталость. — Человек, который всегда звонит вовремя. — Сэр, вам лучше взглянуть самому, — напряженно ответила она. — Я в отсеке дальней связи. Жду вас. Сид рассмеялся, но взгляд у него чуть изменился, стал острее, опаснее, как всегда, когда на горизонте появлялись проблемы: — Ты предлагаешь вещи, от которых буквально невозможно отказаться. Я скоро буду. Проекция погасла, и Форкс обернулась. По помещению, беспорядочно и хаотично плавали окна коннектов, хотя индикаторы приборов фиксировали всего один источник связи. Окна складывались в причудливые фигуры, рассыпались и менялись местами, не пытаясь выдать что-либо осмысленное. Бабочка ждала Сида. Форкс никогда не доверяла компьютерам до конца. Всегда внутренне ожидала какого—то сбоя, ошибки. В ней всегда жило понимание того, что на корабле, где от большинства приборов зависели их жизни, вирус компьютерный мог убить экипаж намного вернее вируса биологического. То, как легко Бабочка появилась у них на корабле, так легко, словно была частью системы, наводило Форкс на неприятные мысли, на понимание того, насколько они с капитаном на самом деле уязвимы. Если Бабочка могла так легко получить доступ к их связи, что помешало бы ей послать их координаты Империи? Или даже хуже того, просто деактивировать систему жизнеобеспечения корабля, заблокировать двигатели. Форкс мысленно встряхнулась, приказывая себе не паниковать. Пока Бабочке вроде бы было незачем причинять им вред. Дверь отсека скользнула вверх, открывая ей улыбающегося капитана. Сид шагнул внутрь, оглядываясь, и задумчиво стряхивая пепел на пол, где проворный бот-уборщик немедленно кинулся его собирать — в отсеке связи за чистотой было принято следить особенно тщательно. Проекции словно увидели капитана, выстроились в экран, на котором пробежала полоса сигаретного дыма, закружились снова, подаваясь Сиду навстречу. Он засмеялся счастливо и протянул к ним руки: — Я был готов поклясться, что не обрадуюсь звонкам, и ошибся. Ты прекрасна, как всегда, госпожа. Даже если приходишь нежданной. Понравилось ли тебе небо, что ты увидела? Проекции закружились вокруг него, словно ластясь, перемигиваясь образами: звездное небо, сотни фотографий — ближе и дальше, звезды-звезды-звезды. Сид улыбнулся, выдыхая дым в воздух: — Столица слишком тесна для моей госпожи. Как бы я хотел забрать тебя из темницы, но все, что я могу предложить пока — это сны из далеких галактик. Образы отпрянули на секунду, а потом сложились в до боли узнаваемую проекцию. Легионер Слейтер. Полупрозрачная фигура словно выплыла из прямоугольника виртуального окна, протянула руку, коснулась ладонью щеки Сида, и он чуть повернул голову, словно действительно мог прижаться к ней: — Как проницательна ты, госпожа из столицы. Твой подарок прекрасен, как звезды, и чем свободнее он становится, тем больше завораживает меня. Так что я сам задаюсь вопросом, разумно ли было отдавать мне нечто столь ценное. Проекции распались на квадраты и собрались снова, в крылья бабочки — черную эмблему, которую Форкс уже не раз видела раньше. — Я сомневаюсь не в тебе, госпожа моя. Я сомневаюсь в себе. Это очень полезная привычка, помогает не забывать, кто я и на что способен, — рассмеялся Сид. — Только благодаря ей твой покорный слуга все еще жив. Бабочка обратилась в дым, смешалась с дымом его сигареты, и снова сложилась в экран — изображение Императрицы. Форкс непроизвольно затаила дыхание. Изображение было столь четким, что она не удивилась бы, окажись оно прямым коннектом с Ее Величеством. Сид рассмеялся: — Я помню эту женщину. Я танцевал с ней на приеме несколько дней назад. Она была красива, но безучастна. Изображение Императрицы сменилось на трехмерную проекцию незнакомого Форкс корабля — с виду торгового грузовоза, хотя что-то в конструкции настораживало, как и письмена на месте, где обычно ставились опознавательные знаки. — Корабль Черных, — улыбнулся Сид. — Как бы он мог быть связан с Ее Величеством? Если бы я рисковал предполагать, я подумал бы, что она уже протянула ко мне свои руки. В виртуальном окне зажегся протокол связи, часть истории межгалактических звонков. Белая Королева — Малкеста. Что «Белая Королева» были позывными Дворца, Форкс знала из файлов той же Бабочки, это было в числе данных по Дворцу, которые она им выдала. Второе имя было Форкс незнакомо. Но, похоже, оно было знакомо Сиду, судя по тому как переменился вдруг его взгляд: — Мастер Малкеста собственной персоной. Сколько незаурядных личностей на меня одного. Зажглась еще одна проекция, и лицо на ней почти заставило Форкс отпрянуть — чудовищно изуродованное, исколотое железом и испещренное шрамами, оно было почти не человеческим. — Знакомься, девочка моя, — кивнул Сид. — Мастер Малкеста собственной персоной. Один из семи мейстеров Черных. Черные пугали Форкс до холодного пота. Те немногие, с кем Сид вел дела еще пару лет назад — просто торговля, в общем-то, даже ничего запрещенного — были сборищем самых жутких сукиных детей, которых Форкс доводилось видеть, даже со скидкой на внешнее уродство. Но «мейстер» означало совсем иной уровень, в среде Черных это приравнивалось к консорту Бога. И если по их следу шел мейстер, речь шла о силе, с которой они не могли позволить себе встретиться. Предупреждение Бабочки было как нельзя кстати. — Ты сказала мне так много, госпожа, — обратился к ней Сид. — Ответь еще на два вопроса. Где он будет ждать нас? На сей раз окно было текстовым: «Куда бы ты ни пошел». Сид кивнул, словно ответ его ни капли не удивил и не тронул: — Равона прекрасное место, чтобы встречаться с новыми людьми. Я благодарю тебя за предупреждение, госпожа, твои слова спасут мне жизнь. Может быть. Может быть, нет. И мой второй вопрос, чем я могу отплатить тебе? «Не обязательно». И снова звездное небо, и сигаретный дым как ласка, которая заставила Сида смеяться: — Ты женщина, которой мне нравится доставлять удовольствие. Позволь мне эту малость. «Заботься о Леоне». Сид кивнул: — Ты не можешь выйти из клетки сама, но птица, что ты выпустила, будет жить. Я не дам ей разбиться, даю тебе слово. Проекции окружили его снова, словно прощаясь, и растаяли в воздухе, остался только визуальный файл в углу — портрет Черного мейстера. Форкс передернулась, отворачиваясь от него, предпочитая смотреть на капитана: — Думаете, это информация верна, сэр? Сид покачал головой: — Безопаснее предположить, что да. — Ваша авантюра в Столице может обойтись нам слишком дорого. Сид кривовато усмехнулся: — Если ты ждешь раскаяния, девочка моя, то ты служишь не тому капитану. Столица подарила мне госпожу, а госпожа подарила мне Леона. Если бы я мог просить, я не придумал бы ничего лучше этих двух подарков. — Вы верите Бабочке? — Кто знает? Может быть, да. Может быть, нет. Предупреди команду, я спущусь на Равону через сутки. Остальные могут устроить себе увольнительную — на «Хаосе» или на планете, как им будет веселее, — Сид направился к двери, небрежно бросив на пол дотлевшую до фильтра сигарету. — Вы хотите, чтобы я отправилась с вами, сэр? — Не в этот раз, — он фыркнул. — Должен же я хоть иногда развлекаться без чужих навязчивых советов. *** Звук, который разбудил его, был тихий и механический. Слейтер открыл глаза и увидел рядом с кроватью проекцию терминала. «Привет, Леон». Сида в каюте не было. «Помнишь меня?» Проекция сложилась в стилизованное изображение бабочки, и снова сменилась текстовым окном. «?» Слейтер сел ровно, используя эти несколько секунд, чтобы проснуться окончательно. Действие «сатори» прошло, и спина почти не болела — что бы Сид ни использовал, средство оказалось весьма эффективным. Анализировать происходящее Слейтеру ничто не мешало. Провести параллель с неисправным терминалом в столице было нетрудно. Если, разумеется, это не было провокацией, чтобы посмотреть, как Слейтер станет реагировать, в чем он сомневался. Слишком странный способ. — Импульсный компьютер, — сказал Слейтер, впрочем, допуская, что может ошибиться. «Да». Проекция распалась на квадраты, которые цепочкой пронеслись вокруг него, и снова сложились в окно. — Нападение на Дворец стало возможным только из-за тебя, — Слейтер не стал превращать это в вопрос. Проекция сменилась фрагментом какой-то схемы, потом зданием — жесткой конструкцией из стекла и металла, фотографией провала. Потом: «Я помогла». — Мотивы? — невозмутимо спросил Слейтер, хотя мысль о произошедшем была ему неприятна. Словно то, что система защиты Дворца оказалась несовершенна, оскорбляла его лично. И снова образы — изображения столицы, цикличное движение точки по окружности, заедающее колесо какого-то механизма. «Жестко. Скучно. Нельзя мечтать. Нельзя думать». «Нечего бояться». «Нечего ждать». «Звезды. Никогда не видно звезды». Слейтер вспомнил, как Сид говорил о чем-то подобном. Не вполне понимал, о чем именно идет речь, но мог строить предположения: — Ты увидела их. Сменяющиеся картины звездного неба в провалах белых башен столицы — ни реклам, ни огней в окнах, ничего. Слейтер предпочел не думать о том, что это значило. «Сид подарил мне звезды». — В обмен на информацию. «На тебя. Он пришел за тобой. Ты интересный». Еще один образ — птица, выбирающаяся из клетки, расправляющая крылья. — Если эта метафора должна означать меня, — спокойно ответил Слейтер, — в ней не хватает еще одной клетки. Он коротко кивнул на браслеты силовых кандалов, и едва не отпрянул, когда проекция превратилась в его собственный образ, погладила браслеты. Буквы теперь возникали прямо в воздухе, рядом с фигурой. «Я могу снять». — Внутри взрывчатка. Она сдетонирует при деактивации. «Снять». Он не стал делать вид, что не понял разницу. Не выключить, снять, словно владелец сам ввел код. Открыть браслеты, не боясь, что это убьет его. Стать свободным. Абсолютно. Ограничения Дворца уже его не касались, никакие другие — пока не касались. И что он будет делать? Куда пойдет? Все те же вопросы. Он не мог стать свободным не из-за кандалов. Он просто был не готов. — Нет. Если единственным способом получить желаемого на «Хаосе» было попросить у Сида, Слейтеру стоило сделать именно это. И если не врать самому себе, он хотел так сделать. Нелогично и глупо, но он уже научился доверять. Теперь оставалось только довериться. «Тебе плохо здесь?» — Нет. Несмотря на кандалы и наказание. Здесь, на корабле, его присутствие что-то значило, влияло на что-то. Здесь Слейтер мог позволить себе чувствовать, планировать, действовать. Жить. На пиратском корабле, в роли личной игрушки капитана, он был свободнее, чем во Дворце, потому что позволил себе быть свободнее, как позволил себе надеяться на будущее. Проекция коснулась его щеки ладонью, и он не стал отстраняться. «Сид позаботится. Ты не разобьешься. Красивая, красивая птица». Образ отстранился и рассыпался десятком белых чаек, чтобы исчезнуть в воздухе. Слейтер проследил их полет взглядом, чувствуя, как странно заныло что-то внутри, и вздрогнул, когда услышал звук отъехавшей в сторону двери.