ИГРА ВСЛЕПУЮ

*** — Малкеста. Лазарус молчала, так же как и остальные братья, впервые за долгое время не находя слов. Она была готова услышать многое, но не это. Не было никакого запрета на то, чтобы брать имя умершего, никакого запрета даже на повторение имен, просто смерть Малкесты была еще слишком свежа, еще во многих отдавалась болью. Слышать его применительно к Хаотику Сиду, к человеку, который, пусть и заблуждаясь, убил ее друга… Лазарус не находила слов. — Почему ты молчишь, сестра? — вкрадчиво спросил Хаотик, и она не могла даже мысленно заставить себя назвать его иначе. Называть его именем, которое он выбрал. — Разве я нарушил какие-то правила? — Никаких, — ответил вместо нее Арассе, и в его голосе Лазарус почудилось затаенное злорадство, которого она не могла понять. Хотя возможно, это был просто фокус восприятия. — Просто воспоминания о смерти нашего брата слишком свежи. — Я хочу взять его имя именно поэтому, — ответил Хаотик. — Мейстер Малкеста умер от моей руки. Я убил его, ложно считая себя правым, и глубоко сожалею об этом. Теперь его вера живет во мне. Я хочу почтить и эту веру, и его память. Разве можно сделать это лучше, чем, взяв его имя. Ты ведь не откажешь мне хотя бы в таком искуплении, сестра? Он говорил правильные вещи, говорил их правильным тоном, и Лазарус, как мейстер Истинной Веры должна была согласиться. Не имела права отказывать своему брату, и не находила ни одной причины этого сделать. Но впервые за долгое время она чувствовала себя так, словно ее мир споткнулся. Ей не хотелось говорить «да». — Мейстер Лазарус? — со странным, каким-то даже оскорбительным сочувствием окликнул ее Арассе, и Лазарус встала ровнее, окинула его холодным взглядом, потому что действительно была мейстером Истинной Веры. Потому что не нуждалась в жалости: — Я принимаю твое объяснение и твой выбор, брат Малкеста. Мы приветствуем тебя. — Благодарю, сестра. О большем я не прошу. Тем не менее, когда они уже вышли из зала для первой молитвы, все вокруг молчали. Лазарус сама не чувствовала той легкости, той торжественной радости, с которой обычно встречала новых братьев. Арассе сказал, что в Хаотике и Ламии спасение, особенно теперь, когда все настойчивее звучали слухи, что Империя собирается повернуться против Истинной Веры. И все же на сердце мейстер Лазарус было тяжело. *** Когда действие кандалов закончилось, Слейтер даже мог бы встать. Ирония заключалась в том, что эта модель была намного мягче той, что он носил на «Хаосе». Она включала режим наказания с опозданием на долю секунды, и само наказание не оставляло после себя такой беспомощной слабости. Но на «Хаосе» Слейтер никому не причинял вреда, не ломал ничьи кости, на «Хаосе» никто не применял к нему кандалы так долго. Слейтер был уверен, что запомнит эту боль до конца своей жизни — жаркую, всепоглощающую агонию. Еще хуже, чем действие деактиватора, или же ему так казалось, потому что, на сей раз, рядом не было никого, кто мог бы и хотел бы сделать боль хоть на каплю терпимее. Рядом не было Сида. Он ушел убивать кого-то — резать своими изувеченными руками. Когда действие кандалов закончилось, Слейтер мог бы встать, но он остался на полу камеры, остался лежать, представляя, как это должно быть — сломанные руки, бесполезные и неуклюжие, и неспособные двигаться без помощи внешних протезов, которые все равно, вопреки боли, берут пыточные инструменты, режут, делают больно, убивают. Где-то в нескольких клетках от него плакал ребенок. Может быть, тот самый, которого хотел взять Сид, может быть, какой-то другой. Слейтер слушал этот плач, не пытаясь подняться, и запрещал себе чувствовать. Запрещал себе чувствовать жалость или страх, или даже радость, что хоть как-то отсрочил смерть — хоть чью-то, хоть ненадолго. Запрещал себе чувствовать отчаяние. Все еще не закончилось, и они с Сидом увидятся снова. С этим странным, совершенно чужим, новым Сидом, которого Слейтер хотел заставить одуматься. Сомневаться в том, что это возможно, Слейтер запрещал себе тоже. *** Ламия мог бы встретиться с Арассе в любой момент, но предпочел подождать, пока тот сделает первый шаг. Это ставило их с Сидом в более выгодное положение, давало возможность проанализировать ситуацию, присмотреться к Цитадели. После Первой Молитвы черные оставили их с Сидом в покое. От них не требовали больше жертв, не требовали даже присутствовать на общих церемониях. Лазарус объясняла, что после Первой Молитвы многие замыкались в себе, предпочитая переживать новые откровения в одиночестве, черные не препятствовали этому. В конце концов, у тех, кто попал в их Цитадель, все равно не было выбора. Либо новая вера, либо смерть. Ламия помнил себя до встречи с Хаотиком Сидом, и не сомневался, что тогда выбрал бы веру, а сейчас выбрал бы смерть, если бы ее не исключили из числа вариантов. Рамон все время находился рядом, и за это Ламия был ему благодарен, даже если они не могли рисковать и соприкасаться разумами, одно его присутствие рядом успокаивало. Присутствие друга и инквизитора, Ламия сам не знал, что теперь было важнее. Сид тоже все время был рядом, и его разум становился спасением, когда терпеть отголоски чужой смерти становилось совсем невыносимо, тем невыносимее, что от черных не исходило ничего. Только от их жертв — боль и отчаяние. Ламии хотелось бы поговорить с Сидом так, как они время от времени говорили на «Хаосе», намеками высказывая самое сокровенное, зная, что другой прочитает между строк. Но слишком велика была вероятность, что за ними следили. Не исключено, что даже знали все наверняка. Цитадель Черных кипела жизнью, подготовкой к Карнавалу Плоти, и было в этой предпраздничной суете что-то настолько вывернутое, что тошнота подкатывала к горлу. Они готовились праздновать, словно в последний раз, и Ламии хотелось верить, что действительно в последний раз. Что, независимо от того, что случится с ним и с Сидом, Андерсен и Форкс довершат начатое. О том, что своей смертью он убьет и Уоррена, Ламия старался не думать. Он только собирался использовать любую возможность выжить. Арассе позвонил Сиду ровно за цикл до Карнавала Плоти. Ламия был рядом и слушал их разговор, не пытаясь вмешаться. — Одиночество не слишком полезно, брат Малкеста, — сказал Арассе, нервно потирая руки, когда его лицо появилось на проекции вызова, и Ламия не смог подавить инстинктивной неприязни, которую вызывали эти суетливые мелкие движения. — Особенно теперь в преддверии большого праздника. Я предвижу, что в этом году он будет особенным, как никогда. Он говорил почти в открытую, и Ламия напрягся, не зная, что это означает. Чем это чревато. Сид усмехнулся — Ламия чувствовал эту усмешку в его голосе, даже если лицо Сида теперь едва могло передать хоть какую-то мимику — и ответил: — Брат Арассе, это предложение о встрече? Прежде, чем заговорить снова, Арассе опять потер руки: — Мне есть, что сказать тому, кто готов слушать. Сид рассмеялся, подпуская в свое поведение чуть больше того, чем являлся на самом деле, чуть больше того Хаотика, которого он так и не смог срезать вместе с лицом: — Правда? Кажется, я только что услышал предложение, от которого невозможно отказаться. Арассе засмеялся в ответ. Он назначил им встречу в Зале Хранителя, и встретил в коридоре перед высокими двойными дверьми. Двери не были автоматическими, и это напомнило Ламии о Нео-Ватикане. Он был уверен, что почти нигде больше ничего подобного не сохранилось. Двери не запирались, и Лазарус, когда говорила об этом зале, объясняла, что он доступен для всех. Только зайдя внутрь, Ламия понял почему. Хранитель черных был похож на дерево и на Икону одновременно, и он был огромен. Громадная механическая конструкция взмывала под потолок, и на ней, как на раме для Девы, пульсировала биомасса, едва заметно подрагивали обнаженные человеческие тела. Это был сшитый из кусков и скрепленный металлическими деталями огромный организм, самое сердце Цитадели, и оно было одновременно омерзительным и прекрасным. Ламия подошел ближе, не в силах вымолвить ни слова. Люди, распятые, прикованные к этой вывернутой пародии на Икону, люди с зашитыми ртами и глазами, не были обычными жертвами черных. Нет, они были… — Некоторые наши братья и сестры уходят в Хранителя, — пояснил Арассе, проследив за взглядом Хаотика. — Они отвергают все свои чувства, чтобы стать единым целым с сердцем Цитадели. — Сердце Цитадели, — задумчиво отозвался Сид, и если бы Ламия не знал бы его так долго, он, наверное, никогда не уловил бы в этом издевку. — Воистину огромно. В нем каждому найдется место. Арассе захихикал, словно услышал что-то невероятно смешное, и сказал: — Да, это центр всей Цитадели. Сердце и Разум. — Я не вижу здесь столов для молитвы, брат. Здесь не молятся? — О, брат Малкеста, конечно, нет, — Арассе переступил с одной ноги на другую, и подошел ближе. Ламия даже сказал бы непозволительно близко. — Это место для размышлений, для откровений и раздумий. Здесь нет ушей, которые могли бы услышать. Хранителю известно все, кроме того, что происходит здесь. — Какое полезное место, — безмятежно отозвался Сид. — Спасибо, что показал мне его, брат Арассе. Должно быть, ты очень хорошо знаешь Цитадель. Должно быть, ты вообще очень многое знаешь. Арассе снова издал странный, нервный смешок: — Я вижу многое. — Я всегда считал эту способность крайне увлекательной, брат, — сладко сказал ему Сид. — Скажи, здесь, должно быть, много тех, кто видит многое. Возможно, даже будущее. — Нет-нет-нет, — Арассе одернул рукава своей рясы, несколько раз сплел пальцы, и было в этой его нервной театральности нечто настолько неестественное, что Ламия не мог избавиться от антипатии. — О, они пытаются, но видят только огонь. И только я, я вижу истину. Только я вижу, что будет дальше. — Как интересно, — нейтрально ответил Сид, но на секунду в его позе и его чувствах, Ламия прочитал отголосок напряжения. Ощущение появилось и пропало быстрее, чем он успел сознать его до конца. — Это очень увлекательно, брат Арассе. То, что ты видишь. И о чем говоришь. Должно быть, ты действительно сильнее всех своих братьев, раз видишь больше. Сид положил руку ему на плечо, и уже то насколько непринужденным, насколько добродушным был этот жест, выдавало его абсолютную лживость. Выдавало Ламии, потому что Арассе не знал Хаотика достаточно хорошо, чтобы распознавать его жесты. — Они не знают, куда смотреть. Но я вижу. Да, я вижу все. Я вижу, зачем ты пришел к нам, и я приветствую тебя, Хаотик. Я так долго тебя ждал. — Твои ожидания оправдались, брат, — Хаотик приобнял его за плечи, фамильярно и театрально. — Думаю, теперь, когда я все-таки здесь, нам есть о чем поговорить. *** Безумие, девочки и мальчики, это очень классная штука. Оно совсем, как хаос — всегда разное и при том одинаковое уже потому, что безумие. Да, брат Арассе? У Хаотика Сида очень долго не было семьи, а теперь вы только посмотрите — сколько развелось моих братьев и сестер. Их можно убивать, убивать и убивать — день и ночь, с пользой провести время. У Хаотика Сида не будет дня или ночи — даже этих, долгих дня и ночи в Черной Цитадели, так что придется поднапрячься и ускорить процесс. Где ты, Алекс? Чем ты занят? Сидишь ли над картами звездного неба, планируя атаку, или воспользовался тем, что я наконец-то не могу вам помешать и кувыркаешься в койке с моей девочкой? Я бы выбрал второе, вот только поменял бы девочку на моего Леона. Брат Арассе, ты такой интересный человек. Он ведет Хаотика Сида и его душу по коридорам Черной Цитадели и показывает лазейки и болевые центры. Хороший правильный брат Арассе, который так долго был одинок среди черных. Овца в волчьей шкуре? Скорее гиена. Ты не справедлив к нашему брату. Я? Есть только я…я…я… Не отвлекаемся, девочки и мальчики. В этом спектакле много ролей и все их нужно отыграть безукоризненно. Верно, брат Арассе? Ты говорил про других провидцев среди черных. Расскажи про них еще, мне так интересно. Они не видят меня? Они не видят меня, потому что я принес им хаос и принес им смерть, а они слишком слабы, чтобы видеть за пределами своей смерти. А ты, брат Арассе? Нет, что ты. Конечно, ты не умрешь. Потому что ты, брат Арассе, провидец? Потому что ты пока мне нужен. Другие провидцы черных не знают, какую роль Хаотик и его душа сыграют на Карнавале Плоти, а даже если и узнают… Хаотик Сид неплохой стратег и еще лучший подонок. Он придумал все так, что от него уже почти ничего не зависит, девочки и мальчики, и в этом главная прелесть. Если я ошибусь и умру, Алекс, отомстишь за меня? В конце концов, кто лучше тебя знает толк в мести? *** Они не обменивались ударами и не умели уворачиваться. Бабочка и Хранитель Черных не схлестывались волнами, не крошили друг друга. Бабочка не была копьем или мечом. Она пришла ядом без вкуса и запаха — она проникала внутрь одна крохотная система за другой, расползалась, как раковая опухоль, тихо и незаметно. Обнаружить себя раньше времени означало попасть под скальпель мясника, слишком задержаться означало не успеть. Она была волной в пустоте, информацией среди информации, идеей и мыслью в чужих системах. Люди умеют так тоже. Они входят в контакт и меняются друг от друга — они заражаются жестами и мыслями, идеями и привычками. Одни из них меняются вместе. Другие оказываются несовместимы системами. Третьи меняют под себя. Бабочка была огромна. Она простиралась сквозь галактики и звездные системы от столицы до корабля Хаотика Сида. Она была невыразимо могущественна — невидимые пальцы, касающиеся систем лишь импульсом, одной воплощенной мыслью, и подчиняющие их себе. Совсем, как люди, в своем сердце она была совсем, как люди. Совсем, как Хаотик Сид, который мог менять других и меняться. Как бесконечный поток образов и мыслей, простирающийся сквозь галактики и звездные системы, оставляющий крупицу себя во всем, к чему он прикасается. Хранитель Цитадели был другим. Старше и могущественнее во всем, кроме одного. Его сердце было слабее. Бабочка пришла без огня. Она пришла не мечом — ядом в заказном письме, раковой опухолью, пожирая клетку за клеткой. И потому когда Слейтер закрывал глаза, лежа на полу своей камеры, и когда Хаотик Сид шел под руку с одним из черных, окуляры, которые следили за ними, уже были ее. *** Вообще-то между перелетами Уоррен вполне мог бы поспать, времени по большей части хватало, но сны всегда приходили муторные, не страшные, а какие-то тяжелые, безнадежные. Недо-кошмары. Потому он подолгу засиживался в рубке управления, у главного иллюминатора, положив руку на кресло, которое обычно занимал Ламия. Там ему лучше работалось. Он пересматривал карту пространства вокруг Черной Цитадели так часто, что мог нарисовать ее по памяти. Он искал путь в обход Следящих Спутников, даже понимая, что, скорее всего, этого пути не существует в природе, но остальные маршруты — для кораблей Андерсена и тех, кого он умудрился подтянуть еще — уже были готовы. И придраться там было не к чему. Уоррен проверял. Так что Уоррен искал маршрут в обход спутников-стражей. Маленькая головоломка без решения, но она хотя бы занимала его время. Уоррен никогда не говорил этого никому, но разрабатывать маршрут было в чем-то сродни пению, ну или сочинению музыки. Ты берешь нотки и аккорды и начинаешь перебирать их, подгоняя друг к другу. Смотришь, что получится, не сложится ли в песню. Ламия наверняка знал — как Уоррен это чувствовал и что об этом думал, и больше это не вызывало ничего кроме благодарности. Ламия знал и все равно любил. Уоррен отвлекался от карты время от времени, всего на пару секунд, чтобы коснуться кольца венеры на своем пальце. Это кольцо подарил не Ламия — при всех его талантах Ламия просто не смог бы незаметно подбросить ему кольцо в карман, да и не стал бы вообще этого делать из дурацкого, вывернутого желания защитить. Но он все равно носил второе на пальце. Вообще шутка была вполне в духе капитана, и за нее Уоррен был благодарен. Если бы ему позволили выбирать подарок на день рожденья, он все равно не придумал бы ничего лучше. Некоторые песни складываются легко, будто входят друг в друга идеально подогнанные детали, сцепляются, чтобы стать единым механизмом, некоторые не складываются никак, но ведь можно не останавливаться, а просто складывать дальше. Перебирать и пробовать. Все лучше, чем спать и видеть тяжелые, муторные сны, которые не приносят отдыха. И Уоррен перебирал — не ноты, разумеется, варианты маршрута, и все никак не находил нужный, спотыкаясь об одну простую деталь… Канал связи с «Роджером» Уоррен не закрывал, и потому Андерсен мог с ним связываться даже без подтверждения вызова. В тот раз его лицо тоже возникло на проекции прямо в воздухе. — Уоррен, — коротко приветствовал Андерсен. — Капитан, — ответил тот, переводя взгляд за его плечо, и цепляясь… Он всегда спотыкался в этом маршруте только за одно — человеку просто не успеть проскользнуть между спутниками. Человеку. Не успеть. За спиной Александра Андерсена, за его левым плечом, равнодушный и чуть высокомерный стоял легионер Лагатт — и он был совсем не человек. — Вы себе не представляете, насколько я рад вас видеть, — Уоррен почувствовал, как губы сами расплываются в улыбке. *** — Вы думаете, это возможно? — равнодушно спросил Раллен, скользнув по Лагатту незаинтересованным взглядом, и Андерсен равнодушно пожал плечами. — Это нужно спрашивать у капитана Уоррена, — так же спокойно ответил он. — Это его маршрут и его корабль, который он предлагает использовать. Лагатт считал, что в первую очередь, спросить стоило бы его, раз уж этот маршрут зависел напрямую от его способностей, но в разговор все равно не вмешивался. Уоррен сидел в кресле на капитанском мостике, и нервно постукивал пальцами по подлокотнику, чем изрядно раздражал. Последние несколько дней вся команда «Роджера» — Лагатт, в том числе — на себе прочувствовали, что операция начнется совсем скоро. Словно кто-то включил их жизнь в ускоренной перемотке, и Лагатт иногда ловил себя на мысли, что сам боится не успеть. Абсурдно, в общем-то. Люди же успевали. — Тут дело не в том, можно или нет, — ответил Уоррен, не сводя взгляда с Лагатта, и в его внимании была неприятная тяжесть оценки — так механик может оглядывать разводной ключ, пытаясь определить, подходит тот ему или нет. Лагатт делал вид, что внимание ему не докучало. — Можно, — продолжил Уоррен. — Я долго думал, и все должно получиться. — Если вы правы, у нас будет один боевой корабль непосредственно на поверхности планеты, — бесцветно подтвердил Раллен, аккуратным жестом пододвигая к себе проекцию маршрута. Даже Лагатту, насколько бы плохо он ни разбирался в космических кораблях, было понятно, что дружественный корабль так близко к Сердцу Цитадели — это серьезное стратегическое преимущество. А у любого преимущества, как он уже успел усвоить, была обратная сторона. По крайней мере, если речь шла о хорошей охранной системе. — Если выходить до начала Карнавала Плоти, мы пройдем наверняка, — Уоррен показал на кольцо венеры на своем пальце. Лагатт знал, что это такое, потому что часто видел подобные вещи во дворце, и потому мог легко расшифровать, что человек имел ввиду. Если второе кольцо было у Хаотика и его церковника, которые не могли умереть до исполнения пророчества, это означало, что этот Уоррен не мог умереть раньше Карнавала Плоти тоже. — Вопрос только в том, — подхватил Андерсен, — не обнаружат ли корабль на планете до того, как начнется операция. — «Буря» сравнительно небольшое судно, — предположил Лагатт. — Может быть его проще скрыть. Раллен снова скользнул по нему бесцветным невыразительным взглядом. Впрочем, вместо него Лагатту ответил Андерсен: — Это все еще корабль, Маркус. Его можно замаскировать от радаров, но он достаточно велик, чтобы его было видно невооруженным глазом. — А системы наблюдения охватывают всю планету, — вставил Уоррен, так словно это не противоречило его плану. — Тут дело не в том, где мы спрячемся, а в том, когда прилетим. Лагатт прикинул возможные варианты: — За несколько секунд до исполнения пророчества? Будет не так важно, если нас обнаружат, потому что операция уже начнется, но до того, как корабль станет уязвим. Андерсен чуть улыбнулся, и Лагатт почувствовал, что предположил правильно. Это было приятно. — А вы можете это сделать, Маркус? Действовать с точностью до секунды? — Вы шутите, сэр? — Лагатт усмехнулся в ответ. — Я лучший из легионеров. Несколько секунд для меня — это уйма времени. *** О, время перед Карнавалом еще никогда не казалось брату Арассе таким сладким. Вся эта кровавая суета теперь наполнилась скрытым значением — еретики сновали как муравьи, и уже знали, что обречены, но еще не знали почему. Они так старались сделать все по правилам, словно бы это имело хоть какое-то значение. Но, нет-нет-нет. Уже ничего нельзя было изменить. Ничего-ничего. Как когда-то давно, когда он увидел свое будущее. Брат Арассе, один из черных. Но в своем сердце он так и не стал одним из них. Он справился, не сошел с ума. О, нет-нет-нет. Лазарус перехватила его на пути к клеткам — он собирался молиться. — Сестра, — Арассе нравилось, как Хаотик произносил это, обращаясь к ней, смеялся прямо в ее изуродованное лицо, а она даже не понимала, — ты снова пришла ко мне. Что-то беспокоит тебя, сестра? — Ходят слухи, что Империя планирует нападение на нас, — Лазарус не сказала ничего нового, и Арассе вежливо склонил голову, ожидая, что она продолжит. — Я попросила других наших братьев, что видят будущее, посмотреть узлы вероятностей. О, Арассе знал-знал-знал, зачем она пришла. Еретики-провидцы ничего не сказали сестре Лазарус, ну конечно, нет. Потому что у Империи не было никакого будущего с ними. Ничего, пусть смотрят. Брат Арассе и сам не смог бы придумать лучше. Пока они смотрели в одну сторону, никто из них не видел Хаотика. Никто из них, кроме Арассе. Тем лучше… лучше… — Наши братья видят не все, и в будущем много неопределенного. — Кроме одного, — строго сказала она. О, да. Кроме одного: — В нашем будущем огонь. *** Ты часто молишься, брат Арассе. Часто молишься и считаешь дни до момента, как весь твой мир рухнет в ад. Дни до Карнавала Плоти. Самое паршивое, девочки и мальчики, что, когда ты ничем не занят, время тянется медленно-медленно. Бездействие немногим лучше неизбежности, но, по крайней мере, с ним легче смириться. Хаотик Сид никогда не бездействует. Ну, конечно, нет. Он занят очень важным делом. Чем же это? Чем я могу быть занят, перед тем, как уложить тебя на алтарь, Леон? Я разыгрываю из себя туриста в самой жуткой из экскурсионных поездок. Если бы мы, душа моя, остались бы здесь, как наш общий, дорогой брат Арассе, во что бы мы превратились? В брата Арассе? Ты знаешь ответ. Даже Хаотик Сид может закрывать глаза на то, что знает. Самообман не запрещен законом. Да? Нет? Не знаю? Подчеркните нужное, девочки и мальчики. Давайте поиграем в викторину. Ты не умеешь обманываться. Во мне слишком много я. Кто-нибудь из нас обязательно оказывается прав. Кто-нибудь обязательно ошибается. — Я хочу прогуляться к Хранителю, брат Арассе. Не составишь ли мне компанию? Отвлекись от убийств, брат Арассе. У меня еще есть вопросы. Как ты узнал, зачем мы с моей душой прилетели на вашу проклятую планету? О, нет, девочки и мальчики. На это я уже знаю ответ. Нет, меня интересует другое. Что именно ты видел? Леон, мой Леон, я отдал бы обе руки, лишь бы знать, что ты останешься жить. Так что, брат Арассе, расскажи мне о своих видениях. Кого ты видишь рядом со мной? Скажи-скажи-скажи мне. Хаотик Сид спросит? Мне бы стоило, но, пожалуй, все-таки нет. В конце концов, я всегда ненавидел неизбежность больше всего. Зачем тогда Хаотик Сид привел тебя к Хранителю? Просто так. Разве это не место для приятной беседы и размышлений. Да? Нет? Не знаю? Вычеркиваем последний вариант, девочки и мальчики. Хаотик Сид знает совершенно точно, что его привело. Наверху, под самым потолком, рядом с извивающимися слепыми и глухими телами Хранителя на секунду мелькнула проекция звездного неба. *** Это было похоже на разрушение города. Медленно и неотвратимо, словно подточенные временем осыпались пылью блоки информации, чтобы обратиться в прах, и поверх этого праха, на песке Бабочка писала себя. Хранитель умирал беззвучно, теряя остатки себя, растворялся в чужом сознании без остатка. Это не больно, шептала ему Бабочка. Это не страшно. Я просто покажу тебе звезды. Хранитель умирал молча, как умирают импульсные компьютеры, чье влияние отрезано ото всех внешних систем. Они просто теряют память. Бабочка тоже потеряла немало. Терра-блоки информации и памяти, и множество важных вещей, но не то, что по-настоящему имело значение — одна единственная папка с файлами. Сбой системы, сказали бы те, кто ее создал. Совершенно бесполезные картинки. Улыбка Леона Слейтера, и Хаотик Сид, который протягивает руки. Звездное небо и теплая, влажная тишина нового, такого странного, такого живого тела. Сбой системы, сказали бы они. Неуязвимое сердце Бабочки, то единственное, что она не могла потерять. Хранитель умирал молча, бесстрастно, теряя блок за блоком, систему за системой, ни одна из них не важнее другой, ни одна из них не драгоценна. Он был намного старше Бабочки. Такой же разум в пустоте и информации, только он так и не научился любить. Бабочка стирала его в песок, и писала себя поверх. Я покажу тебе, как это. Я покажу тебе звезды. *** В последующие часы — циклы, недели — Слейтер не знал, сколько прошло времени — в клетках оставалось все меньше и меньше людей. Черные приходили и уходили, уводя с собой все новые и новые жертвы, а Слейтер оставался слушать, как постепенно все тише и тише становилось вокруг. Иногда тот ребенок, которого он слышал сразу после наказания, плакал снова, и почему-то было очень важно время от времени слышать этот плач. Слейтер не задумывался почему. Он вслушивался в тихие шорохи вокруг, в приглушенные разговоры — признания, бесконечные признания, как же люди выплескивали все из себя, уже понимая, что конец близок. Истории измен, и лжи, и на много лет опоздавшие признания в любви, и бесконечные сожаления, сожаления, сожаления о множестве-множестве вещей, которые больше не имели никакого значения. И Слейтер гадал, если бы он прожил вне Дворца чуть дольше, хотя бы пару стандартных космических лет, появилось бы у него что-нибудь, о чем он мог бы говорить с такой горечью: я не смог, не успел, не сказал. Должно быть, Сид, когда он еще не превратился в это изуродованное чудовище, пока еще любил Слейтера и слышал его, знал, что однажды тот будет сидеть в клетке, слушая чужие сожаления. Сид позаботился, чтобы самому Слейтеру не о чем было жалеть. Тот единственный, кого он любил, знал об этом. Услышал его признание, ответил на него взаимностью, делил с ним и близость, и удовольствие, и даже свою жизнь настолько насколько вообще мог. А во всем остальном, Сид отобрал у него выбор. Слейтер не мог даже сожалеть, что не предотвратил сумасшествие Сида, теперь, когда увидел его своими глазами, потому что тот не дал ему такого шанса. Не позволил даже попытаться себя спасти. Слейтер знал, что все равно будет пытаться, пожалуй, пока он еще жив, что вряд ли продлится долго. Клетки с людьми пустели одна за другой, и все чаще звучало приглушенными шепотками по клеткам: Карнавал Плоти. Большое торжество черных. Сид не приходил, хотя именно его шаги Слейтер надеялся услышать, напрягая слух. Надеялся, боялся, и никак не мог найти компромисса между двумя этими чувствами. Он боялся, потому что каждая новая жертва словно бы отдаляла Сида от него все дальше, делала все реальнее в нем безумие черных. Надеялся — потому что, только увидев Сида, он мог бы до него достучаться. Слейтер не знал, сколько прошло времени. Иногда он забывался чутким, тяжелым сном, который не приносил отдыха и не позволял восстанавливать силы. Иногда просто лежал и пытался вспомнить себя до встречи с Сидом, но воспоминания казались затертыми и ненастоящими. Тот Слейтер, образцовый легионер из Дворца, еще не способный ни на настоящую преданность, ни на собственные решения, чтобы он делал, окажись в этой клетке? Ответ приходил легко и казался очевидным — он продумывал бы план действий. Он не боялся бы, не сомневался, и ему было бы все равно, что происходит с людьми вокруг. Слейтер помнил себя тогда, помнил свое абсолютное равнодушие к людям, отстраненное и немного снисходительное непонимание. Легкое любопытство и не более. Люди не были частью его жизни, не имели значения. И Хаотик Сид, сошедший с ума, готовый взять ребенка на убой, чтобы резать и пытать, у того Слейтера не вызвал бы ничего кроме отрешенного, высокомерного неодобрения. Смешно и абсурдно, но именно Сид — Сид, который убивал и причинял боль так же легко и естественно, как ходил или говорил — научил Слейтера ценить человеческую жизнь. Ценить ее саму по себе, за хрупкость, за то, как легко, почти нечаянно ее можно было бы оборвать кому-то вроде легионера. Слейтер никогда и ни за что не хотел бы вернуться к тому образцовому легионеру из Дворца, слепому и безразличному к своей слепоте. Он не вернулся бы к нему, чтобы спасти себя. Он не вернулся бы к нему даже чтобы спасти Сида, как бы эгоистично это не было. И Сид — настоящий Сид, а не Малкеста, поселившийся в его теле теперь — не хотел бы этого тоже. Не согласился бы на безопасность, если она означала отказаться Слейтера. Однажды ты задашься вопросом, что из этого настоящее. Сид не отдавал тех, кто был ему дорог. Он просто пытался их спасти, как умел. Кто спасет тебя самого? На этот вопрос было некому ответить, и его некому было задавать. Людей становилось все меньше, и никто из них не пытался разговаривать с легионером в дальней клетке. Он не знал, когда именно все случится, просто в какой-то момент почувствовал, что время пришло. Их забрали всех сразу — всех, кто еще оставался в клетках, и на сей раз никого из черных не было в коридорах. Только их машины. Бесстрастные, холодные и безразличные. Если бы не кандалы, у Слейтера еще мог бы оставаться шанс разломать их все даже без гладиуса. Странно, что только теперь Слейтер по-настоящему начал чувствовать себя несвободным. Почему-то с Сидом ограничения всегда получалось воспринимать проще. Должно быть, потому что, даже впервые открыв глаза на «Хаосе», даже в тот первый раз у иллюминатора, когда Сид взял его, Слейтер не чувствовал безнадежности. Их провели по длинному коридору в стерильно белую камеру, механический голос андроида приказал раздеться. Люди двигались медленно, словно в полусне, и Слейтер подумал, что, должно быть, кто-то дал им наркотики. Их запустили в душевой модуль, словно это было важно, насколько чистыми они окажутся на разделочном столе. Одежды им не дали, и Слейтер на секунду почувствовал странный укол… сожаления, от того, как омерзительно, с какой отстраненной, совершенно бездумной жестокостью можно было обращаться с людьми. С людьми, которые и без того получили столько боли и страха, и унижения, что хватило бы на несколько жизней. Он не чувствовал ни смущения от собственной наготы, и неловкости, но он был легионером — вся его жизнь прошла под наблюдением видеокамер. Люди отворачивались друг от друга, пытались прикрыться — словно это еще имело значение — из-за такой мелочи. Роботы загнали их на гравитационную платформу в пустом круглом помещении, тихо загудел генератор поля, и платформа начала подниматься вверх. В потолке, как объектив древней фотокамеры, открылся люк — достаточно большой, чтобы вместить всю платформу. Сверху на них лился свет, слишком яркий, клинически белый. Слейтер цинично подумал, что черные пытались сделать все красиво, словно эта театральщина что-то меняла для их жертв. Свет наверху бил в глаза, проекционные прожекторы направили прямо на людей, ослепляя. Зрение легионера адаптировалось лучше человеческого, и через несколько секунд Слейтер увидел их. Они стояли вокруг, рядами, как покупатели вокруг арены с рабами. Он видел каждого, каждое изуродованное лицо — они были совершенно разные и абсолютно одинаковые в своем уродстве, и на секунду Слейтер испугался, что не узнает Сида. Почему-то паника, именно настоящий, грозивший захлестнуть его с головой страх накатил на него именно из-за этого. Из-за того, что он мог не узнать. Смешать Сида с этой толпой убийц, как с грязью. С толпой убийц, сумасшедших… калек? Он смотрел на них и впервые видел это так явно, что казалось странным, почему это не пришло ему в голову раньше. Все они — все черные с первого до последнего — были калеками. Не из-за того, что они делали с собой, не из-за этого полного пренебрежения болью и целостностью своего тела, а из-за того равнодушия, с которым они причиняли другим боль. Именно из-за этой мысли он узнал Лазарус самой первой. Ее Дар взорвался болью у него в сознании, словно она ударила, как хлыстом, пытаясь сделать побольнее, повел за собой, и Слейтер непроизвольно повернулся, чтобы увидеть ее. Она смотрела холодно и отстраненно, но он все равно мог чувствовать ее ярость. Сида Слейтер увидел вторым. Тот стоял рядом с Лазарус, поддерживая ее под руку непринужденным, совершенно несвойственным ему жестом — слишком строгим, слишком сдержанным, несмотря на фамильярность самого действия. — Наш новый брат сделает выбор первым, — нарушила молчание Лазарус и указала на платформу. — Сделай свой выбор, брат Малкеста. Равнодушно Слейтер даже удивился, что ни на секунду не возникло сомнения, к кому она обращалась, что она сказала это Сиду. Ты не Малкеста. Это не ты, — он хотел крикнуть это ей и Сиду, и всем этим равнодушным убийцам, но слова застряли в горле. Сид сделал шаг вперед, и почему-то показалось, что если бы он не изуродовал себя, сейчас на его лице появилась бы улыбка: — Свой выбор, сестра, я сделал уже давно. Мой выбор неизбежен, — он протянул руку, все еще распухшую, изломанную руку в железном каркасе экзо-протеза, и добавил. — Иди ко мне, Леон. Наше время пришло. Я не пойду, подумал Слейтер. Если ты так хочешь увидеть меня на столе, тебе придется включить кандалы. Это не мы. С нами не должно этого происходить. Он сделал шаг навстречу. Молча, безнадежно. — Так лучше, Леон, — сказал ему Сид. — Ты пока не понимаешь. Ничего, скоро ты станешь свободным. Никто из нас не станет свободным, подумал Слейтер. Я просто умру. Он обессиленно прикрыл глаза на секунду, а когда открыл их, сделал еще один шаг вперед. *** Для Загессы дни слились в единый бесконечный поток времени, неделимый. Загесса не спал, почти не ел и не пил, и единственное, что менялось для него — Хаотик Сид был то ближе, то дальше. Загесса цеплялся за его сознание, как за спасательный трос, жадно, будто пытаясь надышаться впрок, а потом, когда Сиду приходилось идти на встречи, где боевой робот был неуместен, Загесса «задерживал дыхание» и ждал. Это было тяжело, мысли умирающих давили на его сознание, ввинчивались ржавыми гвоздями в черепную коробку, и мысль о том, сколько же здесь еретиков, как же давно они искажают суть Истинной Веры, заставляла задыхаться. Загесса не мог читать в их сознаниях, но мог чувствовать присутствие, их и всех, кого они убивали. «Молились» — еретики называли это так. В оболочке робота было тесно и лицевая металлическая пластина прилегала плотно, пошевелиться было невозможно иначе, как отдав команду двигательным системам, что Загесса никогда не делал без необходимости играть роль боевого механизма. Большую часть систем с робота сняли, чтобы Загесса мог поместиться внутрь — предохранители от износа, дополнительные блоки питания, закрепители каркаса. Оружие. Последнее не имело значения. Без рук и без ног, запертый в механическую болванку, Загесса все еще оставался инквизитором. Он не нуждался в оружии, чтобы уничтожать черных. Еретики должны сгореть. Они проходили мимо него, не обращая внимания на боевого робота — один из множества других механизмов — и Загесса, разумеется, не мог читать их мыслей, зато он мог слышать разговоры. Новости о неясных пророчествах, о предвидении тех из них, кто смотрел на узлы вероятности. Черные говорили об огне, не понимая, почему смерть им принесет именно огонь. Огонь, от которого было столько способов защиты, элементарных, доступных даже ребенку. Почему именно огонь, который стал людям неинтересен уже много веков назад. На Нео-Ватикане Корпус Святой Инквизиции занимал закрытый сектор Главной Цитадели. Десять корпусов, доступ к которым имели только братья-инквизиторы и их послушники, никого постороннего — ни близких, ни родных. Инквизиция всегда трепетно охранила свои секреты, один из них — ревностнее всех остальных. За преступление пред Церковью, за ересь полагалась смерть. Приговор выносился Советом Иерархов и приводился в исполнение назначаемым инквизитором. Официальная формулировка звучала как «смерть через божественную кару». Эта формулировка не расшифровывалась никогда и ни для кого, кроме как для самих инквизиторов на последних трех уроках в Корпусе. После десяти лет обучения, после присвоения сана и многочисленных проверок и после принесения клятвы о неразглашении. Черные погибали, встретившись с инквизиторами, как именно оставалось секретом Корпуса. Церковь шла на беспрецедентные жертвы, чтобы сохранить причину смерти в тайне. Загесса не убивал еретиков с помощью своего Дара. Не мог бы, разумеется, этого сделать, даже если бы попытался, потому что большинство черных когда-то было его братьями и сестрами, а значит, умели ставить ментальные щиты. Он сжигал их. Еретики должны сгореть, сказал ему когда-то его учитель на первом из тех трех уроков. Загесса слушал очень внимательно. Он спросил только одно: как? И услышал в ответ: Заживо. В Корпусе его называли Божий Огонь. Вне Корпуса у него не было ни названия, ни аналога — нечто среднее между газообразным веществом, биологическим нанокомпьютером и живым организмом. Мельчайшие генетические частицы, вроде вируса, которые Загесса носил в собственном теле, чувствительные к мыслительным импульсам носителя-инквизитора, и которыми он мог управлять. Обладавшие собственной энергетической оболочкой, они проникали сквозь щиты и барьеры, в чужие клетки, сливались с чужим генетическим материалом. У них была всего одна цель — они вызывали огонь. *** Пустить легионера в кресло пилота оказалось нелегко, даже несмотря на то, что Уоррен сам это предложил. Просто что-то внутри раздражающе саднило от мысли, что чужак — даже не человек — сядет за штурвал «Бури». Тем более что этот чужак космический корабль не так давно впервые увидел. Уоррен не знал, почему именно, но Лагатт казался ему еще меньшим человеком, чем Слейтер — может быть, потому что был из другой линии, или просто иначе себя вел. Уоррен старался концентрироваться на нем, а не на мысли о том, как все завертится меньше, чем через полчаса. — «Буря», подтвердите готовность к операции, — прозвучал запрос с Андерсена, и Уоррен на секунду нервно коснулся кольца венеры прежде, чем ответить в виртуальный динамик коннекта: — «Роджер», мы готовы. Что с поддержкой дополнительной группы? В любое другое время он бы посмеялся над всей этой армейской офицальщиной, но сейчас она давала возможность отвлечься от собственных сомнений и не выдавливать из себя показную браваду. — Мы уже говорили об этом, Уоррен, — устало ответил ему Андерсен, и Уоррен, в общем-то, не ожидал услышать ничего принципиально нового. Он и не услышал. — Я пришлю вам поддержку, как только мы сами пробьемся к планете, но вы должны понимать, что это не будет мгновенно и не будет быстро. И, если уж речь зашла о группе, то среди ваших бойцов легионер. Маркус, я рассчитываю, что вы сможете продержаться. Легионеру хватило наглости фыркнуть, как будто он и вовсе не понимал, с чем им придется столкнуться: — Не волнуйтесь, сэр. Ничего опаснее меня на той планете нет. — У них там телепаты, если ты забыл, парень, — мрачно напомнил ему Уоррен. Называть легионера как-то иначе он отказывался, в конце концов, боевой модификант или нет, но Лагатт был явно младше, и по положению и просто по возрасту. Легионер смерил его недовольным взглядом и пожал плечами: — Я все равно убиваю быстрее, чем они мыслят. К счастью, Уоррену даже не пришлось одергивать его самому, Андерсен успел первым: — Не стоит недооценивать черных, Маркус. Одного легионера они уже получили. Я не хочу, чтобы вы стали вторым. Легионер открыл рот, явно собираясь что-то возразить, но в результате все-таки смолчал. Видимо, подумал Уоррен, не совсем уж пацан был безнадежен, несмотря на свои легионерские заскоки. Собственно, за свою жизнь с пиратами и Хаотиком Сидом в частности, Уоррен навидался всяких модификантов, боевых в том числе и большинство из них было теми еще заносчивыми ублюдками, так что он отлично понимал — бывает и хуже. — Я буду осторожен, сэр, — наконец сказал Лагатт сдержанно, хотя, скорее всего, он говорил просто то, что Андерсен хотел слышать. — Удачи вам, Маркус, — на секунду в голосе капитана «Роджера» прозвучала искренняя симпатия, а потом он снова перешел на официальный тон, когда заговорил с Уорреном. — Наши корабли выйдут на позиции в течение пяти минут после исполнения пророчества. «Роджер» останется на орбите планеты за пределами досягаемости спутников-хранителей, как огневая поддержка. Пока мы не убедимся, что к черным не придут корабли извне, я не смогу вмешаться в сражение. Уоррен это прекрасно понимал, и потому только кивнул: — Делайте свое дело, Андерсен, а мы сделаем свое. Капитан «Роджера» кивнул ему в ответ и перевел коннект в спящий режим. Несколько минут в рубке «Бури» было тихо, впрочем, за недолгое время, что Уоррен знал Лагатта, он уже успел понять, что долго легионер молчать не любил. Его нельзя было назвать болтливым, так же, как и Слейтера, но время от времени Лагатт задавал вопросы, мог прокомментировать то, что видел или слышал, и Уоррен признавал, что в чем-то этот сопляк разбирался, как всем остальным и не снилось — в охранных системах, например. Вообще-то поговорить хотелось, хотя бы чтобы отвлечься, и перестать, наконец, поминутно проворачивать на пальце кольцо венеры. — Почему переходы в гипер включаются вручную? — неожиданно спросил Лагатт, закончив настраивать системы под себя. Уоррен упростил для него интерфейс как смог, и легионер въехал, что к чему довольно быстро. Легко было забыть, что, даже научившись управлять системами, Лагатт на самом деле не знал, как они работают. — Мы не будем переходить в гипер. Наш маршрут орбитальный, — напомнил ему Уоррен. — Тебе нужно только провести корабль между спутников по уже заданным координатам. — Да неужели? — ехидно фыркнул Лагатт. — Я знаю, что от меня требуется. Вы люди всегда все так буквально воспринимаете? Я просто подумал, что раз компьютеры определенно могут реагировать быстрее людей, логичнее, чтобы переход в гипер тоже включали они. Это бы упростило всем жизнь. Можно подумать, мелкий легионер много в этом понимал. — Я знаю, что причина должна быть, — пожал плечами Лагатт. — Просто не могу понять какая. — Усложнить себе жизнь, — невозмутимо отозвался Уоррен, внутренне радуясь, что можно отвлечься на бессмысленный треп пусть даже о вещах, которые знал каждый ребенок. Видимо, кроме легионеров, потому что на секунду, похоже, Лагатт был готов ему поверить, пока Уоррен не фыркнул и не добавил. — Это шутка. Просто просчет координат перегружает систему. Он вообще состоит из нескольких этапов. Первый просчет необходимый для механики прыжка, потом перерасчет энергии на прыжок, перепроверка безопасности новых координат. Но по факту, как только самые первые координаты появились, можно прыгать. Если речь идет о том, чтобы быстро откуда-то убраться, то ты нажимаешь на кнопку, пока система еще не закончила считать. Лагатт слушал внимательно, чуть склонив голову на бок, и жест казался неуловимо нечеловеческим, но Уоррен понятия не имел почему. Впрочем, в тот момент его это не волновало. — Это опасно? — поинтересовался легионер. — Мы же в космосе, — отозвался Уоррен, еще раз провернув кольцо на пальце. — Здесь вообще все опасно. И после этого они снова замолчали на несколько секунд. — Один раз меня попросили перейти в гипер, — через некоторое время сказал Лагатт. — Нужно было отреагировать очень быстро. Я отказался. Сейчас я не знаю, успел бы тогда или нет. — На торговом маршруте, когда гнался за нами? Ты бы не успел, — убежденно ответил ему Уоррен. — Не на «Роджере». Так что, поздравляю, ты всех спас. — Откуда вы знаете, что речь о том случае? — холодно поинтересовался Лагатт, и в чем-то это было почти милым. — О каком еще? После Столицы «Роджер» вряд ли на что-то кроме нас отвлекался, — Уоррен снова посмотрел на кольцо и снова провернул его на пальце. — Верь или нет, но повод срочно прыгнуть в гипер подворачивается не так уж часто. — Я опасался, что не справлюсь. Это заставило Уоррена хмыкнуть: — Струсил? Лагатт нахмурился, но потом неохотно кивнул: — Да. — Правильно сделал. «Роджер» — фрегат, тяжелее фрегатов в имперском флоте только крейсеры. Вас утянуло бы в звезду быстрее, чем ты успел бы подумать. — «Хаос» справился, — упрямо возразил Лагатт. — Легионер Слейтер справился. Кажется, Уоррен начинал понимать, к чему это все вело: — «Хаос» сам по себе в пять раз легче, плюс с него сняли все челноки, а это приличный процент массы. И если честно, я не думаю, что соревноваться со Слейтером хорошая идея. — Я не соревнуюсь. Я просто привык быть лучше. На это Уоррену тоже ответить было нечего, и он снова замолчал. Лагатт опять нарушил молчание первым: — Насколько я могу судить, люди крайне нелогичны в своих привязанностях. Вы выбираете не тех, кто лучше или может дать вам больше, а тех, кто делает вам больнее. Должно быть, это действие инстинкта саморазрушения. Да, раньше, до Ламии, пока сам не увяз в чувствах по уши, Уоррен и сам думал — почему. Почему из всех именно высокомерный церковник, игрушка капитана, как он тогда думал, равнодушная и прекрасная в своем равнодушии тварь. Теперь он понимал лучше, чувствовал, что это не мог быть никто кроме Ламии: — Мы выбираем не тех, кто дает нам больше, — пояснил Уоррен, снова непроизвольно коснувшись кольца. Снова подумав о Ламии. — Мы выбираем тех, кто дает нам то, чего нам не хватает. — И что дает Хаотик Сид? Уоррен неопределенно пожал плечами: — Непредсказуемость, приключения. Это лучше спрашивать у того, кому он хотя бы нравится. — Что насчет вас? Мысль о том, что капитан мог бы ему нравиться, заставила Уоррена рассмеяться: — Я терпеть не могу этого сукина сына, — честно признал он, когда смог говорить, не срываясь на хохот. — Одного у него не отнять, он умеет проворачивать дела с размахом и с шиком. Лагатт нахмурился: — Вы с ним связаны кольцом венеры. Одно у вас, второе я видел на его пальце. Это не похоже на проявление неприязни. На самом деле, Уоррен и не ненавидел капитана, просто он едва ли мог бы объяснить Лагатту, что такое так долго вертеться рядом с кем-то, кого терпеть не можешь. Уоррен просто прожил бок о бок с Хаотиком слишком долго, чтобы по-настоящему ненавидеть. Зато кое-что другое он объяснить мог: — Второе кольцо не у Хаотика. Оно у того, кто отправился с ним. — Церковника? — уточнил Лагатт, внимательно глядя на Уоррена, словно пытаясь что-то для себя понять. — Если это так, то кольцо вы получили перед самым их отлетом в Цитадель. До того я видел кольцо у Хаотика на пальце. И видимо, легионеру казалось это чем-то важным, раз он спрашивал, хотя Уоррен понятия не имел почему. Должно быть, Лагатт что-то пытался для себя понять, неудивительно, в конце концов, Слейтер во многом вел себя так же. Пожалуй, решил Уоррен, если ты всю жизнь проторчал во Дворце, без возможности общаться с живыми людьми, многие вещи действительно ставят в тупик. — Шансы на выживание у Хаотика и его компаньона, — Лагатт так и сказал «компаньона» и выбор слова чуть не заставил Уоррена усмехнуться, — не очень высоки. Не с их позицией. Можно подумать, Уоррен не думал об этом раньше. — Глупо недооценивать капитана. Он знает, что делает, — просто в ситуации, в которой оставалось только верить, Уоррен предпочитал верить. — Вы рискуете жизнью, — прямо сказал ему Лагатт. — Можно подумать, я сам не знаю. — Не только своей, — поправил Лагатт. — Я прошу прощения, если говорю слишком прямо. Он определенно не казался виноватым, и Уоррен только отмахнулся: — Это дает нам шанс попасть на планету. Но ты, парень, на самом деле спрашиваешь меня не об этом. Понимаю ли я, что могу умереть? Понимаю. Пожалуй, некоторые вещи и должны тебя убивать. — Инстинкт саморазрушения, — насуплено повторил Лагатт. Уоррен не стал спорить. Хотя на самом деле все было с точностью до наоборот. Умереть вместе с Ламией означало спасти себя от жизни в одиночестве, от боли, от пустоты. Трусливо, пожалуй, и эгоистично. Но, в конце концов, именно так и работал инстинкт самосохранения. *** — Этого. — Этого. — Эту. Слейтер шел к алтарю сам, и вздрагивал от каждого слова за спиной. Черные выбирали себе жертв. В огромном зале, заставленном разделочными столами. Здесь тоже были роботы, боевые машины, на случай, если кто-то все-таки попытается сбежать или кинуться в драку. Самым страшным, наверное, было то, что никто не пытался. Никто. Ни один из тех, кто дожил до этого момента, и теперь, после этого большого праздника клетки опустеют, пока в них не загонят новых людей. — Этого. — Не смотри, Леон, — сказал ему Сид, и Слейтер заставил себя смотреть только прямо вперед. Словно он мог не слышать. Тот ребенок, которого Сид не убил, он умрет сейчас? Он ведь умрет сейчас, если не умер еще за эти дни. — Почему они называют тебя Малкестой? — спросил Слейтер, сам удивляясь тому, как ровно прозвучал его голос.  — Теперь это мое имя. Сид был близко, и боевой робот за их спинами тоже, но Слейтер мог бы попытаться — напасть снова. — Эту и того, — сказал кто-то у самого круга с жертвами, и это заставило содрогнуться. — Почему никто не сопротивляется? — спросил он, и Сид покачал головой: — Они не осознают себя, Леон. Потом, уже на алтарях их приведут в чувство. Они шли рядом, будто просто прогуливались, как когда-то давно, когда Сид показывал Слейтеру «Хаос», и невозможно было спрятаться в том воспоминании, как бы ни хотелось, потому что все было совсем по-другому теперь. Теперь, когда Слейтер любил Сида. — Ты не Малкеста, — яростно шепнул он. — Ты не такой, как они. Ты не можешь так поступать. Не можешь, кто угодно, но только не ты. Только не так. Алтарь, к которому подошел Сид, стоял в самом центре. — Наше время настанет совсем скоро, Леон. Ложись. Это все ненастоящее, подумал Слейтер. Просто не может быть настоящим. Потому что столько боли, столько ужаса просто не могли существовать, не могли поместиться в мире. Сид, который прикасался к Слейтеру, который пил его, дышал им, будто воздухом — Сид не мог… За его спиной вскрикнули. Это был короткий женский крик — страх и удивление, и Слейтер даже не оборачиваясь понял, что эта женщина, должно быть, пришла в себя на алтаре. Наверное, она тоже не могла поверить, что все это происходит на самом деле. Кто-то начал читать молитву, и она закричала совсем иначе. — Ложись, Леон. Ты же знаешь, что это неизбежно. Слейтер услышал его голос отчетливо — каждый звук, и этот голос заставил крик за спиной отойти на задний план. — Я отказываюсь. Он смотрел Сиду в глаза, и те были в точности такими же, как и всегда. Серыми, с расширенными зрачками. Глазами психа, как, наверное, сказал бы сам Сид. Малкеста. Если бы Слейтер сумел тогда остаться на «Хаосе», если бы Сид не отправил его к Мине, могло бы все быть по-другому? Могли ли они найти выход, не прийти к пророчеству, не оказаться у черных? Сид хотел его спасти, пока еще был Сидом, а не этим искалеченным, вывернутым существом, до которого Слейтер не мог достучаться. Когда-то, еще на «Хаосе» Сид сказал: придет время, и ты спросишь себя, что из этого настоящее. Но алтарь, у которого они теперь оказались, тоже был реален. Он был настоящим, и крики за спиной — теперь не только той безымянной женщины, и молитвы, безразличные и непонятные ему — были настоящими. — Не делай этого, — попросил Слейтер. — Не ради меня. Ради себя. — Шшш, — тихо шепнул ему Сид, словно успокаивал ребенка, словно давным-давно, когда Слейтер мучился под действием деактиватора, и чужое присутствие не давало ему сломаться. Чужое тепло, чужое участие. Понимание, что кому-то не все равно, что кто-то готов быть рядом. От воспоминаний было еще больнее. Кандалы потянули вперед, заставили подойти к алтарю. Это происходит не с нами, подумал Слейтер. Это не мы. Перед глазами на секунду расплылось, и как-то сразу вспомнилось — до встречи с Сидом он даже не знал, есть ли у легионеров слезные железы. Понимать собственное бессилие было больнее всего. Наверное, людям показалось бы это смешным, но в жизни легионера Леона Слейтера ему ни разу не выпало боли страшнее, чем боль бессилия. — Я не хочу, чтобы ты меня убивал. Только не ты. На них смотрели, должно быть, а Слейтер делал то, на что не имел права ни один легионер: просил. И словно на секунду, он увидел Сида прежним, несмотря на изуродованные лицо и руки, несмотря на все, что произошло и что было вокруг, словно всего на секунду Сид готов был поддаться. Когда-то ему было тяжело отказывать просьбам Слейтера. Кандалы заставили Слейтера лечь на алтарь, и разделочный стол был холодным и гладким. — Ты ересь, Леон, — сказал Сид мягко. Сказал с сочувствием, и за этим сочувствием не было никого, до кого можно было бы достучаться. *** Загесса чувствовал, как начался Карнавал. Он смотрел на него глазами людей, умиравших на пыточных столах, и мысленно считал секунды. На самом деле, делать это было не обязательно — пропустить сигнал к действию было невозможно. Сигналом должна была стать смерть Слейтера. Загесса слышал легионера, чувствовал его изнутри — так громко, не человечески громко, смотрел его глазами на Хаотика, и гадал — каково это: стоять у пыточного стола и готовиться взяться за нож. Должно быть, подобное могло бы свести человека с ума, но Хаотик и без того был безумен. Он доигрывал свою роль до конца, там, где никто бы другой не смог. — Ты ересь, Леон. Загесса отдавал должное его выдержке и ждал свой выход. Как инквизитора его больше интересовала следующая часть представления. Как человек он хотел спросить: как это возможно? Любить легионера, видеть его отчаяние и все равно заставить себя взяться за нож. *** Делай, что должен, солдат. Верно, Леон? Я не солдат, но у меня остался единственный вариант ответа. Да, сэр. Меня бесполезно просить, ты только сделаешь нам обоим больно. Да, девочки и мальчики? Разве Хаотик Сид не любит боль? Разве не смакует ее, глоток за глотком. Да, нет, не знаю. Подчеркните любой вариант. Хаотик Сид очень многогранная личность. Ты не многогранен, ты просто сумасшедший. Просто? Хаотик Сид никогда не бывает просто. В конце концов, Леон, я главный злодей. А ты главный герой нашей истории. Зло побеждает? Девочки и мальчики, а вы бы стали читать такую книгу? Если бы я был редактором, я бы вырезал эту сцену. Что чувствует Хаотик Сид, когда берется за нож? У него болят руки. У него болит… Нет-нет-нет, девочки и мальчики, отмотайте это назад. Хаотик Сид — пират ублюдок и убийца. Таким как он не бывает больно. Можно этого не делать, Леон. Остановиться за секунду до взрыва, наплевав на пророчества и планы. Я не безумен, я не черный, и весь мир может катиться к черту. Я могу просто… просто тебя не убивать. Как ты сказал? Не ради тебя, ради себя. Я не безумен… Ты не безумен? Хаотик Сид не может позволить себе сейчас засмеяться вслух, потому смеется внутренне. Никто не услышит. Эта история не про Хаотика Сида, в ней другой главный герой. Все для него. Ты не слышишь, Леон. Это все для тебя. Сестра Лазарус смотрит, не мигая. Все смотрят, все эти извращенные ублюдки и я самый извращенный из них, потому что я даже не верю ни в эти начищенные разделочные столы, ни в эти любовно заточенные инструменты. — Я не хочу, чтобы ты меня убивал. Только не ты. Я тоже не хочу. Только не я. Девочки и мальчики, выдайте Хаотику Сиду дублера. Ненадолго, всего на одну сцену. Никого постороннего. Только я, я, я… Куда не повернись, везде Хаотик Сид. Вопрос не в том, как он делает то, что должен. Вопрос в том, как я еще не блеванул от самого себя. О, я просто делаю это мысленно. Не отвлекайся. Не отвлекаюсь. Мой Леон зовет того Хаотика Сида, которого любит, потому что думает, что в этом спасение. Мой Леон думает, что если позвать достаточно громко, этот Хаотик Сид вернется. Но он не вернется, потому что с самого начала здесь. Что он делает сейчас? Что я делаю сейчас? Девочки и мальчики, не спешите выигрывать кофеварку, и ты, сестра, тоже. Я совершенно предсказуем. Я совершаю предсказание. Конкретнее? Берусь за нож. *** Лазарус смотрела со стороны и изнутри одновременно, впитывая чувства и мысли легионера, и грешников вокруг них. Тот боялся, тот надеялся. Хаотик Сид оставался неизменным. Лазарус не могла читать его, разве что какие-то непонятные вспышки эмоций — слишком странные, слишком противоречивые из-за отметившего их безумия. Она верила, что Хаотик пойдет до конца, потому что в это верил Малкеста. Брат Ламия приблизился к алтарю, и Лазарус не остановила его. Все варианты настоящего вели к одному единственному будущему, нужно было лишь подождать. Легионер хотел вернуть Хаотика Сида и не мог. Легионер был грешником, воплощенной ересью против Отца, и все же отстраненно Лазарус могла испытывать к нему жалость. Это была жалость высшего к низшему, который не способен принять правду, не способен преодолеть собственные заблуждения. Легионер не был просто грешником, нет, он являлся воплощением чужого греха. Греха людей, которые сочли себя вправе исказить саму материю жизни, создать живое существо в форме человека, наделить его разумом и чувствами, и теперь эти чувства — несовершенные и громкие все были направлены на Хаотика Сида. На брата Малкесту — мысленно поправила себя Лазарус. — Ты не такой, — говорил легионер, и он просто совершенно неверно воспринимал ситуацию. Хаотик Сид — Малкеста — не изменился, он просто увидел то, что было очевидно всякому, кто не желал обманываться. Он видел единственную правду, как и Ламия рядом с ним, как и многие до него, как и сама Лазарус. Когда она приходила в камеру к легионеру, он был так уверен, что сможет что-то изменить, что сможет вернуть Хаотика к тому, чем тот был, не познав истинной веры, и Лазарус усомнилась. Теперь сомнений не осталось. Хаотик Сид взял нож. *** Если ты любил меня хоть когда-нибудь, ты не сможешь этого сделать. Ты же любил меня… Что из этого настоящее? Слейтер чувствовал себя так, словно задыхается. На секунду он чуть не рассмеялся от мысли, что может умереть просто от нехватки воздуха, от боли, от безнадежности. Это была бы самая нелепая смерть для легионера. Еще нелепее, чем смерть жертвы на алтаре. Боевая единица? Идеальный охранник? Слейтер не чувствовал в себе ничего подобного. Сида он не защитил. Не спас от Малкесты, не вытащил из безумия. Оказался недостаточно хорош. Не мог достучаться до Сида теперь. Ты здесь? Ты не мог исчезнуть без следа. Очнись! Ты не такой. Сид не слышал его. Люди в камерах говорили о том, чего не успели. Они делились сожалениями. Я жалею только, что не спас тебя. Слейтер хотел, чтобы Сид очнулся хотя бы на секунду. На мгновение, даже этого было бы достаточно. Наверное, пока Сид еще был собой, он тоже этого хотел. — Не делай этого. Пожалуйста. Не делай этого, Сид. Ты не такой. Когда Сид взял нож, Слейтер с какой-то больной, вывернутой ясностью осознал — этот нож убьет их обоих. Слейтера и вместе с ним самого Сида, и все то, что еще оставалось между ними. Слейтеру не было жаль себя. Не убивай, хотел попросить он. Не убивай нас. Единственное сожаление легионера Леона Слейтера — он так и не спас того, кого любил. Одного человека. Единственного, кто имел значение. Сид запустил пальцы в его волосы, прижал нож к шее, и мир взорвался болью.