ИГРА ВСЛЕПУЮ

*** Желто-синий модуль нырнул в поворот вслед за ним, и Ламия проводил его равнодушным взглядом. Он чувствовал человека внутри, и ощущение чужих текучих, неуловимых эмоций — что это? Упрямство? Тревога? Злость? — не имело никакого значения. Больше ничто не имело значения. Неизбежность. Если бы это слово произнес Сид, он сказал бы его по слогам, нараспев, и оно означало бы только то, что все идет по плану. В голове Ламии оно звучало голосом Малкесты. Оно звучало, как безысходность и смерть. Модуль Ламии должен был разбиться, но раз за разом избегал аварии совсем на чуть-чуть. Случайно задел закрылками стену, завертелся и только поэтому не врезался в стену, на пару сантиметров разминулся с несущейся на него торпедой. Один из участников собирался выстрелить по нему из дезинтегратора, но сам попал под имульсный заряд и рухнул вниз — силового стабилизатора на гоночных модулях не было. Вокруг разлетались в дребезги один аппарат за другим, пилоты в их кабинах падали на пол, корчились от боли, если Ламия подлетал слишком близко. Эти люди умирали легко. Быстро и милосердно. А Ламия не мог умереть. Не раньше, чем через два с половиной месяца. Не раньше, чем станет поздно. Желто-синий модуль Сида снова оказался рядом, оттеснил его в сторону, не дав столкнуться с силовым полем ограждения, сам потерял управление и завертелся на месте. Ламия развернул свой модуль, активировал лезерный резак, и голубоватое лезвие, возникшее над правым закрылком, тихо загудело, рассекая воздух. Ламия мог бы использовать эмпатию, ударить на расстоянии, как уже ударил Сида. Намного эффективнее и проще. Но это не имело смысла. Свое «оставь меня в покое» Ламия собирался донести более действенным путем. Модуль остановился в воздухе, наконец, перестав вращаться, и Ламия занес ладонь над проекцией управления. А потом скользнула вверх желто-синяя дверь, модуль открылся, прямо в воздухе. В проеме двери, привалившись к косяку, стоял Сид. Стоял едва держась на ногах, кровь сочилась из его носа и уголков губ. Смотрел так, словно мог видеть Ламию. И кто-то внутри спросил голосом Уоррена: что ты делаешь, док? Какого черта ты делаешь? Потом Сид чуть усмехнулся, и шагнул вперед. Ламия отреагировал мгновенно, быстрее, чем считал себя способным. Бросил модуль вперед и вниз, судорожно ища в настройках гравитационный захватчик. Успел в последнюю секунду, почти у самого дна, заваленного обломками модулей провала гоночной трассы. Гравитационное поле подхватило Сида, мягко опустило на остов какой-то машины. Модуль Ламии опустился следом. Сид кое-как поднялся, полез за сигаретами, немного неуклюжим, совершенно лишенным какой бы то ни было театральности движением — непривычно резким. Ламия на несколько секунд откинулся в кресле пилота, провел руками по лицу, борясь с желанием закричать. Потом встал и пошел к выходу. Дверь скользнула вверх, и Ламия вышел. Подошел к Сиду медленно, и сам не понимая до конца чего хочет. Нет, не так. Зная, что хочет невозможного. Хочет, чтобы Сид вернул назад время. Чтобы Сид все исправил. Ламия так привык за эти три года, что Сид может все исправить. Сид посмотрел ему в глаза и протянул руку. Ламия зажмурился на несколько секунд, борясь с комком в горле, потом подошел и вложил руку в ладонь Сида. Ты веришь мне, душа моя? Да. Да, Ламия ему верил. Сид дернул его за руку, обнял — крепко, чуть не задев горящим кончиком сигареты. Обнял так, что несмотря ни на что, Ламия почувствовал себя в безопасности. Они стояли молча, а потом Ламия тихо признал: — Мне еще никогда не было так страшно. Сид сглотнул, уткнулся носом ему в плечо и ответил: — Мне тоже. — Я не хочу сойти с ума. Не хочу. — Все будет хорошо. Мы справимся. Ты не сойдешь с ума. Я не позволю. — Ты слышал, что он сказал. — Слышал. Но что он знает о нас, душа моя, этот торговец неизбежностью? Пусть смотрит свои картинки, он не знает, что у нас внутри. Пусть смотрит. Я не дам тебе сойти с ума. Я найду выход. — Какой? — Ламия не ожидал услышать ответ, и то, что он услышал, заставило его вздрогнуть: — Петля вероятности. Они молчали долго. Петля вероятности. Что-то случится, потому что тебе предсказали, что оно случится. Механизм, запущенный сам собой. — Что будет с тобой? — спросил Ламия. Что будет с тобой, когда ты убьешь своего легионера на столе? Ты будешь понимать, что делаешь, будешь знать почему. Не проще ли сойти с ума? — Мне будет очень больно. Что будет с тобой? Как ты будешь жить, зная, что сделал? Просыпаться каждый день, смотреть в зеркало и жить дальше. Срежиссируешь собственное безумие и убьешь того, кого любишь. И что станет с режиссером? И словно эхо вспомнилось: Кого волнует режиссер? Никто не читает его имя в титрах. *** — Пятнадцать, — ответил Уоррен, и сделал небольшой глоток. Он сидел в кресле напротив Слейтера, потягивая из бутылки что-то слабоалкогольное, и казался совершенно расслабленным. Словно бы они со Слейтером просто сели поговорить. — Мне было пятнадцать. Моим первым кораблем была «Серебрянная стрекоза» Косого Уилли. Мелкая старая калоша, на борту которой безграмотный ублюдок так и написал «серебрянная» — с двумя «н». Я так ржал, когда узнал, что это неправильно. В общем, там все было довольно скучно. Да и пиратствовали мы по-мелочи. Там торговый груз, здесь грабеж. От основных маршрутов держались подальше -слишком много имперских. Не бог весть что, но мне хватало и того, что я выбрался из своей родной дыры. — Ты тоже с окраинных планет? — уточнил Слейтер. Когда он задавал вопросы, легко было забыть, что «анубис» еще действовал. — Ага, как и капитан. Из одной дыры выползли, на похожие звезды заглядывались. — С одной планеты? — Нет, но с похожих. Окраинные многие похожи. Те же глушь, разруха и безнадега. — Родственники? — Никого. Мать умерла, когда мне было четырнадцать, отца я только на проекциях видел. Мне говорили он был отставным военным. Врали, наверное. Откуда отставному военному взяться в нашем захолустье. Разве что опальному. — Я слышал многие нарушившие закон предпочитают скрываться на дальних планетах, — бесстрастно заметил Слейтер, все еще так и не прикоснувшись к выпивке, которую заказал для него Уоррен. Леон умел учиться на своих ошибках, сигареты ему оказалось вполне достаточно. У Уоррена это вызвало ехидную усмешку: — А ты меньше верь тому, что болтают. Знаешь, чем окраинные планеты отличаются от тюрем строгого режима? — Нет, — невозмутимо откликнулся Слейтер. — Тем, что в тюрьме хотя бы никто не даст тебе помереть от голода. И сбежать оттуда не легче. — Ты, совершенно очевидно, нашел способ. — У меня был гоночный модуль, я покопался с его настройками, добавил кое-чего со свалки, и получился вполне сносный межпланетный челнок. Слейтер проанализировал его слова, и подумал, что Уоррен все больше напоминал ему какую-то противоречивую головоломку. В одну секунду он казался до скучного обычным, настолько что сложно было понять, как вообще он оказался на корабле вроде «Хаоса», в другую — совершал или говорил вещи, которых и от психа ожидать было бы сложно. — Поправь меня, если я ошибаюсь, — через минуту бесстрастно спросил он. — Ты говоришь мне, что собрал космический корабль из гоночного модуля? — Ну, космический корабль — это сильно сказано. Обычную капсулу, немногим лучше аварийной. Тарахтела эта дрянь так, словно вот-вот рассыплется. Да и ломалась постоянно. Но мне от нее много и не надо было — только дотянуть до ближайшего торгового маршрута и прицепиться к какому-нибудь кораблю. Крупные лайнеры на радарах фиксируют только угрозу, иначе им пришлось бы поднимать шум после каждого обломка метеорита, подлетевшего к силовому полю. Мне попался «Голландец» — это такая торговая компания с окраины. Не бог весть что, но дело свое сделало. Так я впервые оказался на Рынке Всех. — Рынок Всех это…? — Слейтер дал окончанию фразы повиснуть в воздухе, и Уоррен ответил: — Астероид в RGU-18. Рынок, как он есть. Все продается и все покупается, и никакого контроля имперцев. Пиратская лавочка среднего пошиба, но казалась просто раем земным. У меня тогда ничего не было кроме того челнока, я подрабатывал на гонках. Потом прибился на «Серебрянную Стрекозу». — Как ты попал к Хаотику Сиду? — вопрос прозвучал чуть резче, чем Слейтер хотел. — Тебе надо было не легионером работать, а дознавателем, — недовольно буркнул Уоррен, но все же ответил. — Я к нему нанялся. Он сам меня нашел. Ему нужен был навигатор, мне — корабль на котором меня не достанут приятели из предыдущей команды. Это было лет пять назад. С тех пор и летаем. — Легионер — это не работа. Это видовая принадлежность. Если мой вопрос прозвучал некорректно, я прошу прощения. — Ну, я накачал тебя сывороткой правды, так что, считай, мы квиты. Капитан был прав, ты ничего, если присмотреться. И если мы на одной стороне. Это прозвучало слишком легко, и Слейтер недовольно поджал губы: — Когда Хаотик Сид вернется, я буду настаивать на твоем наказании. Уоррен перестал улыбаться: — Настучишь папочке? — Ты действовал глупо, неосмотрительно, сознательно провоцировал на конфликт легионера, которым не можешь управлять, и поставил под угрозу наши жизни. Ставить в известность о подобном — моя прямая обязанность. — Ничего ведь не случилось. — Но могло. Уоррен чуть запрокинул голову, изучая его, прищурившись: — Ты плохо знаешь капитана. Знаешь, что он сделает первым, если ты меня сдашь? Начнет расспрашивать, какие я задавал тебе вопросы, и что ты ответил. Хочешь, чтобы я ему рассказал? Сыворотка правды еще действовала, и Слейтер не мог солгать: — Нет. Не хочу. — Слушай, мой тебе совет, научись забивать на справедливость. В пиратской среде этот товар не ценится. Мы всегда платим с процентами, или не платим вообще. Если ты наступишь кому-то на ногу, он попытается стребовать с тебя глаза, руки и все внутренние органы. — Значит, мне стоит опасаться и тебя в том числе, — заметил Слейтер. Уоррен помолчал, словно взвешивая что-то, потом все же признал: — Нет. Я не стану ссориться с капитаном. Оно того не стоит. Тем более не сейчас. Слейтер взвесил свои последующие слова, и все же признал: — У меня дурное предчувствие. — Если что, капитан с нами свяжется, — Уоррен ответил уверенно, но что-то в его голосе все же выдало затаенную нервозность. — Я никогда раньше ну думал, что ждать чего-то так тяжело. Слейтер ожидал, что у Уоррена его слова вызовут усмешку, но навигатор «Хаоса» только спокойно откликнулся, делая еще один глоток: — Мне тоже. Никогда этого не умел. Ненавижу засады. — Я умею. Не знаю, почему сейчас так тяжело. Это действительно вызвало у Уоррена усмешку, усталую и совсем незлую. После которой Слейтер вдруг поймал себя на мысли, что мог бы испытывать к этому человеку симпатию. Может быть не сразу, но если бы они общались дольше, просто общались, без взаимных подозрений и проверок, Уоррен мог бы ему нравиться. В первую очередь тем, что, в отличие от Сида, с ним все было бы просто. — Добро пожаловать в мир простых смертных, — сказал ему Уоррен, фыркнув. Слейтер позволил себе улыбнуться, едва заметно: — Очень негостеприимный мир. — И не говори. В ответной улыбке Уоррена, чуть ехидной и немного циничной, было что-то, что вдруг заставило Слейтера испытать странное чувство общности, связи. До конца осознать, что они оба были частью одной команды. То, чего Слейтер не испытывал во Дворце, ни с одним легионером. Во Дворце они все были порознь, сколько бы общего у них ни было. — Не жалеешь, что связался с пиратами? — спросил Уоррен, словно мог слышать его мысли. — Нет, — честно ответил Слейтер. — Нет, рядом с Хаотиком Сидом я впервые почувствовал себя живым. Уоррен смотрел на него несколько секунд, словно взвешивая, мог ли он солгать, даже несмотря на «анубис», потом словно решил что-то для себя и спросил: — Слушай, я понимаю, это не мое дело, но я просто не могу молчать. Можно мне личный вопрос? — Ты все равно его задашь, — и Слейтер уже предчувствовал, что вопрос ему не понравится. — Ага. Ты и в постели говоришь капитану «Хаотик Сид»? В тот момент Слейтер отдал бы многое за то, чтобы сыворотка правды дала сбой. Но она еще действовала: — В постели я говорю ему «Сид», «да», «еще», «глубже» и «пожалуйста». Уоррен недоуменно моргнул, а потом расхохотался. Чувствуя, как горят щеки, Слейтер подумал, что должно быть, когда ему пришло в голову, что они с Уорреном могли поладить — это было временное помутнение рассудка. — Ладно, — признал человек. — Без этой информации я мог бы прожить, — но, разумеется, он все равно спросил. — А что капитан действительно настолько хорош? — Да. Он умеет прикасаться ко мне так, что я чувствую себя слабым. Что мне нравится чувствовать себя слабым. Каждое прикосновение словно электрическое, каждая мелочь врезается в память, — Слейтер не мог солгать, как бы ни стискивал зубы. Но он мог взглядом выразить все, что думает об Уоррене. — Я думал, ты скажешь что-то… ну не знаю, что он хорошо сосет. А он хорошо сосет? — Да, — Слейтер заставил бы себя говорить еще холоднее, но предел был достигнут задолго до этого вопроса. — Да, он хорошо… делает минет. Уоррен блаженно прищурился, словно эти слова доставили ему непередаваемое удовольствие: — Ты бы знал, как я рад это слышать. Слейтер ответил бы ему что-нибудь резкое, но их разговор прервала проекция вызова. Одного взгляда на Сида было достаточно, чтобы Уоррен перестал иметь значение. Совсем. «Что произошло?» — хотел спросить Слейтер, но не успел, Сид бросил им с Уорреном отрывистое: — Готовь модуль к вылету. Мы уходим, — и отключился. Он выглядел плохо. Хуже, чем когда потерял сознание. Сид был бледен, в его левом глазу лопнуло несколько сосудов, и вокруг серого зрачка расплылось неестественно яркое алое пятно. И он не улыбался. Слейтер мог посчитать по пальцам одной руки моменты, когда видел Сида таким серьезным. Судя по тому, как судорожно он вздохнул, Уоррен тоже это заметил, вскочил с кресла, и почти бегом пошел к выходу из комнаты. В этом действии не было ничего осмысленного. Это было так похоже на то, что испытал Слейтер в первый момент. Почти паника, желание оказаться как можно ближе, как можно быстрее, не вникая в ситуацию. Этому импульсу нельзя было поддаваться. Слейтер оказался рядом мгновенно, перехватил Уоррена за плечо и легко встряхнул: — Необдуманные действия ничем им не помогут. Уоррен вздрогнул, словно только сейчас вспомнил о нем, неприязненно дернул плечом, высвобождаясь, и Слейтер позволил. — Знаю. Можешь и не говорить. Идем. *** На пути к модулю никто не пытался их остановить. Ничего подозрительного, никакой угрозы. Это должно было бы успокаивать, но настораживало еще больше. Слейтер шел за Уорреном, на шаг позади и чуть слева, словно его телохранитель, и боролся с желанием положить руку на рукоять гладиуса. Их провожали взглядами, чаще равнодушными, иногда неприязненными, но Слейтер раз за разом ловил себя на том, что ему тяжело сфокусироваться на ситуации. Разум все время возвращался к вопросам, на которые он не мог пока получить ответа: что произошло с Сидом? Почему он не отдал приказ действовать? На то, чтобы пересечь переполненный людьми зал и выйти через служебные помещения к модулю у них с Уорреном едва ли ушло больше пары минут. За эту пару минут, Слейтер успел перебрать с десяток возможных вариантов. Сид ждал их снаружи, стоял привалившись к круглому боку модуля, скрестив ноги, и курил. Поза была небрежной и немного театральной, и от того еще больше бросалось в глаза что с Сидом что-то не так. Сид чуть склонил голову, приветствуя их кивком, улыбнулся в своей обычной манере: — Мой друг, моя любовь и моя душа. Все в сборе. Пора возвращаться. Его «моя любовь» резануло слух. Ламия промолчал, и Слейтер отметил, как напряженно он стоит, как стискивает пальцами руку Сида. Наверняка, оставляя синяки. Уоррен не стал тратить время на расспросы, открыл дверь модуля и первым шагнул внутрь. Ламия последовал за ним. Сид усмехнулся, было в его усмешке что-то неприятное, что заставило Слейтера внутренне подобраться. — Не пойдешь внутрь, Леон? — Я зайду после тебя. — Будешь меня охранять? — Сид сделал еще одну затяжку. — Придется подождать пока я докурю. — Я подожду. Сид рассмеялся, и в его смехе не было ничего веселого: — Хороший маленький легионер. Такой правильный, — он перестал смеяться так, словно кто-то выключил его смех и сказал тихо и четко. — Правильный до тошноты. Слейтер вздрогнул. Взгляд у Сида был холодный, острый. Взгляд, которым Сид никогда не смотрел на него раньше. За что? — Слейтер не спросил. Одернул себя в последний момент, потому что это был неправильный вопрос. Правильнее было бы спросить: — Что произошло? Сид снова рассмеялся. Так, что Слейтеру захотелось схватить его и встряхнуть. Он бы, возможно именно так и сделал, если бы не заметил, как у Сида дрожат руки, какие нервные у него движения: — Да ничего особенного. Я решил убить тебя, — он бросил окурок за ограждение посадочной площадки, и алый огонек мелькнул, падая вниз, в темноту. — Шучу. Ничего не случилось. Я поговорил с нашим другом мейстером, послушал, что он мне сказал и сбежал поджав хвост. Слейтеру хотелось его ударить. Слейтеру хотелось его обнять. Он не сделал ни того, ни другого: — Что он сказал тебе? — Нечто, что я не стану повторять, Леон, — Сид отвернулся от него, чтобы зайти в модуль, и Слейтер заметил, как он ссутулился, словно что-то давило на него физически. Слейтер мгновенно оказался рядом, положил ладонь ему на плечо, чуть сжал, очень осторожно, и пытаясь без слов передать «я здесь. Никуда не уйду, даже если ты попробуешь оттолкнуть меня. Я буду рядом». Сид вздрогнул — Слейтер почувствовал это ладонью, обернулся так резко, словно готовился к нападению. Его взгляд был как удар, как заряд бластера прямо в грудь. Холода или злости в его глазах больше не было. Только боль, обнаженное, уродливое, ничем не прикрытое страдание, неуместное и от того еще более страшное. Отчаяние настолько глубокое, что хотелось отвернуться. Слейтер не мог отвести взгляд, словно они с Сидом сцепились друг с другом чем-то невидимым, застыли двумя мухами в прозрачной вязкой ловушке воздуха, не способные пошевелиться. Сид очнулся первым, неприязненно дернул плечом, сбрасывая его руку, поморщился, снова поворачиваясь к входу в модуль, и бросил только равнодушное: — Люди смотрят, Леон. Не стоит устраивать для них больше шоу, чем они готовы увидеть, — зашел внутрь. Слейтер заставил себя последовать за ним. *** Всю дорогу до «Марии» они молчали. Говорить не хотелось. Сид сидел, держал Ламию за руку, улыбался, но улыбка на его лице выглядела приклеенной. Уоррен ни о чем не спрашивал тоже, заговорил только один раз, когда вылетел в главный котлован Равоны, сверился с показаниями приборов и сообщил: — Слежки нет. Все чисто. Сид кивнул ему в ответ почти рассеяно: — Хорошие новости, друг мой Уоррен. Слейтер смотрел на него и думал, что Сида словно окружало теперь невидимое силовое поле. Он казался далеким, чужим. Чужаком. Этот чужак Слейтеру не нравился. Люди смотрят, Леон. Словно бы он стыдился Слейтера. Слова задели, хотя Леону не хотелось этого признавать. Уоррен пристыковал модуль к посадочной площадке «Марии», откинулся на сиденье вопросительно глядя на Сида: — Что теперь, капитан? Сид посмотрел на него странным, каким-то почти пустым взглядом, и ответил: — А теперь мы разойдемся по каютам. — Так и не расскажете нам, что произошло? — Что произошло, тебе расскажет моя душа. Она знает все, что знаю я. — он встал с кресла, и первым направился к выходу. Слейтер все равно его опередил, вышел первым, тщательно осматриваясь, как и полагалось легионеру в роли охранника. — И что теперь? — спросил Уоррен. — Теперь никто не станет со мной спорить, и сделает так, как говорит капитан, — ответил ему Сид. — Идем, Леон. Сейчас мне очень пригодится грелка в постель. Слейтер отстал от него не шаг в коридоре, намеренно, чтобы иметь возможность наблюдать исподволь. Анализировать. Пытаться понять, что произошло. — Уоррену о том, что произошло расскажет церковник, — наконец нарушил молчание он, уже у самых дверей их номера. — Кто расскажет это мне? Сид рассмеялся, не оборачиваясь: — Уоррен, если он достаточно глуп. Дверь скользнула вверх, открываясь. Слейтер положил руку Сиду на плечо, не позволяя зайти внутрь: — Я твой охранник, я имею право знать. Его рвануло сначала назад, потом мимо Сида внутрь в комнату, на полной мощности кандалов, едва не вывернув ему руки, бросило на колени, браслеты вздернули его запястья вверх и в стороны. Слейтер не успел почувствовать даже боли, только смотрел ошарашено на Сида, снизу вверх. С этого ракурса серые глаза казались почти черными. И смотрели очень ласково. Слейтер почувствовал, как холодок дурного предчувствия пробежал вдоль позвоночника. — Имеет, Леон, только капитан, — Сид подошел ближе, невесомо коснулся пальцами его щеки, и он с трудом подавил желание отдернуться. — Кого и как захочет, вместе с правами. — Отпусти меня, — твердо потребовал Слейтер. Сид улыбнулся, скользнул пальцем по его нижней губе: — Что? Никакого волшебного слова? Я совсем тебя разбаловал, — его пальцы сжались, сильно, до боли. — Слишком много пряников, слишком мало кнута. Я это исправлю. Смотреть ему в глаза было почти невыносимо, но заставить себя отвернуться Слейтер не мог. Почему? Что изменилось? Что случилось с тобой? Слейтер помнил как прижимался губами к этим ладоням, которые теперь делали больно. Сид отпустил его, потянулся к пряжке ремня, улыбнулся: — Правда, кнута здесь нет, так что воспользуемся подручными средствами. Слейтер смотрел, как он высвобождает ремень, почти отстраненно отмечал собственные реакции — как на миг пересохло во рту, как подвело живот от страха. Он слишком хорошо помнил, как Сид умеет делать больно. Но тогда Сид дал ему выбор, и Слейтер его сделал. Он пошел в карцер сам. Это его голос отсчитывал удары. — За что? — прозвучало слишком тихо, слишком хрипло, но сдержать вопроса не получилось. Сид замер, посмотрел жестко и спросил в ответ: — Ты забыл кто я, Леон? Псих, пират и убийца. Мне не нужно повода. Только желание. Он смотрел иначе, чем тогда, на «Хаосе», интонация его голоса тоже была другой, и все же именно в тот момент Слейтер понял. — Тебе больно, — сказал он. Сид подошел совсем близко, взял его лицо в ладони, бережно, осторожно, пряжка зажатого в его руке ремня коротко скользнула по щеке Слейтера: — Нет, Леон. Я слишком ублюдок, чтобы мне могло быть больно. А ты нет. И поэтому больно будет тебе. Он размахнулся — четко, умело, красиво, а Слейтер почувствовал, что браслеты кандалов больше не держат. Он мог бы увернуться, легко, играючи. Мог бы перехватить руку Сида, мог бы вырвать ее из плечевого сустава. Он остался стоять на коленях, не закрывая глаз. Удар пришелся поперек лица, пряжка рассекла скулу. Было больно, действительно, и в то же время Слейтер вдруг с какой-то отчаянной четкостью осознал, что Сид не способен причинить ему вред. Не ремнем и не кнутом. Точно не кулаком. Что Сид человек, просто человек, и ему просто не хватит сил. Что он может поставить легионеру пару синяков, оставить царапины, но не сломать кости, не порвать мышцы. Что Слейтер способен, действительно способен вынести все, что бы ни пришло ему в голову. Сид стоял, смотрел на него, опустив руку с ремнем вдоль тела, и молчал, кусая губы. Слейтер взял его руку, все еще сжимающую ремень, такую хрупкую — можно раздавить просто сжав пальцы — поднес к губам, коснулся очень осторожно, казалось, Сид может сломаться от одного неосторожного прикосновения. Ремнь беззвучно упал в ворс ковра. Сид проводил его странным, каким-то больным, безнадежным взглядом. Наклонился, когда Слейтер потянул его на себя, поцеловал первым, и поцелуй горчил, и не покидало ощущение, что Сид ушел куда-то, оставив вместо себя одну оболочку. Слейтер отстранился, взял ремень и протянул его Сиду, двумя руками, так протягивают гладиус во время присяги. Сказал только: — Если тебе это нужно. Сид долго смотрел на ремень в его руках, потом отвернул голову, словно размышляя, и, когда повернулся в его взгляде была решимость — холодная, стальная. Слейтер почувствовал как снова ожили силовые кандалы, подняли его руки над головой и зафиксировали в таком положении. Он не пытался сопротивляться. Сид достал бластер, приставил к своему виску и нажал на курок. *** Чтобы заметить насколько с Ламией все не так, даже не надо было особенно его знать. Уоррен пялился на Дока без малого три года. Видел симптомы слишком хорошо. И у капитана видел, потому и не отсвечивал слишком, не хотел попасть под раздачу. Ламия делал вид, что все хорошо, как мог, хотя получалось у него паршиво. Или же Уоррен слишком внимательно привык на него смотреть. Хотелось найти суку-Малкесту и вышибить ему мозги. Будь он хоть десять раз бессмертным или мейстером. Уоррен знал, что не сделает этого, был умнее. Но все равно хотелось. Ламия держал спину очень прямо, а движения у него были слишком резкие. Почти дерганные. Уоррен не задавал ему вопросов, хотя хотелось. Не меньше, чем убить Малкесту. Пока он не делал ничего — не спрашивал, никого не убивал, просто шел рядом, зашел в их номер следом, стоял прислонившись к косяку, пока Ламия умывал лицо в ванной — он всегда умывался возвращаясь откуда-то. Уоррен подметил. Умывался, а потом стоял, вглядываясь в свое лицо в зеркале. Уоррен мог бы сказать ему, что он красивый. Очень красивый, почти как женщина. Мог бы сказать, что его внешность — оружие, что можно один раз посмотреть ему в глаза, как в бездны — и никогда больше не выбраться. Но Ламию это не интересовало. Он не потому смотрел на себя в зеркало. Уоррен мог предположить почему. Он стоял, крутил в пальцах незажженную сигарету — Ламия не любил запах дыма — и молчал. Заговорил далеко не сразу: — Ты не такой. Ламия вздрогнул, резко обернулся к нему, и почти черные его глаза полыхнули чем-то почти жутким: — Ты решил так, посмотрев на мое лицо. Его можно срезать. Я — сын Творца, я знаю как изуродовать так, чтобы даже регенератор стал бесполезен. — Неа, — пожал плечами Уоррен, и все-таки прикурил. Разговор намечался такой, что сигарета была ему необходима. — Не поэтому. Но ты не такой. — Ты не понимаешь, — Ламия говорил резко, хлестко, и все же что-то в его голосе его выдало. Выдало его с головой — страх, отчаяние. Так рычат загнанные в ловушку звери. Ну или так они могли бы рычать. Уоррен никогда не занимался охотой, представление имел весьма смутное. Буря миновала, не начавшись. Уоррен подошел к Ламии, тот смотрел на него настороженно и с затаенной, запрятанной глубоко под холод и агрессию, надеждой. Словно против воли он надеялся, что Уоррен все исправит. Чем бы оно ни было. Уоррен понятия не имел, может ли он что-нибудь исправить, но все равно начал с того, что подошел к Ламии вплотную, притянул его в объятья. Сигарета теперь мешалась, еще и грозила подпалить рясу, но отходить к пепельнице Уоррен не собирался. Ламия стоял в его объятьях — напряженный, как струна, хрупкий и тонкий под свободными одеяниями церковника, и ничего не говорил. Уоррен почти пропустил момент, когда его затрясло. Перепугался, когда понял, что происходит. Ламию колотило. Он вцепился пальцами в плечи Уоррена, словно боялся упасть. Растерянность. Уоррен ненавидел это чувство. Растерянность и страх. И бессилие что-то сделать. Он мог только вцепиться в Ламию в ответ, и ждать, что это пройдет. Он даже спрашивать в чем дело не решался. Отчасти боялся услышать правдивый ответ. Ламия был циничнее его, равнодушнее, и нервы у него были крепче. Уоррен это понимал. Ламия был устойчивее. То, что заставило его так реагировать могло раскатать Уоррена сверхтонким слоем. — Давай сбежим, — неожиданно даже для себя предложил он. — Ну это все нахер. Возьмем капитана, этого его легионера и свалим. К черту Малкесту, если хочет нас ловить пусть поймает. Ламия засмеялся, сначала тихо, потом все громче, и совершенно некрасиво. Истерично. Ему не шло. Слишком напоминало Сида. Ламия чуть отстранился, и рот его искривился. Было бы похоже на улыбку, если бы не то сколько в ней было горечи: — Мы никуда не сбежим. Нам некуда бежать. Затянуться сигаретой поверх его плеча хотелось до одури. Просто отодвинуться хотя бы от слов, которые — Уоррен это уже чуял — ему не понравятся. Ламия сделал глубокий вдох, словно собирался бросится в воду, и заговорил: — Он сказал — два с половиной месяца. *** Щелчки. Бластеры стреляют бесшумно, а вот спусковой механизм слегка щелкает. Тихо и спокойно. Палец упрямо жмет на курок раз за разом. Если долго мучится… Бейся хоть тысячу лет, ничего не изменишь. В битве с безнадежностью, безнадежность не выиграет сразу, Леон. Но она выиграет. Чертов бластер. У легионеров удивительные глаза. Льдисто-голубые, прозрачные. Такие бывают у дорогих кукол. У одного круизного лайнера, следовавшего редким маршрутом, как-то раз отказала система жизнеобеспечения. Есть такое понятие — нерентабельность спасения. А пираты любят нерентабельные тропы. Знаешь, Леон, там никогда не бывает охраны. Самое место проворачивать черные-черные дела. Но ты не знаешь. Ты чистый и прозрачный, как глаза той куколки на борту. И такой же мертвый, только ты еще не знаешь об этом. Два с половиной месяца, до смешного мало. Я не смогу. Нет, я смогу. Я — пират, ублюдок и убийца. Смогу. Потому и взялся за бластер. Хочу умереть прежде, чем смогу. Никакого выбора. Никакого выбора, дамы и господа! Никакого. На. Этой. Арене. На Арене только ты и отчаяние. И единственный зритель, который зачем-то рвется из силовых кандалов. Бессмысленно. Мы не вырвемся, Леон. Ты и я. Щелкает курок. Тихо и мерно. Прости меня, душа моя. Единственный небесный отец, которого я знал. Больше чем у многих, правда? Щелк-щелк-щелк. Кольцо на пальце тяжелее оружия. Просто бластер с Тоссы — легкое, сверх-прочное дерьмо. Он отлично стреляет, Леон. Мы с ним. Я показываю, а он стреляет. Команда. Но не сейчас. Щелк-щелк-щелк. Что это щелкает, душа моя? Время? Пусть это не будут годы моей жизни. Господи, пусть я не проживу так долго. Куда ты денешься, Хаотик? У этого борта отказала система навигации и он плывет в черноте. Ничего нового. О чем ты думаешь, Леон? О том, что не исправен бластер? О том, что он сломался? Это не бластер сломался. Это я. Оказывается и меня можно. Смешно. Щелкает спусковой механизм. *** *** Слейтера подвела не реакция. Он просто смотрел и не мог поверить. Дернулся от щелчка. И только в тот момент до конца осознал. Сид выстрелил. В себя. Бластер не сработал. Дал осечку. Подобное было редкостью, но возможной. Сид улыбался и жал на курок, снова и снова. Слейтер дернулся к нему, рванулся изо всех сил, чувствуя, как обдирает запястья о металл кандалов. И ничего не может сделать. Улыбка у Сида была безумная, жуткая, словно гримаса боли. Совершенно не вязалась с его взглядом — напряженным, жестким, словно он не пытался покончить с собой, а искал выход, отчаянно искал выход из какой-то сложной, запутанной ситуации. Слейтер рванулся снова. Бес-по-лез-но. Сказал кто-то в его сознании голосом Сида. Сам Слейтер не мог произнести ни слова. Остановись! Пожалуйста, остановись! Сид улыбался, не слыша его, и жал на курок, решая какую-то свою, безумную, отчаянную задачу. Улыбка все больше походила на оскал. Потому что я люблю тебя. Он знал, что Слейтер бы ему не позволил. Он был готов убить себя и священника. После разговора с Малкестой. И бластер давал осечку за осечкой. Озарение само по себе было как щелчок спускового механизма. — Этого не случится! — Выкрикнул он, не осознавая, что делает. Больше убеждая себя, чем Сида, но палец на курке дрогнул. И Слейтер повторил тихо и твердо, с той твердостью которая появляется когда больше опереться не на что. — Не случится. Чего? Слейтер не знал, не мог знать, конечно же. Но оно было достаточно страшным, чтобы Хаотик Сид, человек, способный веселясь отрезать себе палец, взял бластер и приставил к своему виску. От этой мысли внутренности перекручивало — даже не страхом, ужасом, сродни тому, что Слейтер почувствовал, когда Сид потерял сознание. Сид медленно опустил бластер — его палец все еще вдавливал курок, беззвучно, автоматически, снова и снова — отпустил, и тот упал на ковер почти беззвучно. Сид потянулся дрожащими руками — от перенапряжения ли? От страха? — к сигаретам, но пачка выпала и он не стал ее поднимать. Кандалы перестали удерживать Слейтера. Он рванулся вперед. Может быть со стороны это выглядело, как нападение. Он схватил Сида, только в самый последний момент не позволил себе сжать изо всех сил, прижать изо всех сил, защищая, оберегая собой. Так не оберегают любимого человека. Так баюкают сломанную руку. Сид дернулся в его объятьях. Слейтер не позволил ему отстраниться, заговорил скорее для самого себя: — Все будет хорошо. Мы справимся. Обязательно. Смешная, насквозь человеческая фраза, даже произнесенная так уверенно, потому что под уверенностью все равно проглядывает страх. Легионеру Леону Слейтеру такая фраза не должна была даже прийти в голову. В голове крутилось только одно: Бластер мог выстрелить. Бластер должен был выстрелить. Сид хотел этого. Последнее было хуже всего. Это и еще бессилие. Слейтер говорил — еще несколько бессмысленных фраз, полузабытых, из курса человеческой психологии. Что-то, чем положено было успокаивать. В какой-то момент Сид чуть расслабился в его руках, рассмеялся бессильно и горько и сказал: — Ты же ничего не знаешь, Леон. Ты вообще ничего не знаешь. Слейтеру показалось всего на секунду, что Сид ускользает от него, уходит. Руки непроизвольно сжались крепче, наверняка оставляя синяки: — Мне все равно. Сид обессиленно усмехнулся снова и сказал: — Лучше бы все равно было мне. Отпустить его все еще было невозможно. Откуда-то появилась абсурдная мысль, что может быть, ничего этого нет. Может быть, Сид все-таки выстрелил, но разум Слейтера оказался неспособен это принять и теперь замещает реальность. Вот-вот очнется. Отвратительная мысль. Слейтер прижался лицом в изгиб между шеей и плечом Сида и глубоко вдохнул. Настоящее. Сид так и не обнял его в ответ, словно боялся. — Эй, Леон? — голос у него был усталый, какой-то выхолощенный, бесцветный. Такой невозможно было представить у любителя театральности Хаотика Сида. — Я могу тебя убить, ты знаешь? Слейтер знал, понимал умом и все равно не верил до конца. Ответил все же: — Я знаю. Сид тихо рассмеялся: — И как тебе с этим живется? — Легко. — А мне как с этим жить? Слейтер не знал, что ему ответить, не знал, что случилось, когда он говорил с Малкестой, мог только догадываться. И отчетливо понял, что если узнает — все изменится. Насовсем. Он наклонился и поцеловал Сида, долго, может быть чуть жестче, чем человеку было бы комфортно. Люди. Хрупкие и уязвимые. Такие хрупкие, что нельзя забыться даже на секунду. От осознания собственной силы кружится голова. Хочется быть осторожным, как с чем-то бесконечно драгоценным. Сид не похож на драгоценность. Он выглядит дешево и в общем-то слишком по-дурацки. Глупые перья в растрепанных волосах. Хорошая кожаная одежда, но опытный глаз без труда определит, что не новая — кое-где успела протереться на сгибах. Если присмотреться Сид выглядит старше своих лет, совсем на чуть-чуть. Если не присматриваться, из-за поведения он кажется младше. Когда он не улыбается, в уголках губ у него появляются едва заметные складки, впрочем, едва ли они видны кому-то кроме легионера. А глаза серые. Темно-серые. Способны темнеть почти до черноты. Взгляд жесткий и холодный. Кажется, что сквозь глаза можно заглянуть внутрь Сида, и внутри он именно такой — человек со стальной волей. Он всегда пахнет сигаретами. Слишком много курит. Во Дворце Слейтер видел множество красивых людей. Живые произведения искусства. Модификантов разного статуса и типа. Ему никогда не хотелось защищать никого сильнее, чем он хочет защитить Сида. Серые глаза смотрели на него странно, с безграничной тоской, болью и безграничной нежностью. — Не делай так, Леон, — попросил Сид, очень устало. — Отпусти меня, ладно? Я сам — не отойду. Буду говорить себе, какой я ублюдок, что надо, что должен. И все равно не отойду. Не смогу. Отпусти меня ты. Ты же можешь. Слейтер смотрел на него несколько секунд, старательно сохраняя бесстрастное выражение лица, и хотел признаться. Ответить то «да», которое так и не успел сказать. Ты любишь меня? Все-таки не сказал, даже теперь. Он сказал другое, и слова были бесстрастными, словно он докладывал вышестоящему офицеру: — Могу. Но я не стану. Сид усмехнулся, криво и горько: — Как тяжело нести твое доверие, Леон. Всего пара шагов, и я ломаюсь под весом. Слейтер чуть улыбнулся в ответ, хотя в ситуации не было ничего веселого: — Легионеры отлично справляются с тяжестями. Скажи, если станет слишком тяжело. Сид ткнулся лбом ему в грудь и выдохнул: — Слишком тяжело. Слейтер подхватил его на руки. Жест был глупым, но какое это имело значение? Они были одни, никто не мог их видеть. И вес чужого тела — совсем незначительный — успокаивал: — Мне легко нести тебя и собственное доверие, — сказал он. — Вы почти невесомые. Сид ничего ему не ответил. *** Уоррен курил одну за одной, и отчаянно пытался придумать, что сказать. Ламия наверняка это чувствовал, знал, и все-таки что-то сказать было нужно. Самому Уоррену нужно. — Херня какая-то. Прозвучало неубедительно и горько. Уоррен попытался смыть горечь дымом сигареты. Не помогло. Ламия сидел неподвижно, словно статуя святого. — Я хочу, чтобы ты уехал, — сказал он наконец. Уоррен мог бы ему сказать, что никуда он не собирается. И все же не сказал. А ведь страшно было. — Да кто меня отпустит? Я не Курт и не Робби. Слишком много знаю. — Я поговорю с Сидом. Он согласится, — Ламия говорил бесстрастно. Невозможно было понять, как он к этому относится. Хотя Уоррен и догадаться мог. Смешно, а ведь он почти поверил, что у них все может получиться. Их личное «долго и счастливо». Которого не будет, потому что какой-то ублюдок Малкеста сказал несколько слов. — Он ведь мог набрехать, — это Уоррен уже говорил. Это он сказал сразу. — Не мог. Не мне, — это Ламия уже отвечал, после первого вопроса. Замкнутый круг. Узел. Даже их слова уже начали возвращаться. Как там Док говорил? Точка в будущем, а возможность все исправить в прошлом. Удавка. — Можно же что-нибудь сделать. Хоть что-нибудь. Ведь должен же быть хоть какой-нибудь выход. Как-то раз на орбитальной станции неподалеку от Ла’ннис, в галактике ZX-124, Уоррен побывал на гладиаторских боях. Пошел расслабиться, потому что дырой станция была еще той. Что в этих «боях» было от боя он так и не понял, потому что людей выпускали против нах’хд — какой-то местной армейской модификации служебных животных. Автор этой пакости видимо в свое время пререиграл в старые 100D фильмы, потому что выглядели нах’хды, как демоны из какого-нибудь «Реквиема Властелина». Люди с ними тягаться, естественно, не могли, и бои превращались в бойню. Уоррен, помнится, тогда стоял на галерее, смотрел на Арену вниз, и думал, что вон тот несчастный ублюдок, вон тот, с неровно крашенными синими волосами, который хватался за свой нож как будто и правда мог бы что-нибудь сделать, уже мертв. Он еще храбрится. Еще цепляется. Но на самом деле, нет у него шансов. Шанс вообще бывает не всегда. — Капитан что-нибудь придумает, — сказал он, упрямо и убеждая самого себя. — Он хочет создать петлю, — ровно ответил Ламия. Раньше Уоррен ненавидел его глаза, ненавидел за то что по ним почти невозможно было читать. А теперь радовался. Как быстро все переменилось. — Если в точности повторить видение, для него не потребуется иной причины, кроме как то, что мы его устроили. Мы не сойдем с ума, мы просто сыграем черных. Прилетим в их Цитадель, Хаотик Сид убьет легионера на алтаре, мы улетим и снова будем самим собой. Уоррен вздрогнул, подался вперед, еще не решаясь надеяться, но уже отчаянно этого желая: — Это возможно? Ведь шанс еще был. Лазейка была. Тогда почему Ламия трясся, когда пришел? Почему сидел сейчас — бесстрастный и отрешенный, словно фарфоровая кукла? — Теоретически да, — сказал Ламия. — Хаотик Сид пообещал мне, что это возможно. Уоррен посмотрел на сигарету в своей руке, дотлевшую до фильтра. Бросил окурок в пепельницу, прикурил снова. Заговорил после двух затяжек: — Сейчас я услышу «но». И оно мне не понравится. — Он не сможет, — просто пояснил Ламия. — Он распланирует все идеально, сделает все правильно. Но он любит своего легионера. Он не сумеет убить его и не сойти с ума. Следом за ним с ума сойду я. Хотелось сказать, что Ламия ошибается. Что капитан не такой слабак, и что он понимает — лучше спасти хоть кого-нибудь, если выбора нет. Что он выкарабкается. Пусть даже любой бы на его месте сломался. — Я тоже думал, что он сумеет, — словно эхо его мыслей, сказал Ламия. — Я поверил ему в тот первый момент, когда он смотрел на меня и говорил про петлю. В это верил даже он сам. Но сейчас он со своим легионером, пытается застрелиться из бластера. Слова были как удар, Уоррен дернулся, вскочил, даже понимая, что не успеет, и думая только об одном — кольцо. Чертово кольцо венеры, которое Ламия так и не снял. — Сядь, — Ламия перехватил его за запястье. — Он не покончит с собой. Его оружие дает осечку за осечкой, потому что он не может умереть раньше срока. Так же как не смог и я. У судьбы на нас свои планы. Уоррен вначале не понял, смотрел, как идиот, на руку, обхватывающую его запястье, на изящные пальцы — руки музыканта, так, кажется, говорят — и не мог поверить. А потом желание съездить кулаком по этой смазливой морде стало почти неодолимым. Ламия дернул его за руку, прищурился, как щурился всегда, когда злился: — Ты думаешь не о том. Я не умру. У меня два с половиной месяца, которые я проживу. Хочу я того или нет. — А ты не хочешь. Уоррен не спрашивал, и сам удивлялся тому, как спокойно прозвучал голос. Какая-то его часть понимала, что если он начнет кричать, остановиться уже не сможет. Ламия недовольно поджал губы, словно разговор его раздражал, словно Уоррен сказал ему что-то очень глупое, что оскорбляло сына Творца. Кулаком по губам. А потом схватить его за грудки и потрясти хорошенько, чтоб мозги на место встали. Конечно, Уоррен этого не сделал. Хотя очень хотелось. Сидел, бессильно сжимая в пальцах сигарету. Ламия вздохнул, и вдруг как-то… смягчился, перестал смотреть свысока, и появилось в его глазах то открытое, уязвимое выражение, после которого Уоррен понял, что все. Не ударит, не сможет. Не Ламию, не когда тому больно. — Уоррен… — Ламия замолчал, словно подбирая слова. Подумать только. Ламия, который никогда не повторялся в оскорблениях. — После того, как я покинул Цитадель, я мечтал о смерти так долго. Я звал ее, как зовут возлюбленную, как зовут избавительницу. Меня не пугает боль, страха уйти навсегда тоже нет. Единственное, чего я боюсь — сойти с ума. Знать, что со мной происходит, чувствовать как все, что было мне важно, извращается до неузнаваемости, гнить изнутри, и жить. Я видел себя изнутри, знаю, каким уродливым я могу быть. И я люблю тебя, люблю так сильно. Не хочу, чтобы это узнал ты. Его честность была как каленое железо. От нее некуда было деться, от нее невозможно было отвернуться. Уоррен обнял его, притиснул к себе, отчаянно желая, чтобы мир провалился к чертям, уткнул Ламию лицом себе в плечо, и выдохнул сквозь стиснутые зубы: — Тогда борись! Борись, черт бы тебя побрал! Ведь лазейка есть, и нахер капитана с его легионером. Пусть хоть все вместе съедут с катушек, останься со мной. Останься, пожалуйста. Ламия попытался отстраниться, но Уоррен не позволил. Взял его лицо в ладони, обхватил, словно собирался поцеловать, но только коснулся лбом его лба: — Пожалуйста, — прошептал сквозь комок в горле, давясь словами и горечью. — Пожалуйста… А потом Ламия почти невесомо коснулся ладонью его руки, легко боднул головой в ответ и выдохнул едва слышно: — Да. *** — Ваш подчиненный Маркус Лагатт по приказанию прибыл, — бесстрастно отрапортовал Лагатт, глядя в точку над левым плечом капитана. Андерсен чуть вздернул бровь и усмехнулся: — Вольно, Маркус, вы не на плацу. Загесса рядом с ним не упустил возможности сказать: — Вы и так дали этому существу слишком много воли, Александр. Пусть стоит, как стояло. — Все еще задираете маленьких, Загесса? Вам не идет, — капитан коротко кивнул Лагатту, и тот встал свободно. Отчасти еще и для того, чтобы позлить церковника. Когда ответа не последовало, Андерсен отошел к главному иллюминатору «Роджера», заложил руки за спину и заговорил: — Господа, десять минут назад поступило подтверждение. Хаотика Сида видели на главной гоночной трассе. Вместе с ним был человек в одежде священника, думаю, Загесса, для вас эта информация представляет интерес. Через час мы спустимся на планету. Я не стану привлекать слишком много внимания, поэтому мы спустимся на поверхность малой группой. Мы трое, а также господа Эммет и Джоунс, — он коротко кивнул на стоящих поодаль человек, и Лагатт едва подавил желание презрительно скривиться. Высокие, накачанные люди, явно привыкшие действовать силой. Лагатт мог бы уничтожить их обоих быстрее, чем они поняли бы, что происходит. — При всем уважении, сэр, — не спрашивая разрешения, влез он. — Но пока рядом я, они ничего не успеют сделать. Они только станут обузой. Капитан посмотрел на него тяжелым взглядом, и Лагатт почувствовал себя неуютно. Вытянулся в струнку почти непроизвольно, даже понимая, что Андерсен всего лишь человек. Что он не способен ничего ему сделать. — Кто сказал вам, что я жду от них действий, Маркус? — спросил капитан, а Лагатт вдруг понял, что у Андерсена неожиданно хорошее настроение. — Господа Эммет и Джоунс идут с нами для антуража. Вы скоро поймете, что на Равоне он имеет большое значение. — Это существо не создано понимать, Александр, — вмешался Загесса. — Оно создано, чтобы создавать проблемы. — Меня создавали не вы, чтобы судить, — огрызнулся Лагатт. Загесса скользнул по нему бесстрастным взглядом, и Лагатт едва не вскрикнул, в голове словно расцвел огненный цветок. Через долю секунды гладиус прижимался к горлу священника, и Лагатту стоило труда не довести начатое до конца. Остановила только мысль о том. Что капитану бы это не понравилось. Лагатт с удовольствием заметил, как расширились у церковника глаза. До идиота в рясе наконец-то дошло, что легионер мог бы уничтожить его меньше, чем за мгновение. — Оставьте ребенка в покое, Загесса, — на удивление миролюбиво фыркнул капитан. Словно наблюдал за возней детей. — Уж вам-то стыдно издеваться. Головная боль прошла моментально, и Лагатт немедленно отступил, одним движением вкладывая гладиус в ножны. Загесса раздраженно тряхнул головой: — Биостул это биостул в любом возрасте. — Близость цели заставляет вас нервничать? — спросил капитан равнодушно, но было что-то под этим равнодушием, что раз за разом заставляло Лагатта напрягаться, даже если подспудная угроза была направлена не на него. Заставляло воспринимать капитана всерьез, даже если Лагатт много раз напоминал себе, кто из них сильнее. Загесса бесстрастно пожал плечами: — За время нашего сотрудничества, мы много раз были близки к цели. Я начинаю от этого уставать. — Тем лучше для вас. — Андерсен снова обернулся к иллюминатору. — На сей раз все совсем иначе. Хаотик взял с собой того, за кем вы гоняетесь. С тем же успехом он мог бы взять с собой электронный маяк. Как вы думаете, зачем ему это? — Разгадывайте собственные загадки сами. Причин брать с собой эмпата полно. — Вашего отступника он держал на корабле три года. Он берег его. И понимал, что эмпата я мог бы легко найти. — Значит, вы думаете, он зовет вас таким образом? Хочет, чтобы вы на него вышли. — Нет, — отозвался Андерсен. — Я думаю, что кто-то крепко его прижал после нападения на Фивон. И у него не осталось выбора. — Притянуто за уши, — задумчиво покачал головой Загесса. — Его не можем поймать ни мы, ни Империя. Он об этом знает. — Есть разные способы искать. Например у Цитадели. Провидец мог бы очень помочь. — Провидцы Отца не предрекают за деньги. И далеки от политики. К тому же, если бы Цитадель приняла решение вмешаться, я знал бы об этом. Андерсен угрюмо усмехнулся: — Вы не так меня поняли, Загесса. Я говорю о другой Цитадели. О черных. *** Дверь была не автоматическая, из самого настоящего дерева и открывалась от себя. Она выглядела обманчиво просто, но Ламия знал как дорого стоила эта простота. В доме его родителей на Нео-Ватикане все двери были такими. Если бы не Дар, Ламия мог бы убедить себя, что он все еще там. Ненадолго. До тех пор пока не откроет дверь. Ручка тоже была деревянная, покрытая натуральным лаком — полузабытое, родом из прошлой жизни ощущение. За дверью был бар. Полутемное помещение, оформленное все с той же незаметной роскошью. Лучшее, что могла предложить «Мария». Посетитель был всего один, сидел за барной стойкой, пристроив подбородок на скрещенные руки. И делал вид, что его очень интересует светящаяся фиолетовая жидкость в высоком стакане. Сиреневые отсветы ложились на его лицо, на черные волосы, на перья в них. Ламия мимоходом подумал, что должно быть, Сид очень устал, потому что в его фигуре почти не осталось театральности. — Какие люди без эскорта, — Хаотик повернулся, отсалютовал ему стаканом, указал на высокий барный стул рядом с собой. Ламия подошел, устроился за стойкой и пододвинул к себе второй бокал, жидкость в нем была красной, как ряса священника: — Я мог бы сказать это про тебя, — невозмутимо заметил он, хотя и понимал, о чем Сид на самом деле говорил. Заставить Уоррена остаться в номере действительно было нелегко. Как должно быть, нелегко было для самого Сида хоть ненадолго отделаться от легионера. — Я и говорил это про себя, душа моя, — Сид допил выпивку в четыре больших глотка, хлопнул стакан на стойку. — За нас не чокаясь. — До дна, — отозвался Ламия. «Кровь Бога» он уже пробовал, даже любил. Сид взял бутылку, налил в свой опустевший стакан выпивки на два пальца. Себе Ламия налил сам, то же, что пил Сид, столько же, поднял в тосте: — За эскорт. Сид коснулся своим стаканом его, и стекло о стекло тихо звякнуло, повторил: — За эскорт, душа моя. Пусть живет он долго и счастливо. Ламия промолчал, выпил молча, до дна, заметил, что рука чуть дрожала. Слабость, непозволительная для сына Творца. Ламия ждал, что скажет Сид. Сид молчал, и Ламия заговорил первым: — Три года это не такой большой срок. Но за это время я узнал тебя довольно неплохо. Лучше, чем кто бы то ни было. Ты всегда пьешь, если боишься начинать разговор. Надеешься, это даст возможность сказать потом, что ты был пьян и пойти на попятный. Сид усмехнулся, налил себе еще и выпил залпом: — Ты знаешь меня слишком хорошо, душа моя. Но сейчас я и правда хочу нажраться, как свинья, и ничего не чувствовать. Он потянулся к бутылке, и Ламия остановил его руку, сжал, не сильно. Сид вздрогнул. Ламия поднял руку, коснулся ладонью его щеки. Они часто так делали на людях, подкармливали слухи о том, что Ламия принадлежит Сиду, чтобы команда «Хаоса» не доставляла проблем. А потом эти жесты стали привычкой. Сид прикрыл глаза, прижался щекой к его ладони, коротко, всего на мгновение, отстранился и просто сказал: — Я не смогу, душа моя. — Я знаю, — ответил ему Ламия. — Может быть, это даже лучше. Бороться до конца. Честнее. Сид зло скривился, резко тряхнул головой: — Нет, не лучше, — Ламии всегда нравилась эта его сторона, злая, упрямая. «Крыса, которая всегда находит выход из лабиринта». Сид говорил о себе так. — Съехать с катушек вместе с тобой, стать одним из ублюдков-черных и убить Леона. Или сыграть петлю, убить, понимая что и почему мы делаем. Нет в этом никакого лучше. Должно быть что-то еще. Как похоже на него. А ведь Уоррен тоже был уверен, что выход есть. — Что? — спросил Ламия тихо и жестко. — Что еще? Сид судорожно вздохнул, устало провел ладонями по лицу: — Я не знаю, — потом он вздохнул и посмотрел Ламии в глаза. — Мне нужно знать. Нужно увидеть то, что видел Малкеста. Тогда я найду выход. Мы что-нибудь придумаем. Заменим Леона на клона, на ублюдка с такой же внешностью. Должно быть хоть что-нибудь. — Чтобы клонировать легионера потребуется не меньше полугода. И даже если ты смоделируешь внешность человека, чтобы он был точной копией, он останется человеком. Это должны быть мы, и твой легионер. — Должно быть что-то еще, — снова сказал Сид. — Мне нужно знать, нужно увидеть, что видел Малкеста. — Сканер сознания, — откликнулся Ламия. Обсуждать такое было легко, спокойно. Словно они действительно просто обсуждали очередную авантюру Сида. — Взять Малкесту будет легко, он уже считает нас своими. Он не откажется встретиться. — Не успеем. Сканеры есть только в DT-78, туда месяц лететь в одну сторону. Просто не успеем. Мне нужен телепат. — Слишком опасно, — отозвался Ламия. — Он может заразиться безумием Малкесты сам и заразить меня. Заразить всех, кто рядом. — Нет, если у телепата будет стабилизатор. — Где ты возьмешь телепата со стабилизатором за такой короткий срок? Сид помолчал, а когда заговорил, Ламия вздрогнул: — Загесса. Друг Алекс ищет меня, и тебя. Представление в «Спирали» было слишком заметным. И у Алекса с собой идеальная ищейка. Ламия сглотнул: — Я знаю Рамона Загессу. Знаю его очень хорошо. Он не выдержит контакта с Малкестой, он заразится его безумием и заразит всех кто рядом. — Он не сможет заразить меня. Я достаточно псих, душа моя, чтобы на меня действовали только твои чары. И только потому, что я очень к тебе привязан. Сознание, текучее, как поток, чувства, которые почти невозможно различать. Должно быть мысли еще безумнее, чем чувства. Сид был прав, телепату почти невозможно было бы его заразить. Источником безумия для Сида смог бы стать только кто-то, кого он подпустил достаточно близко. Только Ламия. А для самого Ламии? — Он может заразить меня. И тогда ты останешься с двумя безумными обладающими Даром проецировать. У тебя нет стабилизатора, без него — ты сам создашь ситуацию из видения. Твое желание знать станет началом петли, — тяжело было говорить спокойно. Но Сид должен был понять. — Я и так ее сделаю. У меня нет выбора кроме как создать петлю. Все чего я хочу — выдернуть из этой петли тебя и Леона. Что насчет тебя? — хотел спросить Ламия, но в этом не было бы смысла. Он и так знал ответ. Режиссер, чье имя никто не читает в титрах. Эгоист. Это не было самоотверженностью. Сид просто расставил для себя приоритеты, и те, кем он дорожил оказались в списке выше его самого. — Кто будет стабилизатором? — ответ на этот вопрос он тоже знал заранее. И все-таки они с Сидом оба любили доигрывать до конца. Сид снова налил себе выпить, отсалютовал стаканом в воздух и усмехнулся — торжественно и угрюмо: — Тот, кого нельзя свести с ума, потому что он уже давно съехал с катушек. Безумный и прекрасный, Хаотик Сид, — потом взгляд его чуть изменился, стал мягче и уязвимее. Таким, каким он бывал очень редко. — Поверь мне, душа моя. Я и сам не до конца себе верю. Я иду по струне и она разрежет мне ступни. Может быть, мы не дойдем даже вместе. Но я точно не дойду один. Ламия снисходительно улыбнулся, протянул ему руку, правую, на которой носил кольцо, и беззлобно фыркнул: — Ты уже давно не ходишь один. Должно быть, это пиратская жадность. Я один раз протянул тебе руку, и ты так ее и не отпустил, — когда Сид обхватил его ладонь своей, сжал до боли, Ламия наклонился к нему ближе и шепнул. — Пойдем по струне вместе. До конца. Там впереди должно что-нибудь быть. Там впереди должен быть выход.