ИГРА ВСЛЕПУЮ

Предупреждения: мясо и насилие, и как обычно не вычитано. *** Форкс никогда не считала себя нервной барышней. Особенно учитывая, сколько лет она продержалась рядом с капитаном, потому что Хаотик порой устраивал всякое. Да и, учитывая регенератор на борту, бояться было особенно нечего. Любую рану можно было излечить. Абсолютно любую. Когда «Хаос» в последний раз до начала операции вышел на связь, Форкс замерла, не сразу поняв, на что смотрит. — Привет, девочка моя, — сказала уродливая кровавая маска. — Я звоню тебя напугать. Какая-то ее часть — часть, способная соображать в любой ситуации — цинично прокомментировала, что ему удалось. Потому что Форкс не могла ничего сказать, не могла пошевелиться или двинуться с места. Это Хаотик Сид? Вот этот изуродованный кусок мяса… У него не осталось лица, чтобы улыбаться, кривиться, чтобы ехидно вздергивать брови или… Рука на плече и пальцы, сжавшиеся до боли, заставили Форкс прийти в себя. — Надеюсь, не только для этого, — невозмутимо заметил Андерсен, отпуская ее. — Я разместил твою команду. Они на «Роджере». — Поверь, мои ребята будут вести себя хорошо. Девочка подтвердит. Форкс не чувствовала в себе сил на разговор и потому просто кивнула. — Ты просто не досчитаешься тех, кто попытается вести себя плохо, — Андерсен равнодушно пожал плечами. — Наши корабли готовы, мы начнем в условленный срок. Для связи с черными тебе лучше перейти в другой сектор. Я не хочу, чтобы какие бы то ни было нити вели к нашему местоположению. — Будет сделано, кэп, — Хаотик отдал честь с обычным своим показушным шиком, и, учитывая, что стало с его лицом, это смотрелось чудовищно дико. Форкс представила, каково было бы находиться рядом с ним там, на корабле: чувствовать металлический запах крови, понимать насколько это все всерьез и настоящее — и ее замутило. Она только надеялась, что Хаотик принял обезболивающее. — Придерживайся плана, — посоветовал ему Андерсен. — Иначе я не гарантирую, что тебя не пристрелят свои. — О да, сейчас меня легко перепутать с врагом. Увы, стоит только изуродовать себя до неузнаваемости, и люди перестают тебя знавать. Я только расстался со своим прекрасным лицом, а уже считаю секунды до момента, как смогу вернуть его обратно. И только после этого Форкс смогла выдавить из себя: — Разница невелика, — потому что только после этого увидела, поняла, перед ней действительно Хаотик Сид. Тот Хаотик Сид, который доводил ее столько лет, за которым она лезла в неприятности. Из-за которого бесилась и к которому успела привязаться. — Вы просто поменяли одну страшную морду на другую, сэр. — Оу, ты ранишь меня в самое сердце, девочка моя. Изуродованная маска, в которую превратилось его лицо, больше не могла ничего выражать, но Форкс показалось, что Сид улыбается: — И эту рану мне придется залечивать уже в одиночестве, потому что время-время. Никого не ждет. Бывай, девочка моя. И ты, Алекс тоже. До встречи после победы. Он отключил коннект, и на капитанском мостике воцарилась тишина. Ее нарушила Форкс. — Началось, — сказала она, и Андерсен поправил: — Это началось раньше. Сейчас мы просто играем тот сценарий, который для себя написали. — Хотелось бы мне знать, чем он заканчивается, — Форкс откинулась назад, прижимаясь к нему, и Андерсен обнял ее руками за талию: — Хэппи-эндом. Чем еще может заканчиваться сценарий Хаотика Сида? *** Лазарус встретилась с Арассе в начале следующего суточного цикла, снова позвонила ему сама, зная, что он почти никогда не отправляет коннект первым. Арассе снова ответил сразу, и в этот раз его дерганные, неестественные движения раздражали не меньше. — Звонок сестры всегда в удовольствие. Ты звонишь узнать, что я видел? — Ты посмотрел будущее Хаотика Сида? — Дар прорицания не телескоп, его нельзя так просто навести. Но кое-что я видел, — Арассе потирал руки, снова и снова, и Лазарус пришлось подавить брезгливость. — Хаотик Сид будет верен нам. Он не отступник. О, нет-нет-нет, сестра. Он не отступник. Смерть придет не от него. Лазарус задумчиво повела рукой по подлокотнику кресла, в котором сидела, и кивнула: — Ты видел что-то еще. — Только огонь, сестра. Огонь. Почему-то Арассе уже второй раз говорил именно про огонь и смерть, хотя именно от огня братья и сестры могли защитить себя — любой силовой щит или же гравитационный скафандр легко оберегали тело от пламени. Даже браслет для дайвинга, какой был на легионере, мог спасти в огне. И все же Арассе обещал смерть. Неизбежность. Неизбежность ведь тоже можно было переиграть. Ее последствия и то, что предшествовало бы им. Если только узнать, в чем она заключается. Но узнать невозможно. Разум Арассе закрыт, как у любого брата, возможно Арассе даже не способен открыться. — Когда я приеду, мне нужно будет поговорить с тобой, — она не могла увидеть, но могла узнать хоть что-то. И собиралась это сделать. *** — Ты не отдал ему кольцо, душа моя, — сказал Хаотик, когда на корабле не осталось никого кроме них с Ламией и Рамона. Ламия стоял в общем зале у огромного иллюминатора — проекционного, разумеется, но от того казавшегося не менее настоящим — и смотрел туда, где исчезла «Буря». Слова Хаотика заставили его обернуться и неосознанно коснуться кольца на своем пальце. Теперь оно не было связанно со вторым и ничего не значило. Ламия и одел-то его только, чтобы Уоррен не понял, как сильно все поменялось для них всех. Для Ламии с Сидом. Для Сида, Уоррена, Форкс. Отдавая Ламию Уоррену, Хаотик сказал, что эти три года — три года под его защитой — превратились из убежища для Ламии в клетку. И, пожалуй, отчасти это было так. Теперь он чувствовал себя свободным. Сид не перестал быть ему дорог, не перестал быть важен, он просто перестал быть зависимостью Ламии, его наркотиком. — Я люблю Уоррена. Разумеется, я не отдал ему кольцо. Он думал об этом. В самый первый миг, когда кольца соскользнули с их с Хаотиком пальцев, Ламия действительно представил, как отдает второе кольцо Уоррену. Как знак связи, как знак любви. Будь это просто кольцо, просто символ, Ламия, должно быть, не колебался бы ни минуты. Но кольцо венеры — не игрушка. Не красивый жест или признание. Если умирает один, умирает и другой, и Ламия слишком хорошо понимал, как реальна для него вероятность умереть. И, вопреки всему, что думал и хотел Уоррен, Ламия не собирался в случае своей смерти убить его. — Пожалуй, — признал Хаотик, — это твое лучшее признание в любви. Уоррен, разумеется, не смог бы его понять. Но я признаю, жест красивый. — Уоррен идиот, который верит во всю эту чушь про «умерли в один день». Он никак не может понять, что кольца венеры означают совсем другое. Это не «умерли в один день». Это один убил другого. Нет ничего красивого или романтичного в том, чтобы убить человека, которого любишь. Хаотик рассмеялся, и смех у него был почти такой же, как обычно, но лицо — обычно такое живое и подвижное — больше не могло ничего выразить. Ламия никак не мог привыкнуть к этой нестыковке. Уродство не докучало ему, не имело большого значения, в конце концов, речь шла о повреждениях тела. Ламия в любой момент мог отправиться в регенератор и восстановить свое лицо, стать таким же, каким был все эти годы на «Хаосе». Так же как любой из черных, но что-то было непоправимо, необратимо сломано в них, что-то, что заставляло их уродовать себя и оставаться такими. Он знал что именно. Бог в нашем теле. Бог в наших генах. И потому тело — это Храм. На Нео-Ватикане Ламия смотрелся в зеркало, и видел в себе отражение Отца. Видел в себе того, кого любил. Счастье и святость, и красоту. Что осталось от них теперь? Ламия не чувствовал себя больше ни красивым, ни Храмом. И, пожалуй, видеть лицо черного в зеркале было почти облегчением. Словно оно… подходило ему. Словно так было правильно. Было бы, понял Ламия. Если бы не Сид и Уоррен, если бы не Рамон рядом и все те, кто незаметно для самих себя наполнил его мир пусть не верой, не тем блаженным ощущением идеальной правильности бытия, но чем-то не менее ценным — дружбой, любовью, признанием — если бы не они, Ламия захотел бы остаться с лицом черного. Уоррен любил его лицо, не видел в нем ни святости, ни божественности, конечно, но любил. Ламия смотрел на себя его глазами, и принимал. И то, что тело — больше не Храм, и то, что можно жить дальше. Не ненавидя себя и не желая изуродовать. — Друг Уоррен, безусловно, идиот, — отсмеявшись сказал Сид. — Но он подобрал к тебе больше ключиков, чем даже я. О да, он, душа моя, вцепился бы в кольцо, только получив его. Не понимая, что это значит для тебя, и как привяжет к этой жизни. Друг Уоррен вообще не способен задумываться настолько глубоко и в том его счастье. — Что ты сделал? — холодея, спросил Ламия, и судорожно сунул руку в карман, пытаясь найти второе кольцо. Кольца не было. — Всего лишь провернул небольшой фокус. Я не слишком хороший карманник, но кое-что все же умею. Ламия рванул с пальца собственное кольцо, и не смог его снять. — Что и требовалось доказать, — спокойно заметил Хаотик. Ламия едва не ударил его за это спокойствие, за небрежность, с которой Сид вмешался в их с Уорреном жизнь. — Как ты посмел?! — голос сорвался на крик, но Ламии было все равно. — Тебе, душа моя, лучше всех должно быть известно, как многое я смею. Тем более, когда вижу, что необходимо сделать. Необходимо. Хаотик не просто вмешался, он оправдывал это необходимостью. Ламия ударил — хлестнул своим Даром, как плетью, ставя ублюдка на колени, и спросил, чувствуя как хрипит от ярости голос: — Ты забыл кто я? — Это ты забыл, кто я, — Сид смотрел ему в глаза, и говорил жестко, безусловно убежденный в своей правоте. — Я — крыса, которая всегда найдет выход. Слова чуть успокоили, заставили отступить кровавую пелену перед глазами, и Ламия спросил уже спокойно: — Объясни. — Поздравляю тебя, душа моя, — Сид кое-как поднялся на ноги и тяжело оперся о стену, — раньше ты принимал любое мое решение, не спрашивая. А теперь обзавелся собственным мнением. Растешь. — Я все еще жду объяснений. Зачем ты отдал Уоррену кольцо? И лучше бы у тебя была веская причина, — холодно ответил Ламия, не обращая внимания на провокацию. — Раньше ты верил мне и без веских на то причин. — Я верю тебе и сейчас. Приму любое твое решение, которое касается меня. И только меня. А ты втянул в это Уоррена. Зачем? Хаотик рассмеялся: — Ты еще добавь, душа моя, что он ни в чем не виноват. — Он… Зачем ты это сделал? Даже после моей смерти Уоррен мог бы жить. Ему было бы больно, но он бы справился. Зачем? Зачем? Хаотик никогда не делал ничего без причины. — Разве это не очевидно, душа моя? — Хаотик подошел ближе, встал вплотную, и на Ламию дохнула запахом крови. — Разве ты, знающий меня лучше всех, не понимаешь зачем. Ламия не понимал. Отказывался понимать. — Я всего лишь привязываю тебя к жизни крепче, — тихо сказал ему Хаотик. — Приковываю мою душу к этому миру, и даю тебе еще один повод — держаться за себя, держаться за свой разум. И ты ведь понимаешь, что если ты все-таки сойдешь с ума, это спасет Уоррену жизнь. Первыми черные всегда убивают своих близких, рвут с прошлым, если у них есть такая возможность. Но не ты. — Если я стану черным и не смогу его убить, я его покалечу. Я отрежу ему руки и ноги, и запру. Спрячу, как прячут свою слабость. Этого ты для него хочешь? Хаотик фыркнул: — Душа моя, мне в целом вообще наплевать на друга Уоррена. Он волнует меня только потому, что стал дорог тебе. Я хочу, чтобы ты выжил, хочу, чтобы не сошел с ума. Я дал тебе еще один стимул. Ты против кольца? Тогда вернись к Уоррену, и уговори его снять. Для тебя это единственный выход. — Ты так отлично все придумал, — с отвращением сказал ему Ламия. — Так самодоволен и самоуверен. Абсолютно убежден, что я не брошу сейчас все и не улечу прочь, искать Уоррена и отбирать у него кольцо. А ведь я могу это сделать. Использовать свой Дар, и он сам его снимет — по обоюдному согласию. Хаотик чуть поклонился и ответил: — Уверен. Я всегда уверен в тебе, душа моя. Видимо, я верю в тебя больше, чем ты в меня. Но что поделаешь. В отношениях всегда так, кто-то один всегда доверяет больше. Ну, так что? Выдать тебе ключи от челнока? Ты полетишь догонять друга Уоррена и отбирать у него кольцо? — Будь ты проклят, — с чувством сказал Ламия, просто потому что должен был выплеснуть злость хотя бы так. Даже если первый порыв огрызаться уже прошел. — Иногда я разделяю желание всех окружающих врезать тебе по морде. Хаотик рассмеялся, чувствуя, что Ламия уже отошел, уже простил: — Не стоит, душа моя. Она вся в крови, ты запачкаешься. — К этой неприятности, — с чувством сказал ему Ламия, — я готов. *** На экране коннекта не было даже опознавательного номера, и исходить вызов мог от любого абонента, но Лазарус поняла, кто это сразу. Точно так же без позывных могли позвонить служители Императрицы, или же кто-то из патрициев, кто поддерживал с Истинной Церковью связи, но Лазарус, словно во внезапном приступе озарения, знала — это Хаотик Сид. Она ждала его вызов, ждала возможности найти ответы, на те вопросы, что еще оставались. Когда Лазарус включила коннект, она увидела перед собой лицо брата, и это заставило ее внутренне удовлетворенно улыбнуться. Хаотик был не один, рядом с ним застыл еще один человек в рясе церковника. Раны на их лицах были свежими, еще не успевшими схватиться даже первыми признаками заживления, и это сказало Лазарус больше, чем любые слова. Когда новорожденные Братья приходили к ней, только открыв для себя Истинную Веру, они приходили задавать вопросы. Зачастую непонимающие, что с ними происходит, лишь осознающие, что их прежняя земная жизнь кончена, они спрашивали — как им жить дальше? Как бороться с Дьяволом в своей крови? Кто-то из них, как Хаотик и этот церковник проходили трансформацию сами. Кто-то приходил еще в своем мирском обличье, чтобы переродиться уже в Церкви. И все они задавали одни и те же вопросы. Те же, что задавала и она когда-то. Когда еще не была Лазарус, когда сходила с ума, задыхаясь под потоком чужой боли. — Я — Хаотик Сид, — сказал он. — Мне нужна помощь. Лазарус растянула изуродованные губы в улыбке: — Хорошо. Я согласна встретиться с тобой. Пророчество Малкесты сбудется в любом случае. И к тому моменту, как это случится, каждый из них должен был получить ответы. Лазарус на свои вопросы, Хаотик — на свои. *** В камере, в которую его посадили, пахло кровью. Запах не выветривался и не ослабевал, впитавшись, казалось, в металл стен. Слейтер не знал, почему именно, но вокруг все было металлическим. Из укрепленного сплава, слишком прочного даже по меркам легионера. Стены и пол, и пыточные инструменты, и стол в дальнем конце комнаты. Слейтера никто не пытал, и никто не приходил после визита Лазарус, только один раз в суточный цикл появлялся поднос с едой. Слейтер ел, не опасаясь отравы, и старался ни о чем не думать. Ничего не чувствовать. Просто дождаться Сида и исполнения пророчества. Скоро, говорил он себе. Скоро все закончится. В Цитадели Черных было страшно. Умом Слейтер это понимал, но запрещал себе бояться. Иногда это помогало, иногда нет. Острый слух легионера слышал слишком много. Шаги тюремщиков, когда они приходили за людьми, крики умирающих под пытками. Чужие приглушенные просьбы из других камер, плач… Мужчины и женщины, даже дети, которым он не мог помочь, и бесконечно повторяемое, въевшееся в стены «только не меня». Люди часто говорили это, тихо-тихо, думая, что их никто не слышит. Только не меня. Пожалуйста, только не меня. Все и каждый из них. Эти слова мешали Слейтеру спать. Слова и мысль о том, что все эти люди обречены, запертые, как скот на скотобойне, ждущие только своей очереди под нож мясника. В камере, куда его определили, не было одной стены — решетка, как и в других, и Слейтер, если бы захотел, мог бы увидеть тех, кто, так же как и он, попал к черным. Он не смотрел. Боялся и стыдился этого страха, но все равно не смотрел. Никто из них к нему не обращался, никто не обращал на него внимания, но ему все равно казалось, что в чем-то он подвел этих людей. Словно бы мог что-то исправить, и не исправил. Черные и их помощники приходили часто. Чаще, чем в камере Слейтера появлялась еда, но он старался об этом не думать. Не считать шагов в гулких коридорах, и людей, которых утаскивали на смерть. Мужчин, женщин… Даже детей… Таких же детей, как Дерри. Слейтер помнил ощущение того, как впервые прикоснулся к человеческому ребенку — ощущение невероятной хрупкости и головокружительной, почти пьянящей радости от того, что — можно. Что Дерри не отдернулся, позволил. Помнил захлестывающее с головой желание защищать того, кто настолько слабее. Настолько уязвимее его самого. Смог бы Слейтер убить человеческого ребенка? Он думал, что нет. Черные могли. Ребенка, женщину или мужчину. Любого возраста. Любого… человека? Словно бессмысленная машина-мясорубка, безразличная к тому, кто попадет ей под нож. Глухая к чужим просьбам и чужим словам: пожалуйста, не меня. Только не меня. Иногда накатывала злость, она перебивала отупелое отчаяние и страх, разливалась внутри и застилала глаза. Злость на Сида, и на Малкесту, и на всю ситуацию, в которой на самом деле был никто не виноват. Разве что сам Слейтер и черные, которые его поймали. Сид винил себя в том, что убьет Слейтера, принесет его в жертву на алтаре, но Слейтер не боялся алтаря. Наконец-то попасть в пыточную камеру было бы даже проще, чем сидеть, слушать чужие крики и просьбы — бесплодные и бессмысленные, и осознавать свое бессилие. Безнадежность была больнее всего. Она пропитывала все вокруг, мешалась с запахом крови и смерти, и заползала в Слейтера, будто вирус. Он старался не поддаваться, так же как приказывал себе не бояться. Иногда у него получалось, иногда — нет. В камере черных было по-настоящему страшно. Наверное, будь у него все еще компьютер и коннект Сида, Слейтер бы позвонил. Позвонил бы вопреки всему и попросил: забери меня отсюда. Я не могу больше их слушать. Пожалуйста, забери. Это было бы бессмысленно, недостойно настоящего легионера и просто глупо, но он, наверное, просто не смог бы сдержаться. Так что — Слейтер хотел верить в это всей душой — хорошо, что у него больше не было ни личного компьютера, ни коннекта. Человек по имени Арассе пришел на третий суточный цикл заключения. Если, конечно, биологические часы Слейтера не врали, но он уже давно привык доверять своему чувству времени. Сначала Слейтер услышал шаги, и в этом не было ничего нового. Черные приходили, спускались к этим пропахшим отчаянием камерам довольно часто, они просто приходили не к нему. На сей раз шаги замерли напротив его камеры, и Слейтер сделал вид, что спит, занавесил лицо волосами, прикидывая, сумеет ли дотянуться сквозь прутья решетки, чтобы убить. Сможет ли, несмотря на кандалы? Человек был всего один, такой же изуродованный, как все черные. Может быть, так же как Лазарус, он умел читать мысли. Может быть, нет. Слейтер не собирался рассуждать. Он собирался действовать. Понимание, что он никогда не выберется из Цитадели Черных живым, освобождало. Делало неизбежность смерти на алтаре от рук Сида, если не приятной, то приемлемой. Слейтер не кинулся сразу, предпочитая действовать наверняка. Кандалы практически полностью обнуляли его шансы, и все же не попытаться было выше его сил. — Воплощенная ересь, — сказал черный, и в голосе его Слейтеру послышалось что-то странное, неестественное, что заставляло насторожиться. — Ты не спишь. Я знаю это. Возможно, этот человек просто предположил. Возможно, мог читать мысли или чувства с помощью своего Дара. Слейтер перестал притворяться: — Ты пришел забрать меня в пыточную камеру? — О, я мог бы. Я мог бы, — и снова что-то было неправильное в смехе этого человека, в его словах. Словно он был… безумен. Не так, как Лазарус или Малкеста, фанатично уверенные в своей правоте. Нет, иначе. — Меня зовут Арассе, брат Арассе. Я пришел поговорить про Хаотика Сида. Как и Лазарус, но Лазарус уже получила все, чего хотела, просто порывшись у Слейтера в голове. Этот Арассе не сделал того же, значит или не мог или играл в какую-то свою непонятную игру. Слейтер склонялся к первому. Человек не казался телепатом, в нем не было того, что неуловимо, вопреки всему объединяло Лазарус, Ламию или Загессу. Слейтер и сам не смог бы объяснить что именно, должно быть, некая невидимая уверенность, рожденная из того, что им не приходилось разгадывать чужие чувства. Они знали точно. — Тогда тебе следовало говорить со своими, — холодно ответил ему Слейтер. — Они уже вытащили из меня все, что могли. — Оно не понимает, — засмеялся Арассе. — Действительно не понимает. Мороз продирал по коже от мысли о том, на что был способен этот человек. Что творили эти безумные люди, которые называли себя черными. Арассе не смог бы убить Слейтера раньше времени, но он мог бы его пытать, и он умел это делать, этот изуродованный человек, от которого разило безумием. — Ты приведешь за собой смерть, легионер. Смерть и огонь. Ты любишь огонь? — Равнодушен, — спокойно сказал Слейтер. Он запрещал себе бояться. — Я не стану говорить о Хаотике. — Верная маленькая игрушка, — Арассе подался чуть ближе, почти оказался в зоне досягаемости, и Слейтер приготовился напасть, понимая, что шанс будет только один. — Он придет за тобой. Придет, чтобы убить тебя. Придет с таким же лицом, как у меня. О да-да-да, — движения у человека были неприятные, суетливые, он постоянно потирал руки, и Слейтера внутренне передергивало от мысли о том, сколько крови на этих руках. — Хаотик такой же, как я. Абсолютно такой же. — Он другой, — сказал ему Слейтер. — Ты не стоишь и мизинца Хаотика Сида. Это могло вызвать разную реакцию. Гнев или презрение, или даже наказание и пытки, но Арассе только рассмеялся снова: — Оно не понимает. Не успеет понять. Твоя смерть, легионер, станет только первой из многих. — Первой? — Слейтер подался чуть вперед. — Что насчет людей, которых вы убиваете прямо сейчас? Их смерти не считаются? — Их? Нет-нет-нет, они не входят в подсчет. Они в другом списке. — Почему? — Потому что они просто мясо. Слейтер промахнулся совсем немного, зацепил руку черного, когда понял, что не дотянется до горла, но не рассчитал силу, и потому остался с бесполезным куском мяса и обломком кости в руках. Арассе отшатнулся и рассмеялся опять, и смеялся, не обращая внимания на рану. Кандалы сработали на долю секунды позже, чем Слейтер от них ожидал, или же сам он вложил в свой бросок все, на что был способен, но этого оказалось недостаточно. Недостаточно, чтобы атаковать снова или хотя бы внутренне подготовить себя к неизбежному наказанию. Уже корчась от боли на полу камеры, слыша удаляющиеся шаги Арассе и его смех, Слейтер знал, что попытается еще раз. *** Лазарус могла назначить встречу сразу в Цитадели Черных, но она выдала им с Хаотиком другие координаты. Это могло бы настораживать, если бы Ламия не понимал совершенно отчетливо — независимо от ее действий ничего не изменится. Они с Сидом окажутся на Карнавале Плоти у алтаря, на котором будет лежать Слейтер. Лазарус знала об этом тоже. Могла догадываться о том, что задумал Сид или искренне верить, что они с Ламией станут ей братьями, но ничего не могла изменить. До определенного момента, но Ламию с Сидом и не интересовал этот определенный момент. Только до и после, как и всех игроков, которые понимали ситуацию. Лазарус встретила их на космической станции — устаревшей и заброшенной, на которой помимо них троих не было ничего живого. Ламия не обманывался этим фактом, и не считал, что Лазарус беззащитна: даже если забыть про ее Дар, она могла привезти с собой сколько угодно боевых машин. Ламия и Сид прилетели после нее, и мейстер не скрывала свое сознание, потому найти ее было легко. На станции едва работала система жизнеобеспечения, и энергии едва хватало на гравитацию и синтез воздуха, потому света нигде не было. Хаотик включил проекцию личного компьютера, и так освещала путь. Лазарус расположилась в главном всеобщем отсеке, разгромленном и пришедшем в запустение давным-давно. Ламии не нужно было гадать, что здесь произошло. То же, что происходило со всеми станциями, которые попали к черным. То же, что произошло на Равоне. — Мы пришли искать ответы, и ты предлагаешь нам темноту, сестра, — сказал Хаотик, и Ламия услышал насмешку в его голосе. — Я предлагаю ответы, но не просветление, — спокойно сказала Лазарус, и, несмотря на весь ее Дар, на силу — Ламия чувствовал это — превосходящую и его собственную, и силу Загессы, она не внушала того ужаса, что вызывал Малкеста. Не подавляла так, как он, или же Ламия слишком привык к черным. — Ты сам сделаешь выбор. — Разве мой выбор не предрешен? — Сид сел напротив нее, растянул проекцию шире, и свет выхватил ее изуродованное лицо из темноты. — Будущее рождается из нас, — бесстрастно напомнила она. — И наша неизбежность тоже, — подхватил он. — Я сожалею о смерти Малкесты, сестра. Я осознал слишком поздно. — Пытаясь предотвратить неизбежное, — сказала Лазарус, — ты пришел к нам. Это закономерный итог. В то время как ты, — она посмотрела на Ламию, — должен был прийти к нам с самого начала. Ты слышал мир каждый день, слышал его безумие, слышал, как Дьявол истязает Бога в каждом из еретиков. Ты слишком сильно задержался в пути. — Я слишком долго бежал от того, во что не хотел верить. И отчасти, ему казалось, что он говорил правду. Что его жизнь на «Хаосе» действительно всего лишь бегство от своей природы. Отчасти он смотрел на Лазарус, чувствовал силу ее Дара, и думал — может быть, ей просто не встретилось Хаотика Сида. Может быть, если бы повезло ей, а не ему, это Ламия встречал бы их на этой станции, и именно она спрашивала бы себя, что удерживает ее от безумия. Наверное, как и Ламия, она не могла бы дать точного ответа. — Тебе больше никогда не придется бежать, — сказала она. — Ты пришел домой. Вы оба. И она тоже была права, Ламия остановился, только теперь — столкнувшись с самым большим своим страхом лицом к лицу. Он больше не боялся. Он смотрел на изуродованное лицо мейстер Лазарус и понимал, что уже никогда не сойдет с ума. Он ничем не отличался от этой женщины — от черной, от проклятой тем же Даром, что и Ламия — кроме того, что ему повезло. Он встретил Хаотика Сида, и Уоррена, и как-то незаметно для самого себя проскочил тот поворот, на котором мог бы сойти с ума, как Лазарус. — Да, — сказал он, приоткрывая ей свое сознание совсем чуть-чуть, только, чтобы она могла почувствовать абсолютную правду в его словах. — Мне больше никогда не придется бежать. *** Хаотик Сид большой мастер выбирать декорации и тот еще любитель дешевого пафоса, но эй, девочки и мальчики, черные в своем пафосе обошли даже меня. Мертвая станция, покореженные, рассыпающиеся прямо вокруг переходы, и кое-где даже система жизнеобеспечения выдает странные выверты гравитации. Она натужно гудит вентиляторами, эта система, и синтезирует воздух, который теперь уже здесь никому не нужен. Никому кроме нас, разумеется. Да, душа моя? И той черной стервы, что ждет нас в самом центре этого безумия. Вы любите безумие? Любите ли его так, как люблю его я? Ты не любишь. Ты просто безумен. Разве? Да, пожалуй, но не будем придираться к словам. Нас с моей душой позвали на праздник, и мы пришли. Этот праздник — всего лишь репетиция главного спектакля, но очень важная репетиция — генеральная. Как ты, душа моя? Пока на нас смотрят, ты не можешь даже коснуться моей руки. Не сходи с ума, я хочу оставаться главным психом в этой истории. Интересно, сколько глаз на этой мертвой станции? О, их может быть бесконечное количество — тоже мертвых, разумеется. Холодных механических глаз, которые следят за каждым нашим шагом. Да-да, господа зрители, нас трое — я, моя душа и наш боевой робот. Ах да, еще мейстер Лазарус, но — шшш, это большой секрет — она не с нами. Храните тайну, девочки и мальчики, от нее зависят наши жизни. Зрители живут только у тебя в голове. Разве? Ах да, точно. Мейстер Лазарус мало, чем отличается от Малкесты в своем уродстве, в своей убежденности, что мы висим на крючке неизбежности и нам не сорваться. Роли расписаны по нотам, и эта генеральная репетиция всего лишь репетиция. Лазарус-Лазарус, сестра, ты думаешь, что только решаешь, принимать ли нас в свою безумную семью, но на самом деле уже сделала выбор. Ты уже приняла нас в свою веру, присвоила нам звания и вписала в свою до омерзения логичную картину мира. Между нами, мальчики и девочки, никогда не любил логику. Это только я, или она действительно до омерзения скучна? Только ты. Значит, это только я… Я, я, я… Что ты чувствуешь, сестра Лазарус, когда читаешь меня? То же, что и падре? Ах, да, ты уже сделала выбор. Ты можешь не знать об этом сама, но оно уже случилось — наша неизбежность, так любимая вами неизбежность. Ты уже сделала выбор, а я уже убил Леона на алтаре. Вопрос только в том, что будет дальше. А что будет дальше? Жизнь будет дальше. О да, я обожаю эти пафосные ответы, которые на самом деле совсем не ответы. Веришь мне, сестра? О, ты решила поговорить с моей душой? -…Ты слышал мир каждый день, слышал его безумие, слышал, как Дьявол истязает Бога в каждом из еретиков. Ты слишком сильно задержался в пути. — Я слишком долго бежал от того, во что не хотел верить. Давайте каждый из нас отыграет свои ноты, и вместе мы напишем самую прекрасную мелодию. Пусть это будет мелодия смерти для вас, черных тварей. В конце концов, разве декорации не располагают? Хаотика Сида они настраивают на почти лирический лад. Эй, мальчики и девочки, вот вопрос для вас: что делает Хаотик Сид в лирическом настроении? Убивает? Бинго. Увы, сестра, я не могу убить тебя сейчас. Ты еще нужна мне для спектакля. Но после титров… о, после титров я буду лиричен снова. А пока… пока мы просто играем свои ноты. *** Это было похоже на паутину. На бесконечную, сияющую сеть из струн, расстилавшуюся перед Бабочкой — тронь одну крохотную нить и все остальные отзовутся звоном. Бабочка словно раздвоилась на себя прежнюю и на себя новую, и прежняя лишь слышала отголоски сквозь бесконечное безумие Столицы, голос далеких звезд, откуда-то с той стороны темноты. Едва могла вставить несколько своих нот во всеобщую песню. Приходила призраком, чтобы заглянуть в жизнь, которая никогда не будет ее, тянулась отголоском самой себя к тем, кто стал ей дорог. Часть ее все еще жила так — безгранично могущественная, неуязвимая в границах своей коробки, в стенах Столицы, и бессильно тянущаяся к звездам, теряя по пути крохи себя. Но все остальное — Маленькая Госпожа, перерожденная Бабочка — стала нитью в паутине, не отголоском, но голосом в мелодии мира. Бабочка видела реальность сотнями тысяч камер в диапазонах недоступных людям, но, только посмотрев на него окулярами своего нового тела, по-настоящему увидела краски. Теперь у нее было сердце, и настоящее живое тепло крови внутри. Тысячи тысяч чувств, драгоценных, как ставшие такими близкими звезды. Маленькая Госпожа. Все стало новым. Мир стал новым, наполнился вкусами, запахами и прикосновениями. В сердце Черной Цитадели жил кто-то подобный ей. Кто-то одновременно похожий и не похожий на нее, кто-то намного старше. Словно шепот на пределе слышимости, она улавливала его присутствие. Оно доносилось как едва ощутимая дрожь струны, как нечто одновременно близкое и далекое, и должно было казаться понятным, но просачивалось в мир диссонансом, чем-то совершенно чуждым, заставляя бояться. В сердце Черной Цитадели жил кто-то, кто мог причинить Бабочке зло, мог просочиться в самое сердце ее системы, так же как просачивалась в машины и схемы она сама, и стереть ее сердце, стереть саму ее жизнь. Кто-то такой же, как она. Возможно, единственный такой же, как она во всей Вселенной. Враг человека, который подарил Бабочке звезды. Неизмеримо могущественный враг, цербером замерший у врат Черной Цитадели, враг Хаотика Сида, а значит, и ее враг тоже. Он ни о чем не пытался спросить ее, этот почти всесильный разум, такой же, как сама Бабочка. Не тянулся по паутине информации, чтобы приветствовать или спрашивать. Бабочка не обращалась к нему тоже. Ни одного запроса, ни одной попытки связи. Впервые она потянулась к нему, чтобы ударить. Это было похоже на сеть из струн, и часть из этих струн были Бабочкой, а часть — цербером Черной Цитадели. Бабочка была младше и, возможно, уязвимее. Но, только создавая в паутине самые первые ноты атаки, она уже знала, что окажется сильнее. *** Хаотика Сида ждали. Его ждали, как никого и никогда в Цитадели раньше — убийцу Малкесты и нового брата. Арассе ждал его больше всех, едва скрывая нетерпение. Лазарус прилетела с Хаотиком за два дня до Карнавала Плоти, за четыре стандартных суточных цикла, потому что дни на Цитадели были длиннее. Арассе был в числе тех, кто встречал их в космопорте, игнорируя вопросительные взгляды еретиков. Они все ждали, что он скажет, надеялись заглянуть в свое будущее с помощью его Дара, потому что весть о смерти уже просочилась в их сердца и их мысли. О, они знали, они уже предчувствовали, как свора собак, но еще не столкнулись со своим знанием. Арассе смотрел на них и наслаждался, зная, что совсем скоро они не выдержат. Они начнут задавать вопросы, и Арассе скажет им: Хаотик Сид — это будущее нашей веры. Он скажет, что в нем спасение всех, кто еще может спастись. Брат Арассе солжет им, и после стольких лет это будет вос-хи-ти-тель-но. О да, он солжет им, и они поверят. Хаотик сошел по трапу личного шаттла Лазарус вслед за ней. Следом появились еще двое — брат Доминик и невысокий, чуть меньше обычного человека робот. Хаотик оглядел всех, кто пришел встретить его, и взгляд его лишь на мгновение задержался на Арассе. На мгновение дольше, чем на всех остальных. Он знает. Знает-знает-знает, — подумал Арассе. Может быть, Малкеста перед смертью передал это ему в видении. Может быть, Хаотик лишь распознал союзника, подобного себе, надевшего личину еретика, чтобы сохранить свой рассудок. Сердце Арассе забилось быстрее, и он нервно сплел пальцы. — Сегодня мы приветствуем новых братьев, — объявила Лазарус. — Сегодня после молитвы они отбросят скверну своей прошлой жизни, и примут новые имена. О, Арассе знал этот ритуал лучше всех прочих. Посвящение в веру. Первое убийство во имя ереси, первое убийство, чтобы изгнать Дьявола. Вопреки всему, мысль о том, что Хаотику и Доминику предстояло пройти все то же самое — первый ужас убийства и потерю собственного имени — Арассе испытывал лишь радость. Его новые союзники пройдут через посвящение и войдут в Круг, чтобы разрушить его изнутри. Что значила еще одна жизнь среди тех обреченных на уничтожение? Ничего. Всего лишь мясо. Арассе не был безумен. Он отлично знал чего стоит и для чего нужно мясо. Всего лишь, чтобы отвести глаза его «братьям» и «сестрам». *** — Вы — что? — Уоррен непроизвольно подался вперед, отчасти даже порадовавшись, что никто не пустил его к Андерсену вооруженным. Иначе ситуация могла бы стать еще неприятнее. — Вы вообще в своем уме? И ты его не остановила? Он резко обернулся к Форкс, не веря, что она не вмешалась, что она позволила Андерсену… — Офицер Форкс не в той позиции, чтобы останавливать капитана, — спокойно сказал Раллен. Вмешался совершенно бесцветно, и когда его никто не спрашивал, чем выбесил Уоррена еще больше. Он пришел разговаривать не с этим блеклым хлыщом, а с Андерсеном. Форкс не ответила ничего вообще, но взгляда не отвела, только поджала недовольно губы, будто разговаривала с каким-то тупым ребенком. — Срал я на офицера Форкс и на ее позиции, — огрызнулся Уоррен, и добавил с кривой усмешкой. — Хотя думаю, позиция на четвереньках нравится ей больше всего. — Не в ваших интересах так говорить об Изабелле, — невозмутимо отозвался Андерсен. — Интересах? — Уоррен едва мог поверить, как спокойно говорил этот ублюдок, после того, что сделал. — Может, поговорим о наших общих интересах? Поперек которых вы проехались на трассоукладчике. Вы сообщили черным, что Империя готовит на них рейд? Зачем? Чтобы они подготовились к атаке? — Они и так к ней готовы, Уоррен, — огрызнулась Форкс. — Малкеста наверняка был не единственным их провидцем. — Но вряд ли они знают все, — вмешался Андерсен. — Слишком много факторов, от которых зависит будущее. Не говоря об очевидном, что они не приняли бы Хаотика в свои ряды, знай, чем это им грозит. Вы, Уоррен, думаете, что, перенаправив их внимание на Империю, я даю черным подготовиться к атаке. Хотя на самом деле, я просто отвожу им глаза. — Черные, — равнодушно сказал Раллен, — сотрудничают с имперцами, если силы Империи придут на защиту их Цитадели наши шансы падают до нулевых. Уоррен облизнул губы, прежде чем спросить: — А сейчас они какие? — Не слишком высоки, — равнодушно ответил Андерсен. — Вся наша затея в целом довольно безумная авантюра. — Но вы все равно ввязались во всю эту авантюру. — Именно то, что мы задумали авантюру, увеличивает наши шансы, — Андерсен чуть усмехнулся, и Уоррен на секунду почувствовал себя словно в присутствии Хаотика. Капитан «Роджера» был совершенно другим, отличался от Сида, насколько только возможно, и при том чем-то неуловимо был с ним очень похож. — На нашей стороне не так много сил, зато с нами главное оружие Хаотика. Я планирую использовать его на полную. — Изворотливость? — предположил Уоррен. — Наглость, — поправил его Андерсен. *** Само путешествие до Черной Цитадели можно было бы назвать почти обыденным. Корабль Лазарус пристыковался к «Хаосу», и вместе они отправились к Цитадели. Ламия все время проводил в присутствии Хаотика, зачастую Лазарус присоединялась к ним только на несколько часов, давая возможность подумать над ее словами. Она говорила об устройстве жизни черных, об их вере, о мейстерах и простых братьях, и действительно, это почти ничем не отличалось от Нео-Ватикана. Разве что на Нео-Ватикане никто не убивал людей во время молитвы. Про ритуал посвящения Лазарус рассказывала им тоже. Приходя в свою веру, черные отбрасывали и прошлую жизнь, и свое имя. Ламия знал, что им с Хаотиком предстояло сделать то же самое. Поворотный момент, точка, после которой черные начинали свою новую жизнь — для Ламии это больше не значило ничего. Лазарус называла его Домиником, и ожидала, что, отбросив это имя, он станет кем-то новым. Ее братом. Имя «Доминик» Ламия отбросил три года назад, без ритуалов и молитв. Они прибыли в космопорт Цитадели через два суточных цикла после встречи с Лазарус на заброшенной станции. Черные ожидали их у трапа, их было много, и Ламия почти интуитивно понимал, что это не всегда так, что не всегда новых братьев встречают с такой помпой, и с таким ожиданием. Хаотик, с присущей ему театральностью сумел привлечь к себе внимание. Убийца Малкесты. Новый брат черных. О нем говорили, его ждали. На его фоне сам Ламия, бывший церковник, сбежавший с Нео-Ватикана и опоздавший с прибытием на три года, казался совершенно обыденным, неприметным. Один из многих, и если уж на чистоту, многие знали его еще там, в прежней Цитадели, когда все они еще были… святы? Чисты? Полны иллюзий? Узнавать их было легко и вместе с тем сложно: брат Реннер из Зала Икон, покинувший Ватикан на год раньше Ламии, сестра Элария из Белых Дев — ее мать дружила с матерью Ламии, брат Озра … Многие из тех, кого он знал раньше, и мог узнать теперь просто по глазам, по отзвуку присутствия, как бы сильно они не изменились. Ламия ожидал, что смотреть на них будет тяжелее, но на самом деле не почувствовал ничего кроме какого-то отстраненного сожаления, спокойного и на самом деле равнодушного. Брат Озра смотрел на Хаотика, не отрывая взгляда, и почему-то именно его внимание заставило Ламию присмотреться внимательнее, словно что-то не совпадало, не до конца вписывалось в ситуацию. Брат Озра… Еще один провидец, как и Малкеста, Ламия знал, что тот сбежал к черным, видел даже его личное дело в списке преступников. Озра взял себе другое имя, как и все еретики и изуродовал лицо, но Ламия все равно узнал его. Как же его звали? Аране? Араве? — Арассе, — тихо сказала ему Лазарус, и на секунду Ламия был уверен, что она смогла прочитать это в его сознании. Но она всего лишь проследила за направлением его взгляда. — Я знал его еще на Нео-Ватикане, — сказал Ламия. — Я узнаю многих. — Многие приходят к нам, когда перестают лгать себе, — отозвалась она. Он только кивнул в ответ, не отрывая взгляда от Арассе. Тот потирал руки, словно никак не мог согреться, сутулился, чего никогда не делал раньше, но оставалось в нем что-то, что никак не вписывалось в окружающую картину. Что-то… что-то, за что против воли цеплялся взгляд. Какая-то суетливость, не вязавшаяся с отстраненным спокойствием окружавших его черных. Что-то… и когда Ламия понял, что именно, он едва не рассмеялся. Орзе — Арассе теперь — не был еретиком. Просто не был. Кукушка в чужом гнезде, и это казалось таким очевидным, что на секунду Ламия поразился, почему этого не видел никто кроме него. Потому что черные не смотрели, потому что никто не мог залезть Арассе в голову, не потратив на это изрядного количества усилий, и потому что Арассе делал все то же, что делали еретики. Он старался не выделяться. Провидец, как и Малкеста. Что заставило его притворяться? Что заставило предпочесть существование в Черной Цитадели вместо смерти. Возможно, как и Ламия он не мог покончить с собой. Не готов был пойти на это, самое последнее предательство веры. Может быть, он просто не хотел умирать. Позже, у Ламии будет возможность спросить, и еще один союзник в Черной Цитадели точно увеличил бы шансы Сида и Ламии выбраться живыми. Интересно, заметил ли это Рамон? Сделал ли те же самые выводы? Ламии хотелось потянуться разумом назад, к молчаливому металлу боевого робота у себя за спиной, который скрывал Загессу, спросить, что он видел перед собой? К каким выводам пришел? Разумеется, Ламия не сделал ничего подобного, потому что прекрасно понимал, как легко любая мелочь может стать для всех них смертным приговором. — Сегодня мы приветствуем новых братьев, — сказала Лазарус. — Сегодня после молитвы они отбросят скверну своей прошлой жизни, и примут новые имена. На секунду Ламия почувствовал себя актером в театре, и ее слова были звонком к началу представления. Что-то сдвинулось внутри него, заставляя отодвинуть мысли об Арассе и других еретиках и сосредоточиться на самых простых действиях. Идти за Сидом, не думать о молитве. Ламии отчаянно хотелось взять его за руку, погрузиться с головой в успокаивающий, безопасный и текучий поток его сознания. Должно быть, Сид тоже это чувствовал, но лучше Ламии знал, что нельзя, нельзя показывать эту зависимость черным. Вместе с Лазарус и еще несколькими черными они спустились на несколько ярусов вниз — сначала на гравитационном лифте, потом по ступеням, и Ламия был благодарен за то, что это давало ему время — смириться с тем, что ему предстояло сделать. Он подумал об Арассе и о том, сколько еще таких, как он могло быть в Черной Цитадели — тех, кто предпочел притвориться, чтобы… чтобы что? Спасти себе жизнь? Пережить пророчество? Чем ниже они спускались, тем сильнее становились чужие боль и страх, чужое отчаяние. Оно пропитывало всю Цитадель целиком, но именно здесь, на нижнем ярусе, где черные устроили темницу, им можно было дышать вместо воздуха, и Ламия на секунду порадовался, что Рамон в боевом роботе остался наверху, что ему не пришлось переживать весь ужас от понимания сколько людей ждало своей смерти — обреченных на страдания без надежды спастись. Если бы они были одни, если бы Ламия пришел к этим клеткам с Сидом и только с ним, Хаотик мог бы усмехнуться. Он фыркнул бы пренебрежительно и совершенно равнодушно и сказал: милое местечко, душа моя. Будто из фильма ужасов. Что-нибудь совершенно идиотское и одновременно жестокое, но оно отодвинуло бы окружающий кошмар, скрыло бы его под пленкой, и стало бы проще. Но они с Сидом были не одни, и им приходилось играть свою роль. Сид шел молча, оглядываясь по сторонам. Он не боялся смотреть людям в клетках в глаза, зная, что убьет одного из них совсем скоро, и эта спокойная готовность причинить боль, ради спасения своих близких — в чем-то она была похожа на веру черных, и в том он ни чем от них не отличался. Черные убивали ради того, во что верили. Сид тоже, просто у него была другая вера. Не меня. Пожалуйста, только не меня. Ламия не мог слышать их мыслей — людей, запертых, как скот на убой. Вместо этого он чувствовал. И Слейтера он чувствовал тоже. Мог с закрытыми глазами найти клетку с легионером, хотя она была в самом конце тюремного яруса, узнавал эти слишком яркие, нечеловеческие чувства, вплетенные в какофонию других чувств. Чувствовал отчаяние и решимость, и страх — тщательно подавляемый, зажатый в тиски воли. Он не знает, подумал Ламия, усилием воли вырывая свое сознание из потока боли и ужаса. Он не знает, что мы пришли спасти его. Если они ошибутся, Слейтер так и не узнает, что все это Сид сделал ради него, так и не узнает, что из всех попавших в клетку к черным именно он должен был выжить, что именно за ним пришли. — Выбирайте, — сказала Лазарус, как мог бы радушный хозяин предложить гостям самим выбрать понравившееся блюдо, и Ламия слишком хорошо понимал, что для нее, для телепата, именно так оно и было. Она чувствовала этих людей вокруг, так же как чувствовал их Ламия и даже острее, могла просмаковать их страх, их боль и ужас, и, наконец, освобождение смерти, последний самый долгий выдох, оцепенение перед самым концом и то, как притупляется боль. — Чтобы выбрать, нужно просмотреть все варианты, — ответил ей Сид, и слова были его, только теперь он не мог позволить сказать их с той небрежной театральностью, с которой говорил обычно. Получилось равнодушно и скучно, и если бы Ламия не знал его так хорошо, он бы поверил. Но он знал, и для него именно это равнодушие выдавало цели Хаотика с головой. Сид хотел увидеть Слейтера даже зная, что это сделает больнее им обоим. Ламия не видел смысла продлевать свою агонию дольше необходимого. — Этого, — он указал наугад, пытаясь найти утешение в том, что хотя бы этот выбор был случайным. — Хорошо, — коротко кивнула Лазарус, не переспрашивая кого он имел ввиду, или же понимая, что ему на самом деле все равно. — А я еще посмотрю. Уверен, в первый раз это должен быть кто-то особенный. *** Слейтер узнал его по звуку шагов, узнал с первых секунд, как только его ухо уловило, что снова пришли черные. Слейтер был единственным, кто ждал у самой решетки. — Выбирайте, — сказала Лазарус, и от ее спокойного, будничного тона кровь стыла в жилах. Но именно ответ заставил его испугаться по-настоящему. — Чтобы выбрать, нужно просмотреть все варианты, — такой же равнодушный, такой же спокойный ответ, сказанный голосом Сида, чуть невнятно, но этот голос Слейтер узнал бы из тысяч других. Сердце заколотилось как бешеное, зашлось одновременно страхом и радостью — Сид здесь. Ожидание закончено. Сид пришел, и это заставляло что-то внутри тянуться к нему навстречу. Даже если Сид пришел убивать. — Этого, — голос Ламии Слейтер узнал тоже. Непривычно бесцветный, лишенный даже своего обычного высокомерия. Так человек может ответить мяснику на вопрос, какой кусок он хочет купить. Понимание того насколько это было близко к истине, того зачем именно Сид и Ламия пришли, скрутило внутренности, заставило тошноту подступить к горлу, и отстраненно Слейтер удивился — почему? Он ведь с самого начала понимал, что когда они придут, они придут именно за этим. — Хорошо, — это была Лазарус, и ее ответ отозвался по камерам волной шепота, облегченных вздохов: не меня. Не меня. Это пропитывало коридоры и клетки, и людей сидящих в них: страх и безнадежность, и беспомощное понимание, что от них ничего не зависит. — А я еще посмотрю. Уверен, в первый раз это должен быть кто-то особенный. Имел ли он ввиду Слейтера? И пришло ли время для исполнения пророчества? — Может быть, женщина? — спросил Сид задумчиво, и его голос был совсем рядом, на расстоянии нескольких клеток. — Или ребенок? Сестра, скажи, здесь есть ребенок? — Есть. Сид не мог говорить это всерьез. Просто не мог. Не Сид, который так неуловимо менялся рядом с собственным сыном. Не тот Хаотик Сид, которого Слейтер знал и любил. — Редко кто просит для первой молитвы детей, — невозмутимо заметила Лазарус. — Дети чище, чем взрослые, — ответил ей Сид. — У их Дьявола меньше времени, чтобы притеснять и унижать Бога. Разве не правильнее освободить их от зла как можно быстрее, сестра? — Пусть будет так, — Лазарус не стала ни соглашаться, ни спорить, и у Слейтера с трудом укладывалось в голове, что сейчас из этой камеры вытащат ребенка, которого Сид убьет на пыточном столе. — Не ребенка! — слова вырвались еще до того, как Слейтер успел их обдумать. — Возьми меня! Молчание стало ему ответом. Потрясенное молчание людей в клетках, удивленное молчание черных и молчание Сида. Оно было нарушено звуком шагов. Таких знакомых и таких родных, шагов, которых Слейтер ждал все это время. Сид подошел ближе, свет упал на его лицо, и слова застряли в горле. У него больше не было лица, вместо лица осталась только едва зажившая, отвратительно изуродованная маска, еще страшнее лица черных, потому что раны еще не успели стать шрамами. — Леон, — сказал Сид почти мечтательно. — Мой Леон. Ты ждал нашей встречи? — Да, — это было единственным, что он сумел выдавить из себя, и даже это простое слово показалось Слейтеру чужим. — Мы ошибались, Леон, — Сид подошел так близко, как не рискнул никто из черных, ни Лазарус, ни Арассе. Подошел так близко, что обхватил руками прутья. — Всю нашу жизнь белое казалось нам черным, а черное — белым. Ты болен, мой Леон, ты болен ересью, как и все эти люди. Ты отравлен Дьяволом. — Это говорит Малкеста. Не Хаотик Сид, — хрипло отозвался Слейтер. — Это не ты. — Ты просто не понимаешь, мой Леон. Просто не понимаешь, — с сожалением сказал Сид, отстраняясь, и конечно, он не мог двигаться достаточно быстро для легионера. У Слейтера не было времени подумать и взвесить свои действия, не было времени испугаться или решиться по-настоящему. Но он успел поймать Сида, схватить за запястья, сжать изо всех сил, надеясь, что успеет и запрещая себе думать. Это оказалось до смешного легко. Кости Сида смялись, словно тонкие ветки, с тонким и одновременно оглушительным хрустом, и Сид закричал. Слейтер успел еще услышать этот крик прежде, чем сработали кандалы. Боль была оглушающей, размалывающей в порошок и стирающей разум, и за это Слейтер был благодарен. За то, что она вытеснила из сознания все, кроме себя: глаза Сида так близко, звук с которым сломались его кости и крик. Слейтер не знал, сколько длилась агония, знал только, что когда сумел приподнять голову, Сид и черные все еще стояли у его камеры. Руки Сида бессильно висели вдоль тела, уже начиная опухать — сломанные, изуродованные, как и его лицо, и Слейтер с трудом смог отвести от них взгляд, выдавил сквозь зубы: — Ты… никого не… вылечишь такими руками. — Хороший ход, Леон, — Сид говорил хрипло, сквозь боль, но не запинался и голос у него был ровный. — Но современные протезы творят чудеса. Ничто не помешает мне молиться. Ничто не помешает мне принять веру и взять новое имя. — Не делай этого, — попросил его Слейтер. — Пожалуйста, не делай. — Я должен, Леон. В этом спасение, в этом Бог. Ты просто не понимаешь. Слейтер не понимал. Действительно не понимал, как Сид мог стать таким. Хотя должно быть, он просто заразился безумием Малкесты, когда погрузился в его разум. Петля вероятности — пытаясь избежать пророчества, он сам к нему пришел. Петля, которая затянулась у него на горле. — Хотя бы не бери ребенка. Возьми меня, ты ведь за этим пришел. Сид покачал головой, не подходя ближе: — Наше время еще не пришло, мой Леон. До него еще несколько циклов, тебе придется подождать. Хотя после того, что ты сделал, — Сид указал на свои руки, — мне хотелось бы его приблизить, — он резко обернулся к Лазарус. — Сестра, пожалуй, мой Леон прав. Мне стоит взять не ребенка. Я предпочту светловолосого боевого модификанта. Не легионера, разумеется, раз он всего лишь в единственном числе, но кого-нибудь на него похожего. Это возможно? И одно это было знаком того, как сильно изменился Сид, потому что раньше он никогда не опустился бы до такой бессмысленной мести, раньше он никогда бы… — Да, — ответила Лазарус. — Это возможно. *** Они даже не понимали, что делал Хаотик Сид. Слепые в своей ереси, они смотрели и не видели. О, Арассе знал, читал каждый шаг и хотел смеяться в голос. Как красиво Хаотик разыграл этот спектакль. Сделал вид, что хочет взять ребенка, зная, что легионер вмешается — ведь он знал, что тот вмешается? Знал-знал-знал, конечно же знал — а потом дал ранить себя, а потом поменял цель. О, Лазарус не стала спорить. Нет-нет-нет, она понимала, что со сломанными руками, даже после того как на них наденут экзо-протезы, Хаотик едва сможет удержать инструменты для молитвы. Кто знает, не дрогнет ли его рука? Не убьет ли он ребенка слишком рано? А боевые модификанты живучие. О, да-да-да. Модификант продержится долго, до самого конца. Какой простой, какой красивый план. Лазарус никогда не поймет, потому что она верит-верит-верит тому, что сказал ей Арассе, а Арассе уже солгал ей, что в Хаотике спасение всех, кого еще можно спасти. Она еще не знает, что не спасется никто из них — безумцев, погрязших в ереси. Все они умрут, но не Арассе, потому что он не безумен. Нет-нет-нет, он не такой как они. В зале для первой молитвы Арассе бывал множество раз, наблюдал, как его бывшие братья и сестер приходили отдаться ереси — убийцы и безумцы, все они с первого до последнего. Столы для молитвы были начищены до блеска, на них никогда не оставляли крови, и инструменты поблескивали острыми гранями рядом, аккуратно выложенные друг за другом. Лазарус послала за экзопротезами для Хаотика, и те уже принесли — механические каркасы рук, в которые сунули его ладони, закрепляя специальными держателями снаружи — по два держателя на предплечьях, еще несколько на ладони и по одному на каждую фалангу пальцев. Хаотик не был из Истинной Церкви, и боль еще имела над ним власть, но он не стонал. По его изуродованному лицу ничего нельзя было прочесть, но Арассе представлял, как Хаотик должен ненавидеть еретиков в этот момент, и купался в его ненависти. Жертвы для молитвы уже были в зале, сидели в клетке, специально предназначенной для таких, как они — невысокий, растрепанный мужчина в грязной униформе, которого выбрал Доминик, и светловолосый модификант, действительно чем-то неуловимо напоминавший легионера. — Кто из вас будет первым? — спросила Лазарус, хотя на самом деле новые братья могли молиться одновременно, Писание это не запрещало даже если речь шла о Первой Молитве. — Я, — сказал Доминик, выступая вперед, и Арассе приготовился ждать. Его не волновала эта молитва. Он ждал представления, которое устроит Хаотик. *** Должно быть, с течением времени это могло бы стать его кошмаром. Ламия стоял перед столом, к которому была привязана жертва, и, закрыв глаза, мог бы представить, что кроме них с Хаотиком и человека на столе в зале никого нет. От черных не исходило чувств — надежно скрытые ментальными щитами, Лазарус и ее братья в тот момент не излучали ничего. Ни радости, ни ожидания, словно и вовсе отсутствовали. Пожалуй, это было хуже всего. Понимание того, что Ламия пришел к этому сам, что был готов убить человека на столе, принимая веру, которую не разделял. Он собирался совершить… ересь. Преступление пред Отцом. Не первое из совершенных им и последнее ли? Ламия помнил время перед встречей с Хаотиком, бесконечную череду смертей, которая хоть ненадолго отодвигала его собственное безумие. Человеку на столе было страшно, и он уже понимал, что не выживет. Какая-то его часть даже стремилась к смерти и хотела, чтобы все закончилось. Его пугала боль, обещание того, что смерть не будет легкой и не будет быстрой. Мог ли Ламия понять этот страх? Мог ли кто-нибудь из них — черных или Детей Творца — если сами они не осознавали боли, были равнодушны к ней? — Так нужно, — солгал человеку Ламия, и взял скальпель. Он не мог сделать все безболезненно, но мог сделать быстро. Наверное, если бы на его месте был другой человек, истинный Сын Творца, этот человек отложил бы скальпель даже зная, чем все это обернется. Отказался бы запятнать себя, несмотря ни на что. Это никого бы не спасло, шепнул ему предательский голос внутри. Не спасло бы этого человека, ни множество других, тех, кто попал к черным в клетки. Не спасло бы тех, кто попадет к ним после. Ламия не обманывался. Он знал ради кого и ради чего взялся за скальпель. Ради чего собирался принести этого человека на столе в жертву. Не ради того, чтобы принести черным смерть. Не ради того, чтобы восстановить в конечном итоге справедливость или убедиться, что после эти клетки пустеют навсегда. Он делал это ради тех, кого любил, тех, кому хотел помочь, и это было эгоистично и очень человечно. Совсем не по геройски. Недостойно. Будь на месте Ламии истинный Сын Творца, он никогда не сделал бы даже первого надреза. Будь на месте Ламии истинный Сын Творца он ничего и никогда не смог бы изменить. Ламия не был ни героем, ни достойным человеком, ни Истинным Сыном Творца. Он не был множеством вещей. Не был тем, кто мог бы убить и не думать об этом. Прекрасно понимал, что каждая рана человека на столе, его страх и его отчаяние, и то, что он никогда не вернется домой, останутся с Ламией до конца жизни — сколько бы она не продлилась и как бы не закончилась. Еще одна вещь с которой придется просто жить дальше. Он не был тем, кто забудет, как страшный сон или притвориться, что ничего этого не было. Это дало ему силы не опустить скальпель. Понимание собственной неправоты и того, что будь на его месте кто-то другой — кто-то лучше, честнее, добрее — этот кто-то ничего не смог бы изменить. Понимание, что в том момент, как бы больно это ни было, Ламия оказался на своем месте. *** Это почти искусство. Хаотик Сид способен это признать, душа моя. То, как ты обращаешься со скальпелем, пока я сижу в партере. Ненавижу быть зрителем. Вас это не удивляет, девочки и мальчики? Нет, вас это не удивляет. Может быть, я содрал с себя лицо, но не избавился от театральности. Выход Хаотика Сида совсем скоро. Пока только генеральная репетиция. Моя душа делает первый разрез, раскрывает несчастному ублюдку на столе грудную клетку и погружает руки внутрь, сжимая сердце. Жестоко? О, разумеется. Со стороны — все неаппетитные, уродливые детали соблюдены. Жестоко, но быстро. Намного быстрее, чем действуют обычно наши черные друзья. Быстрее, чем иной раз действовал ты. Псих, пират и убийца, разве нет? Ты забыл ублюдка. Нет, не забыл. Болят руки. Да, девочки и мальчики, так бывает, если их сломать. Я против? Нет, я не против. В конце концов, это подарок от моего Леона. В конце концов, Хаотик Сид на это рассчитывал. Ты очень мне помог, Леон. Я отблагодарил бы, но могу только перерезать тебе горло. Думает ли он об этом, сидя в своей клетке? Мой Леон, он никогда не умел отпускать. Ни Хаотика Сида, ни свои собственные мысли. Об этом думаешь ты. Я — Хаотик Сид, девочки и мальчики, я думаю обо всем сразу. Псих, пират и убийца. Аплодисменты, пожалуйста. Хотя нет. Не сейчас, еще рано. Мой выход совсем скоро. — Мы признаем тебя, брат. Назови свое имя, — вот сестра Лазарус подает голос. Что ты ответишь ей, душа моя? — Ламия. Ну да. Разумеется, в конце концов, для них это имя звучит достаточно ново. Они всегда знали только Доминика. Скоро моя очередь. Совсем скоро, хотя будем практичны, новое убийство вряд ли что-то принципиально поменяет. А новое имя? О да, я придумал отличную шутку. И не сомневайтесь, девочки и мальчики, я заставлю аудиторию ее оценить. *** Лазарус следила за молитвой со спокойной отрешенностью человека, который видел подобное уже множество раз. Первые молитвы бывали совершенно разными, вера позволяла некоторые послабления в ритуале, потому что многие приходили в Цитадель измученными, запутавшимися в себе. Некоторые еще воспринимали молитву, как убийство, и боялись ее. Некоторые забирали жизнь впервые. Первая молитва не обязательно должна была быть долгой. Доминик сделал все быстро, почти безболезненно — шок и адреналин еретика не позволили ему прочувствовать молитву до конца. Но на первый раз этого было достаточно. Лазарус так считала. — Мы признаем тебя, брат. Назови свое имя, — она произносила эту фразу уже множество раз, и каждый из них задевал что-то глубоко личное внутри. Заставлял ее вспомнить, как она сама стояла у стола после первой молитвы, баюкая собственное имя на кончике языка. Лазарус. То был день, когда она стала Лазарус. — Ламия, — сказал Доминик, и стал тем, кем назвался. Брат Ламия. — Мы приветствуем тебя, Ламия, — отозвалась она и коснулась его плеча рукой. — Мы приветствуем тебя пред лицом Истинной Веры. Она обернулась к Арассе и вспомнила, что он сказал ей совсем недавно. О том, что в Хаотике и Ламии теперь спасение всех, кого еще можно спасти, и добавила от себя: — Я приветствую тебя тоже. Ты наконец-то вернулся домой. *** Ламия смотрел не отрываясь, как тело снимали со стола. Почему-то именно это врезалось в память больше всего. Черные, когда убивали, молились — вслух или мысленно, но у Ламии в голове было пусто и тихо, только на пределе слышимости рефреном крутилось: прости меня, Отец. Прости. — Ты наконец-то вернулся домой. Он чувствовал усталость и желание действительно оказаться дома. Не в келье на Нео-Ватикане, и даже не в своей каюте на «Хаосе», а рядом с Уорреном в рубке «Бури». Странно, но именно это вспоминалось ему теперь при слове «дом». — Моя очередь, я так понимаю, — деловито спросил Сид, подходя ближе к столу, и именно этот его тон заставил Ламию собраться. Вспомнить, что на самом деле, первая молитва была не просто его глубоко личным переживанием. Что их с Сидом жизни, и, возможно, жизни многих других — Уоррена, Форкс — зависели сейчас от любой мелочи. От того поверят ли черные, примут ли их по-настоящему. — Еретика сейчас приведут, — ответила Сиду Лазарус, и действительно, меньше чем через минуту андроиды уже пристегивали боевого модификанта к столу. Тот вырывался молча, отчаянно, и в этом тоже был похож на Слейтера, пожалуй. По крайней мере, Ламия не верил, что Слейтер позволил бы пристегнуть себя к пыточному столу без борьбы. Сид стоял рядом, наблюдая за этим равнодушно и бесстрастно, и поток его чувств — текучий, неуловимый — не выдавал ни гнева, ни страха, ни злости. Ламия и не думал, что они были. Хаотик убивал уже много раз. Иногда даже получал от этого удовольствие. Он убивал быстро и медленно, не боялся быть жестоким или — намного реже — милосердным. И сейчас, должно быть, на столе он видел просто ступеньку среди множества других — просто ступень к цели. А может быть, он видел Слейтера и себя на Карнавале Плоти. Ламия не мог ни почувствовать, ни спросить. Сид тоже убил быстро — настолько быстро, насколько вообще возможно убить боевого модификанта. Он перерезал ему горло, и не понять намек, не понять репетицией чего это было, не смог бы только тот, кто вовсе не знал о пророчестве. Ламия обернулся к Арассе, и тот улыбался. Лазарус улыбалась тоже, и Ламия надеялся только, что этого достаточно. Что до Карнавала Плоти от них с Сидом не потребуют больше смертей. — Мы признаем тебя, брат. Назови свое имя, — на сей раз, это спросил Арассе. Он спросил, подходя ближе, и в ярком свете проекционных ламп его суетливые движения напоминали дерганье марионетки. Ламия не знал, какое имя возьмет себе Хаотик Сид. Зато Ламия знал самого Хаотика Сида, достаточно хорошо. Он знал, что имя не будет случайным. Он оказался прав. Сид отложил окровавленный нож, прежде чем ответить. Отложил очень аккуратно. Четким, выверенным, красивым в своей простоте и эффективности движением, обернулся и сказал: — Малкеста.