ИГРА ВСЛЕПУЮ

Предупреждения: Графическое описание насилия в главе, а так же не вычитано и не бечено. *** Несколько часов спустя Загесса стоял на капитанском мостике «Роджера» за спиной Хаотика, и рассматривал звездную карту вместе с ним. Доминик стоял рядом, не закрываясь, и его чувства омывали Загессу волнами, как когда-то в Цитадели, когда хранить секреты не имело смысла. Впрочем, теперь от Доминика не исходило того покоя, того безмятежного счастья, которое навсегда осталось на Нео-Ватикане. Загесса вспоминал его с ностальгией. Они ждали прихода Андерсена, но Александр пока был занят. Находиться на мостике без капитана было довольно странно, и Загесса мимоходом удивился, что система безопасности вообще пропустила их. Впрочем, Хаотик всегда был для Андерсена на особом счету, Загесса знал об этом как никто другой. — Что насчет Мины Сайфер? — неожиданно спросил Доминик, нарушая молчание, и Загесса непроизвольно потянулся разумом, отыскивая женщину. — Если Андерсен собирается привлечь ее, то на каких условиях? — У моей прекрасной неплохие связи, и она умеет управлять людьми. Сейчас мы играем в завоевателей. Наша задача убрать черных с доски, но как только мы освободим себе место, возникнут и новые проблемы — как управлять теми, кто придет в наше маленькое царство. Алексу потребуются не только бойцы, но и управленцы. Печально, но я на эту роль не подойду. Прекрасная Мина не такой уж плохой вариант. Впрочем, я всего лишь предполагаю. А ты что скажешь, падре? Никто не знает мысли друга Алекса, так как ты. — Он думал о том, чтобы использовать Сайфер. Но пока Александр только приглядывается. Все будет зависеть от того, как она покажет себя. — Моя прекрасная, даже если останется с нами, не станет копать под меня, — просто пожал плечами Сид. — Ей это не выгодно. — Люди не всегда действуют в зависимости от выгоды, — заметил Загесса. — Сайфер во многом винит тебя. — Она замыслила против меня зло, падре? — Нет, всего лишь предупреждаю, что не стоит действовать ей на нервы. — Ты рвешь мне сердце своими словами, — мрачновато усмехнулся Хаотик. — Действовать на нервы я люблю больше всего. В этом Загесса ни капли не сомневался. — Если Сайфер подберется к управлению, она не подпустит к власти тебя, — сказал он. — Мы еще не создали свое маленькое королевство, а ты уже делишь в нем власть, падре? — Сида его слова рассмешили. Смех был веселый и беззаботный и прервался так, словно его выключили. — Для тебя и для твоей Церкви я — подарок вселенной, возможность избавиться от черных и расширить свое влияние. Для Алекса я помощник в достижении новой цели, партнер. Теперь подумай кто вы для меня. Загесса промолчал, и Хаотик ответил сам: — Для меня вся эта шарада с государством это только надежда спасти Леона. Я знал, что можно избавиться от черных уже очень давно, падре. Я мог бы найти силы нанести удар, я мог бы найти способ… Меня никогда это не волновало. Альтернатива Империи, если нам все удастся потребует порядка, потребует тех, кто умеет управлять и упорядочивать жизнь. А мне больше по нраву хаос. Прекрасная Мина и Алекс справятся с властью лучше. — Что ты будешь делать, после того как спасешь легионера? — спросил Загесса, хотя уже прочел ответ в сознании Доминика. — Если спасу, падре, — криво усмехнувшись, поправил Сид. — И если выживу. И какого ответа ты ждешь? Я хаотичен и потому не способен меняться. Как не тасуй Хаотика Сида получишь только Хаотика Сида. Стабильность беспрерывного изменения, так вроде бы это называется, верно? Потому я отпущу Леона на первой же понравившейся ему планете, а сам продолжу делать то, что получается у меня лучше всего — грабить, торговать оружием и насиловать. — Ты мог бы осесть. — Я уже это сделал, падре, осел на «Хаосе». Свил себе уютное гнездо и останусь в нем, после того как разлетятся все мои любимые птицы. — Мы не улетим далеко. Ты не останешься одинок, — тихо сказал Сиду Доминик, и Загесса почувствовал странную неловкость, словно он подсмотрел что-то очень личное. Странное чувство для телепата, и все же он знал, откуда оно взялось — за те три года, что Доминик провел на «Хаосе», за те три года, что он был Ламией, они с Хаотиком стали очень близки. Достаточно близки, чтобы не пускать в свои отношения других людей. И, тем не менее, каждый из них нашел того, кого полюбил. Смешно, что Доминик выбрал Уоррена — простого, в чем-то даже примитивного, никак не связанного с Церковью и Творцом, человека. И в то же время только его он мог бы любить. И, пожалуй, только теперь, после того как безумие едва не поглотило Доминика целиком, сорвало с него святость и отрешенность, которая окружала его в Цитадели. — Конечно, не останусь, душа моя. В конце концов, кроме меня на «Хаосе» будет три десятка психованных мудаков и падре. Вы с Уорреном, и девочка с Алексом станете меня навещать. При любом раскладе я теряю только Леона, но это было неизбежно. В чем-то моя прекрасная Мина права. Он действительно слишком хорош для меня. — Что если он захочет остаться с тобой? — спросил Загесса. — Легионер любит тебя. — И тем больнее ему будет, когда я зарежу его на алтаре, падре. Чем сильнее любовь, тем сильнее она бьет. Наверное, Хаотик убеждал и самого себя. Боялся того, как посмотрит на него легионер, если выживет, и потому готовился к худшему. — Ты бы простил, — сказал ему Загесса. — Я, падре, старше и навидался в жизни дерьма. После пыточного кресла ножом по горлу меня не удивить. Но Леон не я. — Возможно, ты недооцениваешь его. — Скорее это ты недооцениваешь ситуацию. Посмотри глазами Леона: тот, кого он любит, зарезал его на алтаре, чтобы потом играть в альтернативу Империи. Солгал, подставил и сам отправил на смерть. Срежиссировал каждое действие и каждое событие. Я не страдаю моральными принципами, но даже я захотел бы удавить такого ублюдка. Загесса мог бы продолжить спор, но Доминик предупреждающе коснулся его разума своим Даром, как молчаливое предостережение — нет. И Загесса промолчал. — Итак, — Хаотик театрально взмахнул в воздухе рукой и сделал многозначительную паузу. По мнению Загессы совершенно лишнюю. — Хватит говорить о том, что мы изменить не в силах. Предлагаю поболтать о вещах более насущных. Алекс уже в паре шагов от нас. Можем обсудить план действий. Девочки и мальчики, внимание! Раз, два, три, Алекс, зайди! Если бы Загесса не знал достоверно точно, что Андерсен еще в двух коридорах от капитанского мостика, он мог бы поверить. — Ты неверно рассчитал время, — с легкой усмешкой сказал Доминик. — Увы мне, — Хаотик рассмеялся, и Загесса в который раз удивился тому, как легко он мог перескакивать с эмоции на эмоцию и с одной темы разговора на другую. От легионера до своих планов, от театральности до мрачноватой решимости. — Душа моя, я же просил подать мне знак. — Я подал знак, — невозмутимо отозвался Доминик. — Просто он был ложный. — И с этими играми мне приходится мириться вот уже три года, — притворно вздохнув, пожаловался Сид Загессе. — Что ж, раз есть еще немного времени, давайте обсудим, как мы все втроем отправимся к черным. Я нашел для тебя отличную оболочку, падре, робот будет на «Хаосе» уже через несколько часов. Когда ты собираешься начать в нем обживаться? — Перед вылетом к черным, — спокойно ответил Загесса, скрывая нервозность, но Доминик все равно почувствовал, отозвался теплой волной благодарности. Он знал, чего боялся Загесса: не отрезать от себя руки и ноги, Загесса боялся не справиться с безумием. Будет ли присутствия Хаотика достаточно, чтобы не сойти с ума? И что случиться, если разум не выдержит? — Если ты спятишь, ты подставишь нас всех, — небрежно улыбнулся Хаотик. — Так же как и любой из нас. Ты рискуешь, падре. — Я нужен вам. — Это единственная причина, почему я позволяю тебе рисковать. Загесса только кивнул и повернул голову в сторону дверей, чувствуя появление Андерсена. Тот был в обществе Форкс, как почти всегда, когда речь шла о встрече с Хаотиком. — Алекс, — Сид широко улыбнулся, раскрывая объятья и широко улыбаясь. Александр объятья проигнорировал. — От чего ты невесел? Не складывается личная жизнь? — Раз уж мы заговорили о личной жизни, — невозмутимо отозвался Александр, — если ты еще раз позвонишь, когда я собираюсь заниматься сексом, я выкину тебя в ближайший шлюз. — Ты же не думаешь, что я нарочно? — невинность, которую Хаотик попытался изобразить в ответ, выглядела у него на редкость неестественно. — Это просто несчастливое стечение обстоятельств. — Следующее «стечение обстоятельств» станет для тебя последним, — спокойствием Андерсена можно было прошибать стены. С легкой усмешкой Загесса подумал о том, что отчасти Александр говорил вполне серьезно. — Понял, понял! — Сид примирительно поднял руки. — Исправлюсь. И раз уж эту повестку дня мы закрыли, предлагаю перейти к более насущным вопросам. Часики тикают, а наши силы собираются. Скоро я собираюсь связаться с друзьями-черными. Я отправлюсь к ним на «Хаосе», но, боюсь, мне не стоит брать с собой команду. Они не готовы к подобным стрессам. — Иными словами, сэр, — хмыкнула Форкс, — никто из них не полезет за вами в такое пекло. — Я так и сказал, девочка моя. Алекс тебе придется взять их к себе. — Только под арест, — категорично отозвался Александр, и Загесса лично разделял его мнение. Команда Хаотика состояла из таких же отмороженных ублюдков, как и сам Хаотик, и позволять этим людям свободно разгуливать по «Роджеру» означало самому устроить себе неприятности. Сид и сам это понимал, потому только небрежно пожал плечами: — Хоть в кандалах. Мне не жалко. — Вы потому и набирали таких мудаков, чтобы не было жалко, — буркнула Форкс, а Загесса имел сомнительное удовольствие посмотреть, как Хаотик подбирал людей в ее воспоминаниях. — Верно. К вопросу о «не жалко», Алекс. Если тебе нужно, ты можешь использовать их по своему усмотрению. Мои люди психи, но они знают свое дело. Не оставь им выбора, и они будут сражаться за тебя словно берсерки. — Я так и собирался, — невозмутимо ответил Александр. — Если возможно, постарайся оставить Курта в живых. Я как-то уже успел привязаться к нему за эти годы. — Я даже не знаю, кто это, — сухо заметил Андерсен. — Я потом покажу тебе фотки, — заверил Сид. — Может быть, мы все-таки поговорим про наши планы? — мрачно спросила Форкс. — Мы, сэр, здесь не для того, чтобы обсуждать Курта. — Это «сэр» относится ко мне или к другу Алексу? — поинтересовался Сид. — К вам. — А как тогда ты называешь его? — к своему удивлению Загесса чувствовал в Сиде искреннюю заинтересованность. Ее и еще с десяток эмоций в сплошном текучем потоке. — Капитан. — Горячо, — похвалил Хаотик, а рука Форкс непроизвольно дернулась к бластеру. Это, как полагал Загесса, был условный рефлекс. Видимо, Сид тоже о нем знал, потому что поспешил вернуться к предыдущей теме: — Итак, Алекс, у нас есть моя команда, твои экипажи, друзья-инквизиторы, — на этих словах он вопросительно взглянул на Загессу, и тот коротко кивнул, подтверждая, — семь партий боевых роботов с Теоса, еще две с Эссуса. Что еще? — Пять команд боевых модификантов классами с B по D, — добавила Форкс. — Три экипажа наемников, которые согласились работать с нами. И еще восемь тех, кого привела Сайфер. — Плюс Маленькая Госпожа, — задумчиво сказал Сид, а рядом с ним мелькнула и пропала проекция птицы, отзываясь на его слова. Бабочка давала понять, что рядом. — Должен признать, моя прекрасная хорошо потрудилась. — Лучше, чем вы, — мстительно заметила Форкс. Отсутствие личной жизни все-таки сказывалось на ней, как полагал Загесса. — Девочка моя, я дал нашему делу себя, Маленькую Госпожу и инквизицию. Это легко побьет свору каких-то оборванцев. — Восемь свор, — поправил его Загесса. — И инквизицию привел я. — Все еще есть я и Маленькая Госпожа, — невозмутимо отозвался Сид. — Деву для Бабочки дал я, — чуть улыбнувшись, заметил Ламия. — Итак, — рассмеялся Сид. — Я дал этому делу себя. Думаю, никто не станет спорить, что это главный вклад. Никто, кто ценит свое время и не хочет меня разозлить, душа моя, а ты не хочешь меня злить. Давайте поговорим про наши планы. Мы с моей душой и падре проберемся в Цитадель черных, на их главный праздник — Карнавал Плоти, если не ошибаюсь? Загесса кивнул. — Отлично, — продолжил Сид. — Это то, что неизбежно, и потому пытаться что-то сделать бессмысленно. Там же на карнавале я зарежу Леона и усыплю его с помощью модифицированной сыворотки смерти. Спасибо моей душе за нее, давайте поаплодируем. Сыворотка останавливает все процессы в организме, из-за чего Леон окажется одновременно мертв и жив. До того, как истечет действие сыворотки, нам нужно будет поместить его в регенератор, тот устранит физические повреждения, и, давайте надеяться, что этого будет достаточно. Как только препарат подействует, и Леон «умрет», пророчество перестанет иметь значение. — Тогда мы начнем атаку, — спокойно продолжил Андерсен. — К тому времени мне потребуются коды доступа ко всем дверям, и чтобы кто-то убрал из игры импульсный компьютер черных. — Этим займется Госпожа. — Мы начнем атаку с модификантов, — спокойно добавила Форкс. — Это должно создать у черных впечатление, что угроза незначительна. Несколько точечных ударов. Это их рассредоточит. — И нас, — заметил Загесса. — Модификанты не такая значительная сила, чтобы всерьез ожидать от нее чего-то значительного. Их слишком мало, — невозмутимо добавил Андерсен, будто и не подписывал сейчас смертный приговор тем, кого собирался отправить первыми. — Мы можем послать им в помощь партию боевых роботов, если наши модифицированные друзья продержаться достаточно долго, — Хаотик задумчиво покрутил перо в волосах. — Внезапный приступ гуманизма? — Загесса скептически вздернул бровь. — Скорее забота о собственной шкуре. Зачем выкидывать то, что можно еще использовать? Мы сможем дать им планы Цитадели. Если они запрутся на тех ярусах, где лаборатории и зачистят периметр, то продержатся, пока мы не покончим с черными. — Если мы покончим с черными, — мрачно поправила Форкс. — Если мы не покончим с черными, девочка моя, судьба модификантов будет интересовать меня в последнюю очередь. — Для черных, — тихо заметил Доминик, — лаборатории так же священны, как и для Детей Творца. Если захватить их, черные бросят большую часть сил на их освобождение. — Главный фокус в том, чтобы у них не было возможности никуда кинуться, душа моя, а для этого нужно положить их всех еще в зале Карнавала. — Для черных лаборатория не только место культа, — сказал Александр. — Это в том числе и оружейная. Место, в котором они производят своих модификантов, послушников и химер. Мы в любом случае не можем оставить лаборатории без внимания. — Итак, — пафосно провозгласил Хаотик, — кто за то, чтобы отправить наших модификантов туда? Раз, два, продано! Сочтем, что единогласно. — Я не сказал, что согласен отправить туда модификантов, — возразил Андерсен. — Сделать это означает полностью вычеркнуть их из дальнейших планов. Модификанты могут понадобиться нам в дальнейшем. — Что именно вы предлагаете, капитан? — спросила Форкс. — Если первыми мы пошлем не модификантов, то кого? Наемников? Роботов? Инквизиторов? — Инквизиция должна быть там, где больше всего концентрация еретиков, — спокойно возразил Загесса, — потому что мы единственные способны противостоять их Дару. Черные не чувствуют нас, в отличие от модификантов или людей. Мы нападем на Главный Зал. — Нужны будут корабли, которые станут страховать нас из космоса. Цитадель черных находится на поверхности планеты, и часть комплексов уходят вглубь, — продолжила Форкс. — Из того, что нам удалось узнать, — она бросила короткий взгляд на Загессу, потому что именно он залез в голову к Малкесте и принес им большую часть сведений о черных, — над планетой постоянно курсируют боевые спутники-стражи. Если они засекут наши корабли, мы просто не сможем доставить свои силы в Цитадель. — Бабочка сможет отвести им глаза? — спросил Доминик, хотя по чувствам Форкс уже должен был угадать, то нет. Ответил ему Хаотик: — Маленькая Госпожа, душа моя, будет занята импульсным компьютером черных и тем, чтобы захватить всю систему целиком. Боюсь, ей будет не до мелочи вроде спутников-стражей. — Отлично, — язвительно отозвалась Форкс. — И что нам тогда делать? Чтобы отправить наши корабли вам на помощь нужно убрать спутники, а чтобы убрать спутники, нужны как минимум корабли. Это при условии, что стражи не распылят их в процессе. Можно подумать, вы не знаете, что такое боевой спутник. — Возможно, привлечь кого-то со стороны, кто смог бы взломать их охранную систему? Кого ты использовал, когда взламывал защиту банков Столицы? — Душа моя, защиту столичных банков мне ломали после того, как я устроил в городе тотальную перезагрузку, — Хаотик досадливо прицокнул языком. — Я использовал Лиса. Того, кто делал нам документы на Фивон. — Того, которого вы чуть не пристрелили в вашу последнюю встречу, — мрачно напомнила Форкс. — И которому доверяю, — подтвердил Хаотик. — Мы можем привлечь его и теперь, но он мало, чем сможет помочь. Чтобы вмешаться ему нужно, чтобы Госпожа вывела из строя импульсный компьютер черных. К тому времени, как она это сделает, атака на Цитадель уже должна идти полным ходом, иначе черные смогут просто восстановить свою систему со всеми вытекающими. — Тогда почему Столица не смогла этого сделать, после твоего нападения? — спросил Доминик. — Душа моя, имперцы не смогли этого сделать, потому что я был во Дворце на нижнем ярусе, откуда и перезапускают систему. Мы проникли туда сами и никого не пустили следом. Не сразу, по крайней мере. Было бы здорово повторить фокус, но главный фокусник, — он с улыбкой указал на себя, — будет занят другими вещами. — Как и в тот раз в Столице, — напомнила Форкс. — Я могла бы попытаться это сделать. — Мы нападаем не на Столицу, — возразил ей Загесса. — Черные почувствуют твое присутствие. Собственно, Хаотика они почувствуют тоже. — Они только не будут знать, зачем я иду к ним в сердце, — рассмеялся Сид. — Я мог бы прийти как яд вместо лекарства. — Бессмысленно говорить о том, что ты мог бы сделать, — невозмутимо осадил его Андерсен. — Ты будешь в Главном Зале у алтаря. — Инквизитор смог бы провести одного или двух человек незамеченными вместе с собой, — признал Загесса. — Но не больше. — Отличная новость, — скривилась Форкс, — вот только одного человека явно будет недостаточно, чтобы пройти в сердце Цитадели. Двух тоже. — Человека, — подтвердил Андерсен, — недостаточно. И Хаотик широко усмехнулся: — Но то, если мы говорим о не человеке? Форкс озвучила их мысли: — Лагатт. Легионер достаточно силен, чтобы пройти и провести с собой инквизитора? — Предполагается, что мы говорим о самом сильном боевом модификанте из ныне существующих, девочка моя. Если не он, то кто? — Все еще остается вопрос о том, как нам переправить легионера и инквизитора на планету, — спокойно заметил Доминик. — Мимо все тех же стражей-спутников корабль не пройдет. — Достаточно будет и посадочного челнока, — отмахнулся Хаотик. — Замаскировать его не так уж сложно. — Итак, — подвел итог Андерсен, — Хаотик, Загесса и Доминик… — Я предпочитаю «Ламия». — Мне все равно. Так вот, вы втроем будете в Главном Зале у алтаря. Бабочка взломает систему черных, чтобы гарантировать свободный проход по территории, а Лагатт и еще один инквизитор пойдут к центральному управляющему блоку, чтобы не дать его перезапустить. Как только отключатся спутники-стражи, мы пошлем на планету корабли. — И тогда, — Хаотик широко усмехнулся ему, дико и полубезумно, — начнется настоящее веселье. *** Лагатт не был уверен, как ему относиться к тому, что Хаотик теперь был если и не другом, то союзником капитана, и потому не относился никак. Его не посвящали в детали дальнейших планов, и он представлял себе задумку Андерсена только в самых общих чертах, не понимал, какую именно роль играл в этом Слейтер. До Лагатта доходили слухи, что Хаотик отдал Леона кому-то, но слухи настолько противоречивые, что он не знал, чему именно верить. Кто-то говорил, что Слейтера продали. Кто-то, что пытаются спасти. Лагатт мог бы просто подойти к Хаотику — благо возможностей хватало, тот появлялся на «Роджере» с завидной регулярностью — но так и не подошел. Останавливало понимание, что все равно Лагатт ничем не смог бы Слейтеру помочь, тем более что в прошлую их встречу сам едва его не убил. Пожалуй, в общем-то, это уже даже не было его делом. В целом жизнь шла своим чередом. Экипаж готовился к крупной операции — захвату, как знал Лагатт. На «Роджер» постоянно прилетали корабли поменьше, доставляя оружие и боеприпасы, боевые роботы или даже модификанты, но Лагатта это почти не затрагивало. Он просто следовал за Ралленом тенью, смотрел, как тот ведет дела, и не вмешивался, зная, что если потребуется что-то ему сообщат. Вынужденное безделье не тяготило, потому что ничем не отличалось от жизни во Дворце, разве что знанием, что передышка временная, и что однажды настанет время действовать. После всего произошедшего Лагатт просто чувствовал, что готов. Не потому что оставался самым совершенным легионером, новейшей моделью, а потому что что-то как будто сдвинулось в нем самом, сломалось навсегда или же встало на место, он не знал, но сделало его спокойнее, равнодушнее в чем-то. Лагатт не чувствовал никакого духовного родства с людьми, которые его окружали, никакой тяги быть к ним ближе, разве что ему нравилось разговаривать с Ралленом, но при этом ощущал себя странным образом на своем месте. Это был комфорт. Нелогичный психологический комфорт от осознания, что его устраивает жизнь. Она могла бы быть лучше, Лагатт мог бы получить больше уважения или больше свободы, но уже не видел в этом смысла. С момента создания, во Дворце его всегда подгоняли тем, что он должен быть лучшим, говорили о его уникальности и требовали совершенства во всем, в то время как конечная цель оставалась совершенно бессмысленна, как и у любого другого легионера — смерть на Арене от рук собратьев. На «Роджере» его никто никуда не гнал, а конечной цели не было вовсе. Всем было наплевать на его показатели, до тех пор, пока он мог выполнять приказы. Зачастую ничего сложного — сопровождать Раллена на встрече с очередным привезшим груз на «Роджер» капитаном или помочь команде с переноской вещей в трюме, когда им нужно было срочно освободить место для нового оружия или техники. Это безразличие окружающих могло раздражать, но одновременно с тем оно освобождало. Давало возможность быть таким, каким Лагатту хотелось быть. С Хаотиком они столкнулись почти случайно. Тот вышел из коридора, ведущего к капитанскому мостику, в одиночестве, и разве что скользнул по Лагатту равнодушным взглядом. Мысль о том, что человеку стоило бы бояться легионера, бояться боли, которую Лагатт мог бы ему причинить, появилась и пропала, и казалась далекой и бессмысленной. Хаотик не боялся и в конечном итоге оказался в выигрыше — получил и помощь Андерсена, и неприкосновенность на «Роджере». Он не выглядел победителем. Пожалуй, только поэтому Лагатт и подошел к нему: из любопытства и извращенного желания узнать, действительно ли для Хаотика ничего не значили те часы, что Лагатт пытал его. Действительно ли можно было такое просто забыть? — Мы можем поговорить? — фраза даже в его собственных ушах звучала слишком нелепо и принужденно, и Лагатт поморщился. С другой стороны, что еще он мог сказать Хаотику. — О, маленькая… маленький легионер, — широко улыбнулся ему Сид, и улыбка его не имела с искренностью или доброжелательностью ничего общего. — Мы можем все, что угодно, когда я свободен. Но, увы, для тебя я, как правило, занят. — Вы собирались назвать меня «маленькой мразью»? — спросил Лагатт, и говорить ему «вы» после всего, что произошло было странно, но все же Хаотик теперь стал партнером Андерсена. Это обязывало Лагатта к определенному поведению. — Я многое собирался. Но, снова, увы, не в моих интересах сейчас называть вещи своими именами и провоцировать на ссоры пешек Алекса. — Я не пешка, — хмуро отозвался Лагатт. — И можете называть как угодно. Мне все равно, что обо мне думает человек. — Правда? — Хаотик криво усмехнулся. — Вот только человек, — он ткнул себя пальцем в грудь, — не думает о тебе вовсе. Идем, у тебя есть время говорить со мной пока я не дойду до шлюза. Не трать его на лишнюю болтовню. — Что произошло с легионером Слейтером? — спросил Лагатт хмуро, потому что только это теперь и пришло ему в голову. — Жизнь произошла с легионером Слейтером, как и со всеми нами. — Это правда, что вы отдали его? — Безусловная. — А что вы пытаетесь его спасти? — Да, — Хаотик говорил небрежно, нараспев, но Лагатту все равно показалось, что за этим скрывается что-то большее. Это заставляло раз за разом вспоминать унизительное «мой Леон стоит тысячи таких, как ты». Когда Хаотик говорил это, он говорил искренне, и именно этим взбесил Лагатта больше всего. Его сочли хуже, сочли вторым, хотя теперь Лагатт понимал — люди раздавали первые места просто тем, кто им больше нравился. То, что Слейтера поставили выше, никак не было связано с Лагаттом или, если уж на то пошло, даже со Слейтером. Просто один из них приглянулся Хаотику больше. — Я буду участвовать в операции? — Конечно, — усмехнулся Хаотик. — Вы легионеры крайне полезные твари, если уметь вас использовать. Вся эта сила почти компенсирует прочие недостатки. — Мне ничего не говорили. Ни о дальнейших планах, ни о задании, — сохранять спокойствие рядом с Хаотиком было нелегко, и все же Лагатт отчетливо понимал, что это его единственный способ получить ответы. — Конечно, не говорили, малыш, — Хаотик издевательски подмигнул. — Ты, наверное, думаешь, это потому что ты легионер. Злые люди не хотят доверять более совершенному существу из зависти. — Ты хочешь сказать, вы не завидуете? — Лагатт ответил ему усмешкой, незаметно даже для себя перестав называть Хаотика на «вы». — Не завидуете тому, у кого есть все, чего вам бы хотелось, все, на что вы не способны? Сила, скорость, даже внешняя красота. — Люди завидуют всему и всем, малыш. Для этого не обязательно быть легионером. А не доверяют тебе по совсем другой, очень простой причине — ты маленький говнюк, и это всем заметно. — Не тебе судить, — против воли Лагатт подался вперед: напугать, подавить человека, как более слабого, более уязвимого. Хаотик рассмеялся: — Нет, малыш. Именно мне. В конце концов, я и сам говнюк, — и он рванулся Лагатту навстречу, быстро для человека и совершенно неожиданно. — Я, малыш, отлично распознаю свою гнилую породу. С той только разницей, что я уже научился, когда можно ее проявлять, а когда нельзя, а ты только тренируешься. И я не хочу стоять рядом. — Я не такой, как ты. — Конечно, нет. До меня ты еще не дорос. Но, если будешь достаточно умным, у тебя еще появится шанс. И тебя ждут все прелести моей жизни — власть, грабежи, насилие, убийства и недоверие окружающих. — Я не хочу быть таким, как ты, — холодно осадил его Лагатт. — Продолжай тупить дальше, и ты просто не доживешь до сего славного мига. Лагатт помолчал, прежде чем спокойно признать: — Мне надо было поблагодарить тебя раньше, что не взял меня к себе. — Эту услугу я оказал в первую очередь себе, — фыркнул Хаотик. — Впрочем, готов признать, что маленькая мразь слегка выросла. Уже способна осознать кое-какие мелочи. Например, что я спас тебе жизнь. — Это сделал капитан Андерсен. Ты не имеешь права ничего от меня требовать, — немедленно огрызнулся Лагатт, чувствуя себя глупо от собственной злости. В конце концов, слова Хаотика не имели большого значения. — Тогда я просто попрошу, чтобы Алекс потребовал за меня. Оглянись вокруг, малыш, теперь, когда у тебя прорезались глазки, может быть, ты увидишь что-нибудь интересное. Например, что мир не вращается вокруг тебя, даже если ты самый сильный легионер. Мир не вращается даже вокруг Хаотика Сида, а, согласись, я намного харизматичнее тебя. — Тогда вокруг чего вращается мир? — Вокруг того, что мы боимся потерять. *** — Вы уверены, что это хорошая идея, сэр? — спросил Раллен, и в устах любого другого человека этот вопрос мог бы прозвучать, как сомнение, но голос первого помощника Андерсена оставался совершенно бесцветным. В принципе не предполагал в себе ни сомнения, ни каких-либо других эмоций. — Странно, что вы спрашиваете, Раллен, — спокойно ответил Андерсен. — Разве это не самый логичный и выгодный вариант? Раллен равнодушно покачал головой: — Вы планируете довольно масштабную операцию, в которой многое зависит от того, насколько хорошо мы скоординируем наши силы. Вы хотите, не предупреждая Хаотика изменить часть этих планов. Это может быть неразумно. Вполне возможно, что Раллен был единственным, кто был способен совершенно спокойно и всерьез называть уничтожение черных и создание альтернативного Империи государства «довольно масштабной операцией». — В данном случае, Раллен, дело не в разумности. А в том, что у черных есть выход на Хаотика, и Малкеста наверняка был не единственным их провидцем, — Андерсен заложил руки за спину, подошел к иллюминатору, вглядываясь в звезды. — Если они решат посмотреть в будущее Хаотика, кто знает, что они увидят? — Если Хаотик не будет знать, что планы изменились, меньше вероятность, что черные узнают наши планы, — согласился Раллен. — Я не стану менять все задуманное полностью. Всего лишь создать несколько страховочных отрядов. Резерв, который сможет вмешаться, если что-то пойдет не так, — задумчиво пояснил Андерсен. — Это не гарантия успеха, но способно повысить наши шансы. К тому же, кому как не мне знать, что Хаотик сумеет сориентироваться по ситуации. — Что если он узнает заранее? — бесцветно поинтересовался Раллен. — Загесса теперь на его стороне, и все еще читает ваши мысли. Он может просто передать их Хаотику. — Я не работал бы с Загессой, и не позволял бы ему жить на «Роджере», если бы не верил в его разумность. Загесса ничего не скажет, потому что понимает, что это самый разумный вариант. Хаотик не должен знать, что происходит, эту игру ему придется играть вслепую. — Иногда, сэр, вы говорите совсем как он. — Как Загесса? — Как Хаотик. *** — Самое паршивое со временем, док, то, что ты всегда уверен, что оно еще есть. А потом оно заканчивается, — Уоррен закинул руки за голову и тяжело вздохнул. — Его совсем-совсем не осталось? — Через несколько часов Хаотик свяжется с черными, — подтвердил Ламия и не попросил, чтобы Уоррен называл его по имени. Наверное, чувствовал, как больно было бы делать это в этот момент. Они лежали на кровати в комнате Ламии, и помещение никогда не казалось еще таким тесным и таким пустым одновременно. — К тому времени все уже должно быть готово. — Все, — Уоррен горько хмыкнул. — Да уж. — Мое лицо, — поправил сам себя Ламия, мягко касаясь его руки, и Уоррен зажмурился. Почему-то мысль о том, что совсем скоро все завертится, все равно казалась внезапной, слишком огромной, чтобы до конца осознать. Словно бы они не обсуждали будущее уже множество раз, словно бы не расписали свои планы по нотам. — Я ненавижу, что все так получается, — глухо сказал Уоррен, и повторил просто потому что не смог смолчать. — Ненавижу. Боюсь, — этого он не сказал вслух, но Ламия знал и так все его чувства, и внезапно вдруг вспомнилось: как Уоррен разговаривал с Сидом, как порывался уйти, только услышав, что Ламия эмпат. Это была такая глупость. — Помнишь, — сказал Уоррен, — я взбесился, когда узнал, что ты можешь копаться в чужих головах, — почему-то сказать об этом сейчас стало так важно. Именно сказать вслух, хотя Ламия знал. — Но сейчас я думаю, что мне действительно охрененно повезло. Мне не надо ничего объяснять. Ламия сжал пальцы на его руке, крепко, до боли, без слов напоминая: я здесь, я все еще здесь, и это «все еще» повисло горечью между ними. Одной на двоих. Уоррен накрыл его ладонь своею и попросил: — Трахни меня. Я хочу, чтобы ты это сделал. Ламия облизнул губы, посмотрел Уоррену в глаза и спросил: — Ты уверен? — Да. И, может быть, Уоррен не был так уверен, как старался показать, но он действительно хотел. Принять Ламию так полно, как только позволят их тела, быть к нему так близко, как только возможно: — Я хочу, — Притянуть Ламию к себе было легко, лечь под него, наслаждаясь ощущением стройного тела, слишком жесткого, совсем не похожего на самом деле на женское. Уоррен раздвинул ноги, подставляясь, позволяя. Появилась и пропала бессмысленная, ненужная мысль, что, должно быть, так Ламия брал когда-то свою жену, так же уверенно, так же властно. Так же нежно, как целовал теперь Уоррена. — Только ты. Теперь есть только ты, — шепот прошелся по коже горячим воздухом, и Уоррена выгнуло от удовольствия. От понимания, что каждое слово — правда. Теперь для Ламии есть только он. — Сделаешь меня своей девчонкой? — спросить было совсем не страшно, хотя раньше Уоррен мог бы дать в морду только за одно предположение, что может быть снизу. Теперь он хотел этого сам, доверял безоглядно и доверялся, зная, что с Ламией все совсем по-другому. — Сделаю тебя моим. Ламия наклонился ниже, прикусил его ключицу, и золотые волосы мазнули Уоррена по лицу, по шее — мягкие, невесомые. — Придурок, — он судорожно выдохнул, выгнулся, не контролируя свое тело, потому что рядом с Ламией это вообще было почти невозможно — контролировать себя, — я и так уже твой. Я готов под тебя лечь. Я готов ради тебя умереть — осталось невысказанным, но Ламия услышал, прижался теснее и скомандовал: — Ноги шире. И держи их так, хочу на тебя посмотреть. Уоррен выполнил, не испытывая ни стыда, ни смущения. Только предвкушение, любопытство, желание — быстрее. — Любишь ты командовать, — шепнул он Ламии, и тот отозвался: — Я люблю тебя. И это было, как в каком-нибудь гребаном романтическом кино, какие Уоррен никогда не любил, но рука Ламии именно в тот момент опустилась туда, где была больше всего нужна, и слова стали не важны, исчезли совсем, остались только прикосновения, тепло и понимание, что Ламия — это навсегда. До конца жизни, когда бы и как бы она ни закончилась. Каким нелепым теперь казалось существование без него, каким далеким и совершенно нереальным. Я как будто спал до тебя. Не хочу засыпать снова. — Уоррен, можно? До Ламии он всегда воспринимал секс, как просто секс — возможность приятно и зачастую весело провести время, ни к чему не обязывает. Ничего не меняет. В общем-то, даже с Ламией это иногда был просто секс — просто секс с самым красивым, самым любимым человеком, которого Уоррену посчастливилось в своей жизни знать. Теперь дело было не в сексе, не в удовольствии, даже не в том, что этот раз мог стать для них последним. Дело было в близости, в желании открыться Ламии, отдаться ему так, как никому и никогда. — Можно. Это «можно» означало вовсе не задницу Уоррена, не разрешение его трахнуть. Ламия спрашивал не об этом, и Уоррен позволил — не это, позволил вещи намного более личные и глубокие. Прикосновение разума Ламии, его Дара, сначала невесомое, осторожное, заставило судорожно вдохнуть, и Уоррен едва почувствовал, как проникают в его тело пальцы, как растягивают настойчиво и осторожно. Ламия просачивался внутрь, и удовольствия в этом было столько же сколько боли. Ламия чувствовал счастье и благодарность, страх и спокойствие, и любовь. Ламия чувствовал жар тела Уоррена, его тесноту и желал оказаться в нем. Чувствовал удовлетворение, типично мужское самодовольство, видя, что Уоррен задыхается в его объятьях, подается навстречу и без слов просит еще. Чувствовал желание, потребность доставить удовольствие и просмаковать это удовольствие своим Даром. Осязал свои собственные чувства отголоском через чужой Дар, и нежность, которую они вызывали. Этого было слишком много, на грани с безумием, и одновременно с тем Уоррену хотелось еще. Когда Ламия толкнулся в его тело в первый раз, перед глазами все заволокло белым. Было больно и сладко, и напрочь выносило мозги от своих и чужих эмоций так тесно переплетенных внутри. Уоррен чувствовал член Ламии в себе, каждый толчок, ощущал себя уязвимым и заполненным до краев, и одновременно с тем, чувствовал отголоском как тесно у него внутри, какое удовольствие доставляет жар его тела Ламии. Он брал Уоррена как женщину, делал его своим в самом примитивном, самом древнем смысле этого слова, и одновременно с тем отдавался сам — своим Даром, и своим теплом и той щедростью с которой он делился удовольствием. На какой-то короткий миг не осталось ничего кроме них — будто два звука в тишине, растворяющиеся друг в друге, и Уоррен вдруг осознал с какой-то удивительной, неестественной яркостью — они вместе. «Я» больше никогда не будет, даже если Ламия умрет или сойдет с ума, для Уоррена навсегда останется только «мы». Понимание этого было огромным, как океанская волна, сметающим все на своем пути, и оргазм — оргазм тела потерялся в нем. Уоррена тряхнуло и отпустило, оставляя счастливым и опустошенным, абсолютно удовлетворенным и уверенным: Ламия вернется. Не потому, что Уоррен будет в нем нуждаться и не потому даже, что любит. А потому что так правильно. Потому что осталось только «мы», и каким бы Ламия не вернулся — безумным или изуродованным, Уоррен будет его ждать. Примет, как принимают из любимых рук чашу, не спрашивая, что в ней — лекарство или яд. — Когда ты закончишь со своим лицом, я буду ждать тебя у выхода из лазарета. — Я буду выглядеть, как еретик, Уоррен. — Мне все равно, как ты будешь выглядеть. Я встречу тебя у дверей. Я посмотрю тебе в глаза, и ты вернешься ко мне даже с той стороны безумия. *** Брату Арассе Лазарус звонила не слишком часто. Жизнь сложилась так, что если мейстер нужен был провидец, она обращалась к Малкесте, полагалась на его Дар. Увы, теперь Малкеста был мертв, и Арассе остался самым сильным Пророком Истинной Церкви. Невысокий, худощавый, носивший неопрятную маленькую бородку, он не нравился Лазарус, несмотря на то, что разделял ее веру. Она не могла читать его мысли, как и мысли других, выросших в Цитадели, но чувствовала в Арассе сумасшествие столь глубокое и фанатичное, что оно казалось ей отвратительным. Мир был безумен, он захлебывался собственной болью и собственной мелочностью, и принять Истинную Веру означало понять это и отказаться от своих заблуждений. Означало прозреть. Арассе пошел дальше, и она порой сомневалась, что осталось в нем от любви к Истинному Творцу. Что осталось в нем от человека. Но он был провидцем, а у Истинной Церкви хватало врагов, и они принимали Брата вместе с его безумием. Он всегда откликался на ее звонки незамедлительно, будто ждал их с нетерпением недостойным Сына Творца. И теперь проекция связи тоже включилась моментально. Арассе сидел в кресле, нервно потирая руки, и эта суетливость раздражала Лазарус. — Сестра наконец-то позвонила мне, — улыбаясь, сказал он. Он всегда немного присвистывал на «с» — последствия неудачной травмы горла, и это несовершенство тоже вызывало отвращение. — Ты позвонила спросить, что я вижу? — После смерти брата Малкесты мы оказались в уязвимом положении. Мне неспокойно. Он захихикал, словно ее слова были чем-то очень смешным: — Да, ты звонишь узнать, что я вижу. Я вижу огонь, сестра. Море огня. И смерть, много смерти. — Общие фразы, — отозвалась Лазарус. — Если ты видишь смерть, когда она придет? — На Карнавале Плоти. — На Карнавале смерть приходит к еретикам, — строго напомнила Лазарус, и он снова засмеялся: — Она придет ко всем. Я вижу неизбежность, сестра, и она уже дышит нам в затылок. — Даже если нас ждет смерть, — спокойно ответила она, — мне нечего стыдиться и нечего бояться. Она лишь означает освобождение из плена плоти. Но я не желаю уходить, оставив нашу веру обезглавленной. Я хочу узнать, что именно произойдет, и что мы можем оставить тем, кто придет после нас. — Сестра звонит узнать что-то конкретное? Что-то хочет посмотреть? — Меня беспокоит Хаотик Сид. Я хочу, чтобы ты посмотрел его будущее. *** У лазарета было темно и тихо, команда «Хаоса» старалась избегать этих мест, так же как они старались избегать Ламию. Уоррен стоял под дверью, пинал пол носком ботинка и нервничал. Поминутно напоминал себе, что еще ничего не началось, успокаивался на минуту, а потом начинал нервничать снова. Задницу неприятно саднило, но от воспоминаний о том, что произошло, окатывало жаром, так же как и от понимания — Ламия чувствовал и дискомфорт Уоррена и это возбуждение от воспоминаний, чувствовал каждую секунду, что сидел рядом с Сидом и обсуждал дальнейшие планы. — Доминик вовсе не единственный, кто вынужден все это чувствовать, — к сожалению Загесса был прав, и от одной мысли, что ублюдок читал все это окатило сначала холодом, а потом стыдом. Потом Уоррен просто напомнил себе, что мнение Загессы не имеет никакого значения, и что ублюдок может катиться к черту со своим осуждением. Это «к черту» он подумал дважды и с особенным смаком. Загесса поморщился, и холодно отозвался: — Я не собирался осуждать. И лично считаю, что позиция снизу подходит тебе намного больше. — Мне плевать, что ты думаешь, — равнодушно протянул Уоррен, и какая-то его часть была даже рада, что Загесса пришел. Огрызаясь на проклятого церковника, Уоррен забывал про нервозность. Впрочем, Загесса наверняка сам об этом знал. — Разумеется. — Тебя мама не учила, что читать чужие мысли без спроса невежливо? — буркнул Уоррен. — Мне полагается отвечать на этот бессмысленный вопрос? — Загесса вопросительно вздернул бровь, вызывая почти неодолимое желание немедленно съездить ему кулаком по морде. — Можешь не отвечать. Толку от тебя все равно никакого. На самом деле Уоррен даже не хотел его доводить в тот момент, просто огрызался по привычке, чтобы не думать о том, как скоро ему придется улететь и оставить Ламию с капитаном. Изуродованного, боящегося безумия Ламию. — Доминик сильнее, чем тебе кажется, — ответил на его мысли Загесса. — Его лицо можно будет поправить в ближайшем регенераторе. Его рассудок должен волновать тебя больше. Физические повреждения не имеют большого значения. Ну да, конечно, церковник думал именно так. — Отличная тирада, приятель, — невесело хмыкнул Уоррен. — Вот только я вырос на окраинной планете, где о регенераторах разве что ходят легенды, и предпочитаю вообще-то избегать повреждений. Не доверяю, знаешь ли, всем этим машинам. — Ты не услышал, что я сказал? Рассудок его — единственное, что на самом деле в опасности. — На самом деле в опасности его жизнь. Хотя, быть может, Уоррен просто не мог осознать, что означало для церковников безумие. Физическая рана была проста и понятна, очевидна и потому страшна. Рана сознания — нет. Мысль была чужая и чуждая, и он отлично знал, от кого она пришла: — Еще раз залезешь мне в голову, получишь по морде, — пригрозил он, без всякого запала впрочем. И Загесса это понимал: — Я не стану слушать бессмысленные угрозы. — Ага-ага, — отмахнулся Уоррен и вдруг спросил.- Тебе и, правда, не страшно? Лезть в робота. Отрезать себе руки и ноги. — Ампутировать, — поправил его Загесса. — И не только руки и ноги. Стоит удалить максимальное количество тканей. Так будет надежнее. — Ты не ответил. — Ампутировать — не страшно. Дети Творца многое проходят на пути к своему сану. — Сану? — не понял Уоррен. — Это как у священников Древней Земли? — Статус церковника, — согласился Загесса. — Одно из испытаний — испытание беспомощностью. Каждый Сын или Дочь Творца месяц живут без рук и ног прежде, чем будут признаны Церковью, как равные. — И Ламия.? — Доминик? Разумеется. Он был лучшим из своего поколения, — сухо напомнил Загесса. Уоррен мог только скривиться на это: — То есть он был самым конченым психом из всех вас конченых психов. Не обижайся, падре, но для меня это звучит именно так, ты и сам знаешь. Еще одной прелестью общения с телепатом было то, что не приходилось лицемерить и делать вид, что он тебе нравится. — Я растер бы тебя и твое ограниченное маленькое сознание в кашу, за одну единственную неуважительную мысль о моей вере, — спокойно ответил ему Загесса. — Но ты нужен Доминику, и только потому в безопасности, — потом он снисходительно улыбнулся и добавил. — Не обижайся ты и сам это знаешь. Слова прошлись холодком вдоль позвоночника, и Уоррен преувеличенно равнодушно вздохнул, даже зная, что это никого не обманывает: — Мы что будем стоять и мериться у кого длиннее? — Всего лишь дружеское предупреждение, — Загесса снисходительно улыбнулся. Посмотрел бы на него Уоррен, если бы тот был без своего дара, кто бы тогда улыбался. Безусловно, ты, — прозвучала в сознании чужая мысль и прошлась предупреждающим уколом боли в голове. — Но у меня есть мой Дар. И, наверное, именно потому, что Загесса в тот момент был связан с сознанием Уоррена, Уоррен почувствовал это тоже — приближение Ламии. Ощущение было мимолетным, почти мгновенным и очень узнаваемым. Он чувствовал его всего один раз — когда Ламия был в нем, двигался, заставляя извиваться и подаваться ему навстречу — и запомнил на всю жизнь. Ламия знал, и это знание отзывалось в нем теплой волной благодарности. Уоррен еще успел почувствовать эту благодарность, а потом связь оборвалась. Загесса посмотрел удивленно, но ничего не сказал. Ламия появился из бокового коридора вместе с капитаном, шел вместе с ним под руку, и это даже не царапало уже изнутри ревностью. Пожалуй, после всего произошедшего, он просто принял Сида как часть их с Ламией жизни. Если бы ему еще пару месяцев назад сказали, что так будет, Уоррен бы не поверил. Но с появлением Слейтера на «Хаосе» слишком многое изменилось. Легионер не был причиной этих изменений, скорее катализатором, и все же именно с него все началось. Собственно, даже то, что они сейчас собирались провернуть, жертвы, на которые шли и Ламия, и Загесса, тоже были ради Слейтера. И ради будущего, — шепнул голос Загессы в его мыслях. — Ради того, чтобы Доминик не сошел с ума, ради того, чтобы уничтожить еретиков. Ну да, точно. У каждого свои причины. Уоррен ввязался в это вместе с Ламией. — И почетный караул встречает нас у дверей, — ехидно протянул Хаотик, подмигнув ему и отпустив руку Ламии. — Сколько друзей пришли посмотреть, как мы изуродуем себя, душа моя. Падре, друг Уоррен. — Не посмотреть, а поучаствовать, — поправил его Загесса. — Я был в сознании Малкесты и точно помню, как вы выглядели в видении. Мне будет проще воспроизвести повреждения. От этих его слов у Уоррена мурашки побежали по всему телу. От того, с каким спокойствием Загесса это говорил, будто собирался разделывать труп, а не уродовать живых людей. — Я собираюсь делать необходимое, — отозвался тот в ответ на его мысли. — И получать от этого удовольствие, падре, — Сид рассмеялся. — Зачем лгать себе? — Удовольствие мне доставишь только ты, — холодно отозвался Загесса, и чуть улыбнулся. — Этого я не отрицаю. — Молодец, падре. Я дал бы тебе в награду собачье печенье, но у меня нет собачьего печенья. — Вы так и будете пререкаться? — нервно спросил Уоррен, подойдя к Ламии и положив руку ему на плечо. Отчасти, без слов обещая: я рядом, никуда не уйду и не испугаюсь. Отчасти убеждая себя, что вместе они смогут со всем справиться. — Друг мой Уоррен? Разве тебе не говорили, как опасно встревать в чужие перепалки? — Хаотик подмигнул. — Расслабься. Мы всего лишь оттягиваем неизбежное. В конце концов, я заслуживаю небольшой глоток воздуха перед погружением. — Ты заслуживаешь хорошего пинка, — со снисходительной улыбкой заметил Ламия, но напряжение в плечах, судорожно стиснутые пальцы выдавали, что ему не по себе. — А тебе, Уоррен, лучше все-таки уйти. Команда уже покинула «Хаос». — Мы это уже проходили, — напомнил ему Уоррен. — Я останусь. Мне нужно увидеть, подумал он. Нужно показать тебе, что это ничего между нами не изменит? Ты уверен в этом? — «спросил» его Загесса. — Ты готов увидеть? — Уоррен, — мягко заговорил Ламия. — Черные наносят раны наживую, и мы с Хаотиком не сможем залечить их в регенераторе. Это… действительно неприятное зрелище. — Мне все равно. Хаотик издевательски рассмеялся: — Правда, друг Уоррен? Тебе так хочется посмотреть на окровавленное мясо и кости? Мы выйдем, раны будут совсем свежими. Моя душа права. Зрелище будет не для слабонервных. В этой издевке было предупреждение — будет страшно, и если Уоррен позволит себе слабину, не сможет принять Ламию таким, каким тот выйдет, это слишком дорого может им стоить. Им всем. — Тогда хорошо, что у меня хорошие нервы, сэр, — ответил он, и это было одновременно обещанием: я не подведу. — Уоррен… — снова начал Ламия, и Уоррен просто заткнул его поцелуем, шепнув.  — Я буду ждать тебя здесь. Мне это нужно. Нам с тобой это нужно. — Я… — Я буду ждать тебя здесь, — с нажимом сказал Уоррен и перевел взгляд на Хаотика. — А вы, сэр, можете выйти первым. Я планирую посмеяться над тем, что с вами сделают. Вот тогда и посмотрим у кого нервы слабее. *** Душа моя, к этому невозможно подготовиться, но, эй! Мы с тобой готовы и не к такому, верно? Великий Хаотик Сид и его ручной церковник. Так о нас говорят? Ах да, увы, они не добавляют ко мне «великий». Странные-странные люди. Тебе страшно? Мне страшно. Вопрос на миллион: почему страшно Хаотику Сиду? Ты не сможешь ответить на него сам. Я? Я могу дать десяток ответов, и все они будут правильными. Почему страшно Хаотику Сиду? Быть может, он все еще помнит пыточное кресло, и все эти скальпели, резаки и пилы вызывают у него неприятные воспоминания? Эй, а может, даже такие ублюдки, как я, способны цепляться за свое лицо? А, может быть, это просто мандраж перед главной частью представления? Что скажешь, душа моя? Ах, да, ты не знаешь моих чувств, а ты, падре, не слышишь моих мыслей. Я один сейчас. Один? Я, я, я, я, я… У Хаотика Сида столько «я», что хватит на небольшую армию. Эй, ублюдки в голове, дайте места. Мне нужно сделать глубокий вдох перед погружением. Вдох… Вдох? Что-то я такое говорил… Или думал? Вдох. Глоток воздуха. Ты — это глоток воздуха. Вдохни поглубже наш последний глоток. Леон. Лезвие касается кожи над глазом. Хаотик Сид его не чувствует, Хаотик Сид умный сукин сын и принял обезболивающее заранее. Инквизитор Рамон Загесса срезает первую полоску кожи. В помещении тихо. Эй, падре, а кто это воет у меня внутри? Ты слышишь? Нет, не слышишь. Слышу только я. Кому-то плохо и страшно у меня внутри, но, эй, девочки и мальчики, шоу набирает обороты и ему все равно, кого оно намотает на колеса. Кто-то воет внутри? А, ну да. Это же я. Еще один лоскуток кожи. *** Когда Ламия уходил из своей комнаты, Уоррен смотрел ему в спину. Ламия накинул рясу, расчесал волосы, а он все это время молчал и смотрел. Они оба понимали, что дальше будет тяжело, и это «я встречу тебя у дверей» только сделает жизнь сложнее. Ламия боялся того, что Уоррен увидит в нем, когда уже не останется лица — только изуродованная маска черного. Что подумает? Уоррен, который всего лишь человек. Далекий и от Бога и от Дьявола, и от всего, что выходит за рамки простой и не слишком-то притязательной пиратской жизни. Уоррен для которого внешность — это важно. И одновременно с тем, Ламии отчаянно было нужно, чтобы Уоррен посмотрел на него — изуродованного, раздетого до самого сильного своего страха, и сказал, что бояться нечего. С лицом или без Ламия это все еще Ламия. Так важно было, чтобы это сказал именно Уоррен. Не стоило соглашаться. Нужно было настоять на своем, и все же Ламия проявил слабость. Принял это «я встречу тебя у дверей» даже если и пытался еще отговорить — вполсилы, не находя в себе воли отказать. Ламия пришел к Хаотику в рубку, и полчаса, которые ушли на то, чтобы решить последние мелкие дела — самые важные полчаса — пролетели незаметно, утекли песком сквозь пальцы: отправить команду Хаоса прочь, перепроверить работу всех систем, напоследок связаться с «Роджером», подтверждая — началось. Теперь уже по-настоящему началось все, к чему они готовились. Полчаса пролетели, и Сид встал с капитанского кресла, подал Ламии руку, и тот принял ее, не задумываясь. Тихо звякнули кольца венеры. Так странно было понимать, что они не нужны им теперь. Что есть те, кому они с Хаотиком принадлежат больше, чем друг другу. Что в обещаниях, каких бы то ни было, уже нет смысла. — Душа моя, — сказал ему Сид, и Ламия понял без слов. Он теперь понимал Хаотика лучше, чем когда-либо. Лучше, чем когда он от него зависел. Кольца венеры можно снять только по обоюдному согласию. По обоюдному желанию. Они соскользнули легко и остались у Ламии на ладони. Сид смотрел ему в глаза и улыбался, и внутри щемило от отчаянной нежности — они уже не будут друг для друга тем, чем были раньше: единственными на кого можно положиться. И от понимания, что так — порознь — теперь правильно. — Нам пора, — тихо шепнул Ламия, глядя Хаотику в глаза, и тот наклонился, целомудренно, по-отечески поцеловал его в лоб: — Да, душа моя. Идем. А потом был коридор, и там ждал Уоррен, и Рамон, и будущее, которого Ламия боялся и которого не мог избежать. А потом он оказался в лаборатории, встал перед зеркалом со скальпелем в руках и сделал первый надрез — именно там, где показал ему Рамон. И все стало значительно проще. *** От конца коридора до дверей лаборатории было тридцать семь шагов. Уоррен знал это точно, потому что когда просто ходить из угла в угол стало невыносимо, он начал считать. Это случилось немногим после того, как просто сидеть и ждать стало невыносимо, и Уоррен принялся ходить. Он пытался взять себя в руки несколько раз, напоминал, что Ламия в лазарете все чувствует, но с другой стороны, Ламия чувствовал весь корабль, а улетать Уоррен точно не собирался. А существовали ведь, наверное, даже какие-то методики, чтобы контролировать свои чувства. Какие-нибудь приемы, которые использовали те же самые церковники, чтобы не пускать друг друга в свои генно-модифицированные черепушки. О, Уоррен, пока ждал, перепробовал несколько — и глубокое дыхание, и попытки отвлечься на посторонние мысли, и все это оказалось бесполезно. Хотя чего он ждал? Страх за Ламию, желание быть с ним рядом сидело в Уоррене намного глубже, чем какие-то посторонние мысли и, пожалуй, глубже, чем дыхание. Тридцать три… тридцать четыре… тридцать пять… Он представлял, как откроются двери, и Ламия шагнет ему навстречу. Тридцать шесть… Он представлял себе, что увидит, и думал, что, наверное, это будет как в фильме ужасов — а Уоррен ведь любил такие. И что вообще можно сделать с человеком, чтобы по-настоящему испугать пирата и ублюдка вроде него? В конце концов, у Сида Уоррен навидался всякого. И все же это было другим. Не ужастик 100D, где ты знаешь, что это не настоящее. Не какой-то несчастный придурок, который перешел дорогу Хаотику. Ламия. Его — Уоррена — Ламия. Тридцать семь… И обратно. Мысли тоже шли по кругу, тяжелые, неповоротливые и неприятные. Муторные. Ждать было муторно и страшно. Один… Два… Три… Дверь лаборатории была за спиной, и Уоррен не мог не прислушиваться — вдруг раздастся тихое шипение, когда она откроется? Вдруг уже пора обернуться? Четыре… И так ли уж важно, что он увидит? Хотелось поскорее с этим покончить. Не испугаться, словно оставить самое страшное позади, хотя на самом деле самое страшное ожидало их много позже, уже когда Ламия будет у черных. Сможет ли он вернуться? И если вернется, то каким? Но Уоррен все равно ждал с замиранием сердца, когда откроется дверь. Словно если он выдержит, все остальное будет хорошо. Станет хорошо. Три… Шипение заставило его вздрогнуть и замереть. Голос был невнятный и едва узнаваемый, и Уоррена затрясло. — Обернись, друг Уоррен. Пришла пора пугаться. Капитан вышел первым. Тем лучше, потому что ублюдок никогда не имел для Уоррена такого значения, как Ламия. Это действительно было страшно. Там, где было лицо капитана теперь осталось только месиво из мяса и крови, из проглядывающих костей. Раны были открыты, но уже не кровоточили, и одновременно с тем казались ненастоящими. — Как… как вы это терпите? — выдавить это получилось не сразу, и казалось абсурдным, что эта гротескная маска боли, этот ходячий анатомический театр, в который превратился теперь капитан, вообще способна ответить. — Я обдолбан обезболивающим, друг мой. Весь секрет в нем. — Что будете делать, когда пройдет его действие? — хотя, что человек вообще может делать с такими ранами, кроме как извиваться от боли? — Ты забыл, с кем говоришь, друг Уоррен. С человеком, который играет в стопки. Да, действительно. Хаотик Сид и без обезболивающего был конченый придурок. — Где Ламия? — и на самом деле Уоррена интересовал только этот вопрос. А не боль или раны Хаотика Сида. — Скоро выйдет. Готовься, человек с крепкими нервами. Сейчас он похож на меня. Похож. Ну конечно, Ламия будет похож. Он знал об этом с самого начала. Уоррен отвернулся от капитана, посмотрел на дальний конец коридора и обессиленно закрыл глаза. Примет ли Ламия обезболивающее, как капитан? Чертов больной на всю голову церковник, который так гордится своей способностью терпеть любую боль? Как он там говорил? «Я знаю, что боль есть. Просто не воспринимаю ее как боль»? Проклятье. Звук открывающейся снова двери никогда еще не казался ему таким громким. Таким настоящим. Словно вся жизнь Уоррена шла в прошедшем времени, и кто-то переключил рубильник. И все стало здесь и сейчас. Вот шипит, открываясь, дверь. И тихие шаги, медленные, какие-то шаркающие — Уоррен слышит их, и может представить, хотя и не видит. Что заставляет Ламию идти будто старика? Ламию, который всегда ходил невесомо. Боль? Страх. Он тоже боится, что Уоррен обернется. Уоррен обернется и все поменяется между ними. Ламия боится и не окликает, ни звука имени, ни просьбы о помощи. Даже тихого «не отворачивайся от меня» — и того нет. Ламия ждет и готов ко всему. Уоррен сглатывает и оборачивается, медленно, готовя себя к тому, что увидит. Сначала он видит глаза Ламии. Почему-то именно их — расширенные зрачки, радужка потемнела почти до черноты, и внутри страх. Он видит глаза и месиво из окровавленной плоти. Там, где осталась кожа, она свисает лоскутами. А я так любил твое лицо, док. Уоррен делает шаг навстречу, поднимает руку к окровавленной изуродованной маске, и не знает, как дотронуться, не причинив боли. Страшилка на ночь, кадр из фильма ужасов, вот, что такое лицо Ламии теперь. Это не страшно. Уоррен с самого начала готовил себя не к тому. Это больно. Щекам мокро, и Уоррен судорожно цепляется за руки Ламии, утыкается лицом в его ладони и судорожно всхлипывает. Кажется, он все-таки подвел их всех, потому что ничерта у него не получается принять это нормально. То, что Ламии больно. То, что Ламии приходится через это пройти. Пальцы ложатся на его щеки и стирают слезы, осторожно, мягко, и Ламия говорит: — Это не так плохо, Уоррен. Я не чувствую боли. Уоррен вцепляется в его пальцы изо всех сил и просит: — Ты только возвращайся. Пожалуйста, только возвращайся ко мне. Он уже говорил это. Уже просил, не понимая, не видя за лицом Ламии его самого. Теперь видит. Именно под этой изуродованной маской, до которой страшно дотронуться и сделать больнее. И не тянуться невозможно к такому Ламии. К Ламии, который в нем нуждается. Уоррен никакой не знаток этих церковных штучек и фокусов, он понятия не имеет, как это тянуться разумом, чувствами, но пробует, надеясь, что даже если не получится, Ламия поймет. Теплая волна окатывает его в ответ. Она отравлена страхом и окрашена отголосками боли, которую Ламия не способен осознать, но она — это шаг вперед. Один шаг к возвращению. Это мало и одновременно очень много. Первый шаг самый трудный и самый важный. Он задает направление. *** Брат Арассе не был безумен. О, нет-нет-нет. Зараза черных не коснулась его, не стала его проклятьем. Он сумел обмануть их, обмануть их всех — еретиков, не знавших, что такое истинный Бог: Малкесту и Лазарус, и остальных. Они думали, что он подчинился, стал одним из них. Они ошибались, все ошибались. А он лгал и оставался собой. Его Дар был его благословением и его проклятьем. Брат Арассе видел неизбежность. И только потому смог обмануть ее. Он должен был попасть к черным, к еретикам и предателям истинной веры. Должен был стать одним из них. Он видел это еще в Истинной Церкви, еще на Нео-Ватикане. И смог не сойти с ума. О, нет-нет-нет. Он вовсе не был безумен. Он был единственным нормальным на этом карнавале слепых. Он был совсем рядом с ними — с черными — и они не знали, как сильно он их ненавидит. Как сильно презирает и желает им смерти. Ему приходилось убивать, как они. Уродовать себя, как и они, но внутри Арассе оставался чистым. Таким же прекрасным, каким был до того, как пророчество переломало его жизнь навсегда. Он увидел его давно, за несколько лет до того, как видение стало истиной. О, у него было время подготовиться. Выучить, что говорить и как отвечать. Нет-нет-нет. Арассе вовсе не сошел с ума. Тогда он увидел себя среди еретиков, изуродованного убийцу. Неизбежность. Дар жесток — то, что должно случится — случится. Но и милостив тоже. Он показывает лишь действия. Арассе сам выбрал, чем наполнить их. Он убивал и лгал, но сохранил свой рассудок. Вовсе не сошел с ума. Нет-нет-нет. И терпеливо ждал, когда же смерть, которую так чествуют еретики, подберется и к ним ближе. Малкеста стал лишь первой ее жертвой. Арассе знал. Арассе видел, а Лазарус предчувствовала. Но она ничего не узнает, эта предательница веры. Он скажет ей про смерть и огонь, который видел своим Даром. О разрушении и неизбежности. Но он умолчит, о да, он умолчит о Хаотике Сиде. Он солжет, как лгал им всем много лет. И они поверят, они научились ему верить, все они. Арассе ведь столько лет притворялся. Дар показывал ему Хаотика Сида, Дар показывал ему все, но Лазарус никогда об этом не узнает. Еретичка, пусть она сгорит в огне! Пусть они все сгорят в огне! Все, кроме Арассе. Он ведь не такой как они. О, нет-нет-нет, он сохранил свой рассудок.