ИГРА ВСЛЕПУЮ

Предупреждения: немного насилия и, как обычно куча ошибок. *** Когда Лагатт ушел, и Дженкинс, до того лежавший неподвижно, начал вставать, у Уоррена не хватило сил даже выругаться. Тот двигался медленно даже для человека, несколько раз заваливался обратно, но уже того, как он смотрел было достаточно, чтобы понять, зачем Джеринс пытался подняться. Точнее, кто заставлял его это делать. А сам Уоррен не мог заставить себя даже отползти. Он чувствовал присутствие Ламии внутри и давление черного снаружи, и примерно так представлял себе воздействие гравитационного пресса. Несколько ему приходило в голову, что черному и убивать его не придется, что Уоррен и сам откинется просто от того, как его стискивали между собой два гребанных телепата. Эмпата. Или чем там был Ламия? А потом он понял, что заблуждался, когда в его сознании появилась еще и Кейн, и вот это уже стало настоящим кошмаром. Тело Уоррена двинулось само по себе, так же дергано, как перемещался Дженкинс, но вместо того, чтобы встать, оно потянулось к бластеру. «Не сопротивляетесь, Уоррен», — сказала ему Кейн, и голос ее грохотал в голове так, словно пытался заставить мозги взорваться. — «Вы слишком далеко, проецировать на такое расстояние и без того непросто». Каждый звук ее голоса отдавался эхом, и их было слишком много. Уоррен предпочел бы вовсе не слышать. Может, Кейн и была слишком далеко, но ощущение создавала такое, словно сидела у Уоррена в черепной коробке и каждым словом сверлила дыру, чтобы выбраться наружу. «С такого расстояния я не могу соизмерять воздействие», — сказала она, хотя Уоррен предпочел бы просто не знать. Он понятия не имел, почему она не полезла в голову Джеринсу, несчастный ублюдок определенно заслуживал этого больше. «Он совершенно невменяем», — отозвалась она. Как будто Уоррену было до этого дело. Его больше волновало, то, что Дженкинс — и надо будет, в конце концов, узнать, как зовут ублюдка, если они оба выживут — наступил ему на руку, прежде чем Уоррен успел полностью вытащить бластер. Точнее, прежде чем Кейн успела вытащить бластер его рукой. Боли не было вообще, Уоррен смотрел на чужой тяжелый ботинок, на то, как сминаются кости под армированной подошвой, и не чувствовал своей руки. Вообще не ощущал собственного тела, если уж на то пошло. Зато он чувствовал Ламию и раскаленную, удушающую чужую злость. Потом осталась только Кейн, и почему-то ее присутствие казалось Уоррену ледяным, вымораживающим изнутри. Дженкинса отбросило назад так быстро, будто он получил с размаху в челюсть. Уоррен видел, как он схватился за голову, услышал вой — тихий и совершенно безнадежный, на одной ноте, а потом черный снова попытался избавиться от единственной угрозы резервному компьютеру, и накатила боль. Кажется, вместе с ней приходили еще какие-то образы, слова, но Уоррен не мог их разобрать и даже не пытался. Должно быть, если бы не Кейн, Уоррен просто сдох бы от инсульта и не мучился, но ее присутствие хоть немного сдерживало атаку. Ровно настолько, чтобы не сойти с ума и не умереть. А потом стало тихо — мгновенно и сразу — так тихо, что зазвенело в ушах. Сначала Уоррен подумал, что просто его разум оглох и больше не слышал ни церковников, ни черного, ни даже собственные мысли — если это вообще было возможно. «Сомневаюсь в этом», — сказала Кейн, и голос ее был ничуть не тише, чем раньше. Уоррен поморщился, и, постанывая, сел. Руку начало жечь будто огнем, и ему даже думать не хотелось, что там стало с костями. «Лучше б вы сомневались по коннекту, а не у меня в голове». «Цените, что я вообще пришла. Проецировать на таком расстоянии сложно, опасно и означает погружение в транс. Если бы не необходимость, я не стала бы этого делать». Уоррен только устало выдохнул в ответ, и понадеялся, что больше она не станет ничего ему объяснять. От ее слов — мыслей? — у него раскалывалась голова. Уоррен посмотрел на кольцо венеры, но то оставалось таким же, как и всегда, а значит, Ламия был в порядке. Больше Уоррена ничего особо и не интересовало. Разве что… — Эй, — он брезгливо пнул медленно приходящего в себя ублюдка-модификанта и спросил: — Как тебя зовут? — Джексон. Уоррену еще хватило сил рассмеяться. *** Ламия пришел в себя от боли, по крайней мере, именно так он воспринимал боль — что-то важное внутри истончалось, рассыпалось, будто старая ткань, и казалось, что он не то, чем должен быть. Это не было не эмоциональной болью и не было физической, словно болел сам Дар, который Ламия расходовал без оглядки, чтобы защитить Уоррена. — Поздравляю, душа моя, ты стал еще прекраснее теперь, — услышал он веселый голос Сида и повернул голову на звук. — Лопнувшие капилляры в глазах это именно то, чего тебе не хватало. Ламия не видел, вокруг было абсолютно темно, и он вспомнил, как когда-то, еще на Нео-Ватикане, будучи ребенком, сидел рядом со старой Девой своей матери. Икона умирала и излучала боль, как яркую алую реку, и Ламия пытался спроецировать биомассе спокойствие до тех пор, пока не потерял сознание. Когда очнулся, он был слеп. Зрение восстановилось только через несколько дней, и больше он ни разу не перерасходовал свой Дар так сильно. — Тебе всегда нравилось, как я выгляжу, — с усталой улыбкой выдавил он, протягивая руку. Чужие пальцы сжались на его ладони, и он почувствовал крепления экзопротеза. — Льстило твоему собственному имиджу. — Ты больше не похож на подружку пирата, но зато отлично дополняешь мой новый имидж монстра. — Он мертв? — спросил Ламия, зная, что Сид поймет о ком речь. — Если ты интересуешься нашим внезапно объявившимся братом, то да. Госпожа подтвердила, что он нас больше не побеспокоит. Ламия тихо выдохнул и попытался сесть. Сид помог, придержал его голову и добавил: — Я давно привык к глупости друга Уоррена, но она еще никогда не грозила окончиться так плачевно. Интересно, он станет умнее, если увидит, чего это тебе стоило? Должно быть, Сид злился. Наверное, даже имел на это право. Не взять с собой инквизитора было глупо со стороны Уоррена. — Он не мог знать, что его ждет. Даже Бабочка не знала. — Даже Госпожа не может отслеживать автономные части защиты. Именно потому, что они автономные. А Уоррену следовало взять с собой какого-нибудь падре именно потому, что он понятия не имел, куда лезет. Спорить не имело смысла, теперь, когда черный был мертв, но может быть, Сиду просто нужно было выплеснуть собственное бессилие. — Я не совершил бы этой ошибки, душа моя, но, увы, я здесь, а жизнь идет за стеной. Так что, увы. И если бы Ламия знал его чуть хуже, он мог бы в это поверить. — Я более чем уверен, что ты израсходовал далеко не все свои козыри, — фыркнул он, сжимая пальцы Сида, прежде чем отпустить его руку. — Разумеется. Но они потому и козыри, что их лучше приберечь напоследок. *** Лагатт появился, когда Уоррен уже мог стоять, не шатаясь, и когда они с Джексоном уже почти дошли до пункта управления аварийной системой. Мелкий легионер появился бесшумно, выступил из тени, как призрак, и Уоррен инстинктивно шарахнулся от него, пока не понял, кого видит перед собой. — Вы в порядке? — спросил Лагатт, и хотя вопрос прозвучал вполне обыденно, Уоррен не мог отделаться от мысли, что пацана интересовал вовсе не ответ. — Благодаря тебе, да, — ответил он, и по тому, как Лагатт едва заметно выпрямился, понял, что угадал. — Круто сработано. Последнее Уоррен добавил просто как поощрение, тем более что слова ничего ему не стоили. — Может, поторопимся? — огрызнулся Джексон, хотя они и так уже пришли. — Аварийная система, вроде бы вот-вот перехватит контроль и поджарит нас всех в мультиварке. Уоррен на секунду задумался, откуда придурок вроде Джексона вообще мог знать про такую древность, как мультиварка, но в словах была доля истины — им действительно стоило поторопиться. Дверная панель отозвалась на прикосновение, приняла генетический код Уоррена, и отъехала в сторону с глухим, неприятным звуком, который заставил людей на стенах повернуть головы. Так, ладно, ничего более жуткого Уоррен в жизни своей не видел. — Черт, — тихо выдохнул Джексон. — Это то, что я думаю? Лезвий было восемь, они крутились с тихим механическим «вж-ж» внутри дверного проема. — Если он пойдет туда, он вообще выживет? — спросил Джексон. Уоррен тоже хотел бы это знать. Бабочка появилась проекцией сигаретного дыма, сложилась в буквы: Неотключимый модуль. И это само по себе стало ответом. Неотключимый модуль означал, что его повреждения могли законсервировать всю резервную систему, сделать ее невосприимчивой к командам извне, откатить ее настройки к работе по умолчанию — уничтожению посторонних. — Если мы повредим проход, отключить аварийный компьютер станет невозможно, — Лагатт казался бледным, но говорил уверенно. — Черные не могли сделать механизм смертельным. Это означало бы закрыть доступ и для себя тоже. Но они могли сделать его очень болезненным, извращенные ублюдки были для этого достаточно отмороженными. Уоррен услышал свой голос, словно со стороны, сильно удивился тому, как спокойно прозвучали слова: — Сколько времени до того, как аварийная система блокирует основную? На сей раз не было ни дыма, ни других спецэффектов. Бабочка просто показала ему цифры. Три с половиной минуты. — Вы пойдете внутрь? — спросил Лагатт, и, несмотря на то, что он старался казаться уверенным, Уоррен легко читал его нервозность. По крайней мере, он не был единственным, кто нервничал. — Что если я ошибся? — Людей кроме меня поблизости нет, — напомнил ему Уоррен. — Вы примете обезболивающее? Хотел бы он ответить «да». — Если управляющий сканер проверяет не только генетический код, но и состав крови, он просто не примет коды, — сказал вместо него Джексон. Странно, что Лагатт спросил, он не мог не знать ответ. Да и повода так трястись у легионера не было. — А я приму, если вы не против. Лагатт сказал это тихо, и Уоррен был уверен, что просто не так его понял, пока Лагатт не добавил: — Кто-то должен проследить, что вы живы и помочь добраться до управляющей панели. — Что если ты сам откинешься? — поинтересовался Джексон, изображая равнодушие. — Я легионер, меня почти невозможно убить. Я, безусловно, способен пережить все, что может пережить человек. Вот только не было никакой гарантии, что проход не был настроен на убийство. — Знаете, что я скажу? — Уоррену не понравилось, как Джексон улыбнулся, и еще меньше понравилось, как он положил руку на рукоять своего бластера. — К черту такой расклад. У нас еще есть чуть больше двух минут. Если вернемся на корабль, успеем рвануть отсюда до того, как все станет плохо. — Это означает смерть всех, кто останется на планете, и сама Цитадель будет потеряна, — холодно отозвался Лагатт. — Я буду очень по ним всем плакать, — преувеличенно расстроился Джексон. — Но лучше они, чем я. Так что двигай быстрее, капитан, — он намеренно подчеркнул статус Уоррена. — Я ведь и поранить могу. Что произошло дальше, Уоррен не видел, просто потому что человеческое зрение не было способно увидеть. Лагатт стоял так же, как и раньше, а Джексон дергался на полу, неразборчиво мычал и… это что его язык валялся рядом? — Я мечтал сделать это, как только он открыл рот, — сказал Уоррену Лагатт, брезгливо стягивая с рук окровавленные перчатки и кидая их на пол рядом с разломанным бластером. — Нам лучше не ждать слишком долго, сэр. *** — Если вы собираетесь дать команду отступать, сэр, — бесцветно заметил Раллен, — сейчас самое время. Он не смотрел на Андерсена, и никак не показывал, что ему было хоть какое-то дело до сражения за планету. — Как скоро аварийная система перехватит управление, если ее не удастся отключить? — тот стоял, сцепив руки за спиной, и смотрел вперед, туда, где яхты его армады взяли в захват небольшой корабль-штурмовик черных. — Если уведомление Бабочки верно, три с половиной минуты. — Отступить сейчас означает потерять выгодную позицию, — задумчиво заметил Андерсен. — Не отступить и попасть под действие охранных спутников, если резервная система вернет управление над ними — значит потерять все. Что скажете вы, Раллен? — Я скажу, что благоразумный человек не позволит подвергать своих людей такому риску. Это заставило Андерсена улыбнуться и перевести взгляд на лицо своего первого помощника: — Скажите, Раллен, я благоразумный человек? — Вы, простите за нарушение субординации, крайне безответственный и амбициозный мудак. Но мудак, которому я привык доверять, — Раллен ответил равнодушно и бесцветно, будто зачитывал сводку новостей вслух. — Верно, — Андерсен повел рукой в воздухе и вокруг него загорелись проекции, которых Раллен не видел уже очень давно: проекции капитанского доступа. — Скоординируйте стрелков и отдайте приказ настроить щиты. Я хочу, чтобы они пропускали дружественные корабли внутрь. Раллен проследил за движениями его рук, за настройками, которые изменял Андерсен и уточнил: — Вы приведете «Роджер» в центр сражения? Андерсен невозмутимо пожал плечами: — Я не хочу лишаться отвоеванного преимущества. Щиты фрегата нелегко пробить даже с охранного спутника, корабли под нашей защитой успеют совершить прыжок, при самом неудачном раскладе. — В худшем случае, — блеклым тоном напомнил Раллен, — щиты не выдержат раньше, чем мы рассчитываем, и «Роджер» будет уничтожен. — Тогда я предлагаю вам надеяться, что худшего варианта не случится, — Андерсен широко улыбнулся, и чем-то эта улыбка напоминала улыбку Хаотика Сида. — А если мы просчитаем лучший вариант, и запасная система будет отключена, «Роджер» поможет закончить сражение намного быстрее. — Думаю, уже можно с уверенностью сказать, что Империя не придет черным на помощь. — Иначе они вмешались бы уже давно, — подтвердил Раллен. — Империя не сможет удержать этот сектор космоса сама по себе, слишком далеко от центральных баз с провизией и ресурсами. Они могут поддерживать черных, но без черных этот сектор вне их контроля. А черные почти уничтожены — инквизиция зачищает территорию на планете, а мы уничтожим корабли. Мы победим, если не включится аварийная система. — Безусловно, — согласился Андерсен. — Если. Кстати, Маркус в составе той группы, которая должна отключить резервную систему. Совсем незаметно, но эти слова заставили Раллена нахмурится: — К чему вы ведете? — Разве не вы должны больше всех верить в успех операции? Раллен недовольно поджал губы, и уже это для него, как означал Андерсен, было ближе к максимуму выражения эмоций: — Вера… не так много значит для успеха. — Тем не менее, она много значит для Маркуса. Так что займитесь делом, раз уж я перехватил управление и лишил вас возможности вмешаться, — Андерсен вывел «Роджер» на позицию на самой границе с зоной поражения спутников. — Каким именно, сэр? — голос Раллена снова стал блеклым и совершенно невыразительным. — Верьте. *** Позднее, Уоррен так и не смог вспомнить, что чувствовал, когда времени почти не осталось, и все зависело только от них с Лагаттом. Мог предположить, и мог заставить себя вызвать в памяти образы — тихо стрекочущие лезвия, комната управления, белый и очень скользкий пол, в котором отражались стены и потолок, то какой яркой казалась его собственная кровь, и все казалось слишком близким, слишком настоящим. Будто вся его жизнь до того шла в прошедшем времени. — Я помогу вам пройти лезвия, если позволите, — сказал ему Лагатт тогда. — Черные не чувствительны к боли и потому способны не реагировать на физические повреждения. Они оба боялись и оба играли в спокойную деловитую сосредоточенность, и Уоррен, наверное, был иррационально рад, что стоял перед этим проходом не один. — Я подтолкну вас, и вы не успеете почувствовать боль, — предложил Лагатт. Уоррен не мог потом вспомнить, что именно подумал — должно быть, что это плохая идея, и о том, что Лагатт, допусти он ошибку, убил бы очень многих. Уоррен помнил, что спросил в ответ: — Уверен? — Да. Доверьтесь мне. Наверное, это была дурацкая фраза, потому что Уоррен терпеть не мог доверять в принципе, и, пожалуй, она больше вызывала подозрения, чем успокаивала, но спорить времени не оставалось. Наверное, так было лучше, потому что иначе Уоррен наверняка стал бы спорить. Доказываться, что, спасибо большое, лучше он как-нибудь сам. — Не убей меня. — Если я убью вас, я умру и сам, — ответил ему Лагатт. — Случайно тоже, — Уоррен помнил, как сожалел, что не осталось времени покурить, потому что именно в тот момент этого хотелось невыносимо. — Встаньте у прохода лицом к лезвиям, — и, надо признать, Лагатт довольно неплохо держался, для того, кто на самом деле мог и не идти за Уорреном следом. Может быть, ему придала храбрости ампула обезболивающего. Может быть, нет, тем более что вряд ли она успела так быстро подействовать на легионера. Уоррен так ни разу потом и не спросил, а в тот момент его это даже не интересовало. Он просто встал напротив прохода, как было сказано. — Закройте глаза и считайте от ста до нуля. В обратном порядке? — хотел спросить у него Уоррен, хотя и так было понятно, что такое считать от ста до нуля. — Ничего не бойтесь, — зачем-то добавил Лагатт, хотя это и ему самому можно было бы посоветовать. Интересно, подумал Уоррен, почему в таких ситуациях всегда кто-нибудь советует не бояться, хотя именно для страха у них у всех был отличный повод. Чтобы не тратить время? Чтобы не тратить чувства? Сто, подумал Уоррен. Девяносто девять. Девяносто восемь. Интересно, как этот счет соотносится с минутами — секундами — что им остались. Девяносто семь… И вот именно в те полвздоха, что прошли между «девяносто семь» и «девяносто шесть» он почувствовал, что летит. Лагатт не столько подтолкнул его, сколько приподнял над полом и бросил вперед. Кто бы мог подумать, что это вообще возможно? Полвздоха между «девяносто семь» и «девяносто шесть», и, конечно, Уоррен не успел испугаться. Огнем полоснули лезвия по коже, а потом очень твердый пол оказался слишком близко, и Уоррен некрасиво приложился скулой, и падение поначалу оказалось намного болезненнее, чем раны. Лагатт возник рядом, как призрак, спокойный и неестественно бледный, и от того кровь на его одежде казалась еще ярче. Он выглядел, как обычно. Как всегда, разве что не так уж много Уоррен видел этого «всегда». Это, черт побери, было просто нечестно. Он попытался подняться, и панель управления была не так уж далеко, но руки подломились, соскользнули в крови, и только тогда Уоррен понял, как все плохо. — Я помогу вам дойти, — сказал Лагатт, и голос у него звучал намного ниже, намного глуше и страшнее, чем обычно. Хотя не так уж и страшно он, пожалуй, звучал обычно. Наверное, это потеря крови заставляла Уоррена думать всякую чушь. Или же шоковое состояние. Или что-нибудь вроде, чему точно не были подвержены модификанты. Несправедливо. Когда Лагатт поднял его на руки, это было больно. Наверняка было, потому что прямо перед этим Уоррена пропустили сквозь лезвия. Потом, сколько ни пытался, он так и не вспомнил. Но он точно подумал, как нелепо должно быть смотрелся на руках у Лагатта. Стены и потолок в комнате управления были такие же, как в коридоре, только здесь не оставалось живых людей. Только тела. Может быть, черные просто не захотели подводить к ним систему обеспечения. — Вы должны набрать код, — голос Лагатта точно звучал словно издалека, а яркие цифры-проекции наоборот казались слишком близко. Вы должны… Ярче всего Уоррен запомнил кольцо венеры на своем пальце, когда набирал цифры. Кажется, ему диктовал их Лагатт. Кажется, когда он нажал последнюю цифру, внутри что-то отпустило и мир начал ускользать. Когда аварийная система отключилась, и стены начали сдвигаться внутрь с глухим лязгающим звуком, Уоррену уже было все равно. *** После того, как он покинул Цитадель Нео-Ватикана, после того, как сбежал еще в тот самый первый раз, который привел к Хаотику, Дар стал для Ламии проклятьем. Дырой в черепной коробке, сквозь которую внутрь вместе с чужими чувствами просачивалось безумие. В лучшие дни, когда Ламия позволял себе забыться, когда присутствие Сида рядом было достаточно ярким и отодвигало на задний план все остальное, Дар просто был. Без знаков плюса или минуса. Когда кольцо венеры на пальце Ламии начало нагреваться, Дар молчал, словно кто-то запер его где-то глубоко-глубоко, где было тихо и темно, и только едва-уловимые отголоски чувств отдавались внутри Ламии эхом: человеку на алтаре в полуметре от Ламии было больно. — Сид. Три года это молчание казалось благом, передышкой. Почему мне так страшно, Отец? — Сид. Ламия не чувствовал своего тела, и едва чувствовал свой голос. Скорее видел, чем чувствовал, как нагревается кольцо, и не был уверен, что не зовет Сида мысленно. — Душа моя, — он воспринимал мир вокруг по кускам, отрывками, осколками: руки Сида на своих запястьях — уверенная, жесткая хватка; внимательные серые глаза; ожог у Сида на лбу. После встречи с Лазарус Ламии казалось, что он готов ко всему. Как оказалось, он ошибался. Он не столько почувствовал, сколько услышал пощечину, которую отвесил ему Сид — хлесткую и безразличную, именно такую, какой приводят в чувство. Ламию привела в чувство не она, но ее звук. Громкий и резкий хлопок, после которого он судорожно глотнул ртом воздух, будто вынырнул на поверхность. — Душа моя, Уоррен еще жив, — Сид смотрел внимательно и цепко, и говорил мягче, чем Ламия когда-либо от него слышал. — Но он ранен и ты ему нужен. — Слишком… — Ламия сделал глубокий вдох, и заставил себя говорить так, как мог бы ставить диагноз — отстраненно и холодно. — Он слишком далеко. — Он отключил аварийную систему, Госпожа прислала подтверждение. У нас есть точные координаты комнаты управления. Нам просто нужно успеть. Как? — хотел спросить его Ламия. Мы заперты. Мы слишком далеко, и я не могу даже дотронуться. Я не хочу умирать — вместе и порознь. — Я активировал капитанский доступ. «Хаос» будет здесь меньше, чем через минуту. Еще минута, чтобы долететь до соседнего корпуса на шаттле. Это… — Твой козырь? — глухо спросил Ламия, не зная, чего хочет больше: ударить просто, чтобы выплеснуть собственный страх, свое бессилие или спросить почему. Почему Сид не использовал «Хаос» раньше. — Склока за Цитадель еще идет, душа моя. Алекс ведет по очкам, но вызвать «Хаос» сейчас все равно означает вмешаться. Сбить построение кораблей. Это Ламия понимал. Он просто не мог заставить себя считать это важным. Что насчет Слейтера? — хотел он спросить. Как ты заставляешь себя думать о чем-то кроме него? — Я перенесу первый регенератор на шаттл, — сказал Сид. — Мы вытащим Уоррена. Я тебе обещаю. Что ты знаешь об обещаниях? — хотел огрызнуться на него Ламия. Что ты знаешь, о том… Ламия не позволил себе додумать эту мысль до конца. — Мне страшно, — сказал он. — Мне так страшно, как не было никогда в жизни. Он слышал, как нарастает гул за стеной, и Сид так ничего и не ответил вслух, но Ламия все равно услышал: мне тоже, вот уже столько дней очень страшно. Что-то громыхнуло, и залп дезинтегратора проделал в потолке над их головами дыру, в которую тут же нырнула гравитационная платформа шаттла. Ламия увидел, как роботы Бабочки склонились над Слейтером, закрывая его собой, увидел, как бросил на них один единственный взгляд Сид, а потом была только платформа и привычное серое нутро шаттла. Когда они поднимались, и Ламия смотрел, на бесконечные ряды алтарей Главного Зала, он спросил: — Как ты заставляешь себя…? …идти дальше? …жить? …делать то, что должен? Сид ответил ему: — Это единственный способ выбраться из лабиринта. Быть крысой, которая не останавливается. *** -…шите? Уоррен? Он проснулся хорошо отдохнувшим, переполненным силами и красным, щекочущим чувством вседозволенности. Всемогущества. Он лежал на чем-то твердом, неудобно вывернув шею, а с обеих боков к нему прижималось, что-то мягкое и прохладное. Что-то податливое, как человеческое тело. Голос звучал совсем близко, прямо над Уорреном, напряженный и испуганный, но в тот момент это ничего не значило. Ничто не могло с ними случиться, не теперь, когда Уоррен чувствовал себя так обалденно. — Что со мной? — спросил он, открывая глаза. Боль отступила, напоминала о себе только легким неприятным пощипыванием, и слабости от кровопотери почти не ощущалось. — Я вколол вам LF-02, — темнота вокруг была почти абсолютной, только едва заметное свечение гравискафандров выхватывало из темноты лицо Лагатта. Неестественно белое, напряженное. — Это стимулятор только для модификантов, — сказал Уоррен, не в состоянии найти в себе силы злиться или бояться. — Он может меня убить. Лагатт стоял над ним на четвереньках, опершись на локти и колени, и по бокам от его головы свисали… это что человеческая рука? — Вы умирали, и у меня не было ничего другого. Уоррен не помнил, он помнил только, как вбивал цифры, и как все стало неважным. — Я все еще ранен? — спросил он, с трудом осознавая, что да. Все забивал стимулятор, и надо было признать дрянь оказалась первоклассная. Из тех, после которой ты или успеваешь забраться в регенератор или попадаешь в ящик посмертно. Гравискафандр Уоррена мерцал красным, это был плохой знак. — Вы потеряли много крови. Если кровопотеря не прекратиться, даже стимулятор вас не спасет. В моем нагрудном кармане стандартный медицинский набор. Еще один есть у вас. Это две упаковки медицинской пленки. Две упаковки на сколько ран? Восемь? Десять? Уоррен не мог вспомнить, сколько было лезвий. — Вам придется обработать раны самому, — продолжил Лагатт. Уоррен перевел взгляд за его плечо, и потянулся к своему нагрудному карману. Света от гравискафандров почти не было, и разглядеть, что творилось вокруг них, никак не удавалось. Да Уоррен и не особенно пытался. Он и без того понимал, как мало было этого «вокруг». Этот стимулятор действительно оказался отличной штукой, даже несмотря, что отходняк от него сам по себе грозил Уоррена убить. Кольцо венеры тоже светилось в темноте красным. Уоррен запрещал себе об этом думать, запрещал себе паниковать, да под LF-02 и не хотелось. Life-Force-02 мог превращать обычных боевых модификантов в почти неуязвимых монстров. Уоррену он просто продлевал жизнь и отлично поднимал настроение. И давал возможность залепить раны мед-пленкой. Одну за другой, но в любом случае не все. Раз-два-три-четрые-пять… Уоррен с детства ненавидел считалочки. За спиной Лагатта был потолок. Этот потолок раздавил бы Уоррена, если бы под рукой не оказалось легионера. — Ты спас мне жизнь. Спас ли? И если да, то как надолго? — Позже сможете сказать спасибо, — Лагатт судорожно выдохнул, и Уоррену на секунду показалось, что потолок все-таки рухнет. — Тебе тяжело? — Вы издеваетесь? — огрызнулся Лагатт, и даже в темноте было видно, как дрожали его руки. Как долго Уоррен был без сознания? Сколько уже Лагатт так стоял, и, что еще важнее, сколько еще мог бы продержаться. Уоррен был благодарен ему за стимулятор даже больше, чем за спасение жизни. Из-за стимулятора не получалось реагировать на ситуацию адекватно. Не получалось бояться. Уоррен подумал о том, как реагировал бы, без него. Суетился бы и паниковал. Смешно. Или сказал бы… — Дерьмовый конец. — Еще ничего не кончено, — резко ответил ему Лагатт. — Я не собираюсь умирать здесь. Будь все это проклято, не собираюсь. Интересно, почему он остался? Почему не сбежал, когда потолок начал опускаться? Уоррен спросил. — У вас ключи от корабля, — напряженно сказал Лагатт в ответ, и причина была совершенно логичной, но Уоррен все равно в нее не верил. Сам не знал почему. Может быть, из-за кровопотери. В воцарившейся после тишине, звук дыхания казался оглушительно громким, давил на мозги, даже несмотря на стимулятор. Уоррен все равно не стал нарушать молчание. Лагатт заговорил первым: — Я и сам не знаю почему. Но вы спасли нас всех, а я спас вас. Это показалось мне правильным. — Паршивый выбор, парень. Правильные долго не живут, — то ли стимулятор начинал выдыхаться, то ли Уоррен потерял слишком много крови, но весело ему больше не было. И ситуация теперь казалась такой, какой и была. Безнадежной. На пальце все ярче разгоралось кольцо венеры. А ведь Ламия, должно быть, именно сейчас пытался что-то сделать. Наверное, опять побежал к капитану. Что они могли сделать? — Знаешь, я всегда боялся быть похороненным заживо. Дурацкая ситуация. — Если не можете сказать ничего полезного, лучше вообще заткнитесь. — Классический сюжет для фильмов ужасов, и знаешь, чего мне хочется больше всего? — Уоррен словно со стороны услышал свой глухой смешок. — Курить. Больше всего. Ты? Лагатт скривился, и в полумраке его лицо казалось искаженной маской. — Вы что слепой? Для чего, по-вашему, я держу этот проклятый потолок? Я хочу выжить. *** Если бы у него чуть меньше тряслись руки, Ламия не пустил бы Сида за штурвал шаттла. Сел бы сам, потому что казалось — стоит упустить контроль всего на секунду, и Уоррен умрет. Хотя, конечно, Ламия все равно ничего не мог сделать, пока шаттл не окажется у Корпуса с резервной системой. Ни-че-го. Кольцо тлело ровным алым пламенем, и это было бы больно, если бы Ламия вообще был способен воспринимать боль, бояться ее. Как чувствовал ее Уоррен? Насколько серьезны были его раны? Заставляло ли его кольцо страдать? — Госпожа прислала показания уцелевших после отключения системы механизмов наблюдения, — сказал Сид, и перед лицом Ламии возникла карта-проекция. — Ярус, на котором находилась комната управления, почти не пострадал. Он закрыт, но не уничтожен. Но комната управления… — Ее нет, — глухо сказал Ламия, глядя на схему. Картинка была вполне наглядной. — Уоррен жив, а значит, она все-таки есть, душа моя, — одернул его Сид. — Скорее всего, после отключения резервной системы, комната схлопнулась. Если так, то ее координаты прежние. Ламия сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, чтобы выцарапать себе секунду передышки и заставить голос звучать спокойно: — Если бы Уоррен был в ней, он не мог бы быть жив. — Разве что что-то спасло его, душа моя. Не стоит списывать со счетов самые невероятные варианты. Ламия представил себе клетку, замурованный каменный гроб, в котором лежал Уоррен, не в состоянии пошевелиться и спасти себя, и от этой мысли замутило. От этой мысли и от страха, что на этом все закончится. Что они с Сидом не успеют достать Уоррена и помочь ему. Что это вообще невозможно сделать, и Ламия останется сидеть у непроницаемой каменной стены. Останется, зная, что на другой стороне беспомощный и потерянный умирает Уоррен. — Что если он заперт в комнате управления? Сид не повернул к Ламии голову, чтобы ответить, должно быть, просто не хотел отвлекаться, направляя шаттл в очередной закрытый переход уже совсем рядом с нужным Корпусом. На горизонте ближе к земле Ламия видел силуэт «Бури», и неподвижный корабль казался Ламии мертвым. — Даже если он заперт, душа моя, — шаттл резко развернуло, когда Сид вошел в пике, включая гравитационные подушки, добавляя машине маневренности, — наша птица оборудована портативным дезинтегратором. Мы сумеем открыть любую дверь. Сид говорил так уверенно, так безмятежно, что Ламия хотел ему поверить, больше всего на свете. Но он не хуже Сида знал, как работает портативный дезинтегратор — пять зарядов на максимальной мощности или пятнадцать на средней, а после только донабор энергии. И все же он ничего не сказал. Шаттл влетел в один из коридоров, тараня стены, проломил пол, опускаясь вниз, хотя Сиду никто не мешал сделать подходящий проход. Хаотик не стал, и Ламия знал почему — тот берег заряды. Справа от проекций управления появилась карта комплекса, и алая точка скользила по ярусам к полупрозрачному белому прямоугольнику. Недостаточно быстро, как казалось Ламии, и каждая секунда тянулась, будто крохотная вечность. Секунда за секундой, и утекли они будто вода сквозь пальцы. — Похоже, мы прямо над ними, — сказал Сид, и следующие его слова прозвучали наигранно, неестественно. — Похоже, пора немного пострелять. Что, если ты заденешь Уоррена? — хотел спросить его Ламия. — Что, если комната схлопнется окончательно? Но какой выбор у них был? Едва ощутимо, на самой границе сознания, ему казалось, что он услышал легионера. Тенью эмоций, призраком. — Младший легионер с Уорреном, — зачем-то сказал Ламия. — Тогда я желаю ему удачи и не попасть под заряд, — ответил Сид, и активировал первый залп из дезинтегратора. *** Много позже Лагатт пытался вспомнить точный момент, когда понял, что все вокруг рушится, но вспоминал только, что было страшно. Комплекс вокруг них застыл огромным, неповоротливым монстром, способным раздавить Лагатта, и понимание собственной хрупкости подкатывало паникой к горлу. Потолок давил в спину, и слишком легко было представить, как он опустится равнодушным прессом, как только Лагатт слишком устанет его держать. Должно быть, вокруг было темно для человека, но зрение легионера позволяло разглядеть каждую мельчайшую деталь: мертвые изувеченные тела вокруг, раны Уоррена. Кровь на полу. Лагатт заставлял себя дышать ровно, экономя силы, и держал потолок. Нужно было продержаться, говорил он себе. Нужно было выжить. В абсолютной тишине вокруг, мертвой и тяжелой, дыхание Уоррена казалось особенно громким, и слушать его тоже было страшно, но еще страшнее оказалось представлять, что оно вдруг прервется. Они не придут за тобой, говорил кто-то уродливый и озлобленный внутри Лагатта. Они люди, им нет до тебя дела и никогда не было. Ты не нужен им, и они выкинут тебя, как только ты станешь для них бесполезен. Кто ты без Уоррена? Кто ты без Андерсена и Раллена? Кто придет ради тебя? А ведь все может закончиться так просто. Достаточно просто позволить себе маленькую слабость. Всего одну. Никто никогда не узнает. Лагатт заставлял себя не думать. Держать потолок, слушать дыхание Уоррена и ждать, повторяя мысленно одно и то же: они придут. Хаотик придет. Почему-то именно о нем Лагатт думал в первую очередь. О нем и о Слейтере, и о том, что где-то над планетой, должно быть, капитан Андерсен уничтожает корабли черных. Уоррен молчал, возможно, пытаясь беречь силы, или же просто ему было нечего сказать. Лагатт не пытался заговорить первым, хотя, когда они говорили, было не так страшно. А потом, буквально за несколько секунд, все изменилось. Лагатт услышал гул сквозь толщу стен, тихий даже для легионера, а потом хлопок, будто кто-то проткнул шарик с воздухом, и внезапно потолок стал почти невыносимо тяжелым. Совсем рядом мелькнул свет, и появился проход, и времени действовать осталось всего доли секунды. Лагатт перенес вес на одну руку, и почувствовал, как неодолимая громада потолка пригибает его к полу: последние доли секунды прежде, чем кости сломаются и все закончится. Может быть, так даже было бы проще. Лагатт схватил Уоррена, дернул его в сторону образовавшегося прохода, и этого оказалось достаточно, чтобы невесомое человеческое тело проскользило по полу и оказалось снаружи. Доли секунды — пока падал потолок. Лагатт оттолкнулся ногами, посылая свое тело вперед, к провалу, не зная даже, что там, и эти доли секунды казались бесконечными. Потолок все падал и падал, а потом Лагатт оказался снаружи, и скорее услышал, чем почувствовал хруст собственных костей. Он почти успел, внутри остались только ноги. Боль прошила, как заряд парализатора, вверх до основания черепа, и, должно быть, если бы не препарат, который Лагатт принял раньше, она оказалась бы и вовсе нестерпимой. Впереди, буквально в нескольких метрах от него лежал Уоррен, а сверху над ними нависал, отбрасывая тень, черный матово блестящий шаттл. Двери в центре его днища разъехались в стороны, кто-то ступил на гравитационную платформу, скользнувшую вниз, и Лагатт беспомощно дернулся, разглядев рясу черного. Бесполезно. Стоило отключить резервную систему, а потом держать потолок столько времени, чтобы потом все оказалось напрасным. Люди пришли за Уорреном, как Лагатт и ожидал. Только не те люди. Черный повел себя странно, он не стал дожидаться, пока платформа опустится полностью, спрыгнул на пол рядом с Уорреном, поспешно и не заботясь о том, что может пострадать в падении. Черный нес в руке небольшой кейс первой помощи, который Лагатт не заметил сразу, и именно это все расставило по местам. Этот кейс и горевшее красным кольцо на пальце черного. Лагатт не столько узнал церковника — Ламию, кажется — сколько догадался, что это он. Тем не менее, Лагатт сразу опознал Хаотика. Тот спустился на следующей платформе, когда Ламия уже сделал Уоррену несколько инъекций, и раскрывал гравитационные носилки рядом с ним. Меньше, чем через полминуты платформа уже поднимала церковника и Уоррена в шаттл. Хаотик остался в проходе. Лагатт так никогда и не смог объяснить самому себе, как узнал его. Лицо Хаотика было изуродовано так сильно, что в нем больше не оставалось ничего человеческого, распухшие руки обхватывали экзо-протезы, а тело скрывала ряса. Остались разве что перья в волосах — дурацкие и совершенно неуместные. Хаотик подошел ближе, небрежно и спокойно, и у Лагатта мурашки побежали вдоль позвоночника. — Ну, здравствуй, малыш. Маленькая мразь и маленький легионер. Мне почти интересно чего в тебе больше. Лагатт попытался выползти из-под рухнувшего потолка и не смог. И ничто не мешало Хаотику просто развернуться и улететь. Он получил своего человека, а Лагатт… был ли ему нужен Лагатт. Держать потолок и думать, что все напрасно было страшно. Смотреть в спокойные, равнодушные глаза Хаотика и понимать, что этот человек решает жить Лагатту или умереть оказалось намного страшнее. — Помогите мне, — голос не слушался и дрожал, и Лагатт ненавидел себя за то, каким слабым, должно быть, казался. — Пожалуйста, помогите, я ведь спас вашего человека. Хаотик потянулся к волосам, выдернул одно из перьев, и то заканчивалось иглой — должно быть внутри был микроинъектор. — В прошлый раз, малыш, ты называл меня на «ты», помнишь? — Хаотик подошел ближе, оставаясь вне пределов досягаемости. — Вы не можете меня убить. Я столько сделал… я… это нечестно… нечестно… — Ты, наверное, думаешь «почему я?», малыш, — мягко, безмятежно сказал Хаотик. — Ведь ты был таким хорошим, так почему бы жизни не дать тебе печеньку? Почему ты лежишь беспомощный передо мной? А ответ очень прост. Хаотик был человеком, всего лишь человеком, и Лагатт еще никогда, ни разу в жизни не боялся никого так сильно: — Не надо… пожалуйста… — Ответ очень прост, — Хаотик будто не слышал его, и перо крутилось в его распухших пальцах иглой вперед, иглой назад. — Тебе просто не повезло. Лабиринт прищемил тебе хвост. — Вы не можете… пожалуйста, я еще стану вам полезен, я сделаю все, что вы скажете. Это было нечестно! Нечестно столько сделать, столько пройти, и умереть, когда победа так близко. — Помнишь, во Дворце, ты хотел пойти со мной, и я оставил тебя на смерть? — спросил его Хаотик. Лагатт судорожно втянул в воздух, стиснул зубы, и ответил, понимая уже, что все кончено: — Помню. Будь ты проклят, я помню. Хаотик рассмеялся: — Мы оба были другими, верно? Тогда было тогда, а сейчас это сейчас. Да, и ты можешь не смотреть на иголку как на воплощенную смерть, — он демонстративно покачал пером в воздухе. — Это не яд, это транквилизатор. Ты не хочешь быть в сознании, когда я стану вырезать тебя из-под завала. — Вы… не убьете меня? — Даже не собирался. Я немного подустал от роли злодея, к тому же ненавижу быть предсказуемым. Лагатт стиснул зубы, чтобы не сказать то, о чем подумал, вслух: может, Хаотик и изменился, но в одном он определенно остался собой — он по-прежнему был редкостный мудак. *** На момент, когда «Роджер» присоединился к сражению за планету, на орбите Цитадели оставалось около десятка кораблей черных. Они были разрознены и, несмотря на хорошее вооружение больше не представляли серьезной угрозы. «Роджер» скользнул между ними огромной хищной птицей из армированного пластика и металла, дополняя собой тщательно выстроенный рисунок кораблей Армады. Андерсен расположил его в центре, в пределах досягаемости остальных кораблей, если тем потребуется укрыться за щитами от атаки охранных спутников. На капитанском мостике среди множества других проекций — проекций капитанского доступа — Бабочка отсчитывала секунды до включения аварийной системы Цитадели. Пока цифры сменяли друг друга, Андерсен не позволял атаковать, предпочитая беречь энергию корабля для щитов, и думал о том, что не хочет улетать. Вот так просто — не хочет улетать, даже если все грозило пойти прахом. Захват Цитадели не должен был значить для него так много. В конце концов, он не терял ничего своего, кроме амбиций, да и те появились только потому, что Хаотик придумал для Андерсена новую цель. Цитадель не была ни для кого из них домом. Но она была возможностью наконец-то что-то изменить. Может быть, совсем немногое, но что-то очень важное. Цифры на проекции сменяли друг друга — минута двадцать секунд, минута девятнадцать секунд — а Андерсен смотрел на них, и в его голове раз за разом разворачивались варианты дальнейших действий: другие формации кораблей, которые позволили бы уничтожить охранные спутники и продолжить сражение, перераспределение вооружения, чтобы сделать победу возможной, несмотря ни на что. План осады Цитадели, если придется отступить за приделы досягаемости аварийной системы и дополнительные силы, которые потребуются, чтобы сделать осаду успешной. И ни одного плана отступления, хотя продумывать его было бы намного разумнее. Раллен молча стоял за спиной Андерсена, так же глядя на проекцию обратного отсчета своими равнодушными, будто выцветшими невыразительными глазами, и, должно быть, просто делал то, что ему приказали: верил в легионера Лагатта. Раллен всегда отлично выполнял приказы, и отлично знал своего капитана. Андерсен продумывал дальнейшие планы атаки, вспоминал почему-то лицо Изабеллы, когда она принесла ему список того, что потребуется, для пиратской колонии на месте Цитадели Черных — Изабелла смотрела так серьезно, и пыталась подавить нервную улыбку, потому что все это казалось ей полным безумием, и руки у нее дрожали, когда она передавала Андерсену проекцию — Андерсен вспоминал и понимал, что не улетит. Просто не сможет, даже если аварийная система перехватит контроль над планетой. Андерсен чувствовал себя молодым дураком, который решил сражаться до конца, несмотря ни на что. Тем самым молодым дураком, который когда-то поступил на службу Империи и поклялся себе, что станет героем. Хотя может быть, он просто не хотел убегать от драки, на глазах у своей женщины. Эта мысль заставила его улыбнуться. Изабелла определенно была бы в ярости, если бы он сказал ей нечто подобное. До включения аварийной системы оставалось сорок пять секунд. Андерсен чувствовал себя тем, кем считал его Раллен — безответственным мудаком. И одновременно с тем чувствовал, что все получится. Пятнадцать секунд — ровно столько оставалось на проекции, когда поперек цифр возникла надпись. «Аварийная система отключена». Андерсен щелкнул по окну связи с другими кораблями Армады и отдал приказ атаковать под прикрытием «Роджера». Он перехватил управление оружием через капитанский доступ и первый залп по кораблю черных дал лично. Серебристый энергетический луч вспорол черноту космоса, задержался на щите вражеского корабля, словно раздумывая, и прошил бывший транспортник насквозь. Андерсен медленно выдохнул сквозь зубы, и почувствовал, как на губах против воли появляется улыбка. За новыми амбициями и целями, за совершенно детским, но от того не менее сильным желанием произвести на Изабеллу впечатление, было кое-что еще, что дал ему Хаотик: незамутненную в своей простоте и примитивности возможность повзрывать тех, кто никогда Андерсену не нравился. Он передал управление оружием стрелковой команде, указал им последовательность целей и с огромным удовольствием, смакуя каждый звук, скомандовал: — Огонь. *** В зале Хранителя было тихо и пусто. Никто не пришел туда, когда началась атака на Цитадель, чтобы искать убежища. Никто кроме Бабочки. Она просочилась в Хранителя, будто вода, и будто вода обточила его под себя, она пригасила свет в зале. Он никому не был нужен. Черные, ставшие частью своей системы, не могли видеть или слышать. Они могли лишь осязать и касаться своим Даром того, что происходило за пределами зала. Должно быть, эти люди, странно деформированные внутри и снаружи, хотели дать своему Хранителю тело, тянулись к нему, как она сама тянулась к людям. Они просто совершили ошибку — эти странные, странные люди, которые знали так много и не знали ничего. Они подключили себя проводами и коннекторами к импульсному компьютеру, вшили в себя схемы и отказались от всего, что оставалось в них человеческого, чтобы стать частью чего-то большего. Так глупо и так человечно. А ведь достаточно такой малости. Когда-то Бабочка впервые увидела Хаотика Сида. Когда-то он назвал ее красивой. Когда-то он подарил ей звезды. Когда-то он протянул ей руки. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы они оба стали чем-то большим. Без единого провода или схемы. Черные, которые стали частью Хранителя умирали, питательный раствор перестал поступать в их тела, и компьютер, частью которого они себя считали, молчал, растворившись в Бабочке. В зале было тихо. Она пришла глухой поступью боевого робота — в железном теле, одном из множества других ее тел. Черные не чувствовали ее и не слышали, и несмотря на все их стремление к единству, каждый из них умирал в одиночестве. Медленно, неотвратимо. Бабочке было немного жаль их — тех, про кого все забыли. В небе над Цитаделью, «Роджер» расстреливал последний вражеский корабль. «Хаос» принимал на борт раненых и бывших пленников черных, и другое тело Бабочки — еще одно ее механическое тело — несло на руках Леона Слейтера, в то время, как возвращался к кораблю Хаотик Сид. Инквизиция и оставшиеся в живых модификанты зачищали оставшиеся коридоры. Бабочка знала, что случится после. Знала, что придут новые люди, и от этих коридоров не останется и воспоминания. Их переформируют и уничтожат вместе со всеми их ловушками и всеми их секретами, чтобы никто больше не смог использовать неучтенные тайны Цитадели. Черные умирали, бесполезные и так и не ставшие частью того, о чем мечтали. Они умирали медленно. Бабочка ничего не знала о милосердии, но она заставила робота поднять оружие, захватывая искаженное дерево изувеченных человеческих тел в прицел, и выстрелить. *** По какой-то причине Лагатт никогда даже не задумывался, что станет делать, лишившись ноги или руки. Просто вообще не рассматривал этот вариант, наверное, потому, что тот был смехотворным легионера. Лагатт считал себя почти неуязвимым. Что ж, он ошибался. Теперь мысль об этом почему-то не вызывала никаких чувств. Около полутора часов спустя после того, как Хаотик вытащил его из-под завала, они сидели в лазарете «Хаоса» у регенератора, в котором лежало тело Слейтера, и ждали, что будет дальше. Хаотик развалился на кресле, небрежно и расслабленно, и по изуродованному лицу ничего нельзя было понять. Сид не выглядел нервным, не выглядел неуверенным. Лагатт сидел напротив на управляемом грави-стуле, ждал своей очереди в регенераторе — и как абсурдно, что в регенератор вообще появилась очередь — и почему-то не боялся. Не за свои ноги, по крайней мере. Впрочем, как он понимал, все дело могло быть просто в сочетании обезболивающего и остатков транквилизатора. Или же в понимании, что восстановление всего лишь вопрос нескольких часов ожидания. — С навигатором Уорреном все будет в порядке? — спросил он, наконец, просто чтобы что-то спросить, потому что Хаотик принялся небрежно постукивать пальцами по колену, и звук изрядно действовал на нервы. Лагатт видел, как Уоррен очнулся еще в регенераторе на шаттле, очнулся только чтобы уснуть снова, но едва ли это грозило чем-то опасным. — Друг Уоррен сильно истощен, но его жизнь вне опасности, — Хаотик говорил тихо, будто боялся разбудить Слейтера, хотя они оба понимали, что тот не очнется, пока не закончится действие препарата. — Не волнуйся, моя душа обеспечит ему соответствующую мануальную терапию. — Они носят парные кольца венеры, — после непродолжительного молчания сказал Лагатт. Он сам не знал зачем, потому что дела этих людей его не касались. Если Хаотик и удивился, он никак этого не показал: — Бинго и кофеварка, малыш, — он полез в карман, выудил сигареты и зажигалку и прикурил. Должно быть, с его изуродованным лицом сделать это было непросто, потому что дым просачивался наружу. — Люблю, когда констатируют очевидное. Длинные слова люблю тоже. Вслушайся, как звучит «кон-ста-ти-ру-ют». Музыка, просто музыка. — Раньше одно из этих колец носили вы, — спокойно продолжил Лагатт. — Мм, — довольно подтвердил Хаотик. — Продолжай, меня это заводит. На самом деле, кольца не так уж сильно Лагатта и волновали, в конце концов, он уже спрашивал о них самого Уоррена. Поэтому он заговорил о другом: — Знаете, что вас выдает? — спросил он, и продолжил, не дожидаясь ответа. — Вы совершенно расслабленны, говорите так, будто вам нет никакого дела до того, что происходит вокруг, и будет Слейтер жить или нет. Никто не может быть настолько равнодушен. Можете не притворяться передо мной. Это бессмысленно. Он не знал почему, но Хаотика его слова рассмешили, и если в этом смехе и прорывались нотки истерики, то Лагатт никак не стал это комментировать. — Ты трогательный, малыш. Ты думаешь, что я выделываюсь перед тобой? Я псих, у меня в голове десяток Хаотиков Сидов, перед которыми всегда можно повыделываться. Они и составляют мою любимую целевую аудиторию. Когда все закончится, я планирую заползти вместе с ними в какую-нибудь неприметную кладовку на «Хаосе» и побиться в истерике в свое удовольствие. — Почему не сейчас? Атака на планету завершена, мы победили. Слейтер еще некоторое время будет под действием препарата, и даже если очнется раньше, вы все равно ничего не сможете сделать. — Сколько вопросов для одного маленького легионера, — Хаотик с любопытством чуть склонил голову. — Малыш, моя душа уже, наверное, освободила второй регенератор, не хочешь к нему наведаться? Восстановить ноги, например. Я предпочитаю немного другой типаж блондинов, но способен признать, что это были отличные ноги. — Перестаньте кривляться! — не выдержал Лагатт, хотя и сам понимал, что вспышка была вызвана скорее нервами, чем Хаотиком. — Извините. Тот помолчал, прежде чем ответить, снова затянулся почти истлевшей сигаретой: — Взаимно. Ты слишком хорошо думаешь обо мне. Я продолжаю кривляться, потому что альтернатива намного уродливее, и после всего дерьма, что случилось, совершенно никому не нужна. Даже мне. Лагатт несколько секунд смотрел на него испытующе, а потом намеренно решил сменить тему, потому что не видел смысла настаивать, вместо этого спросил о другом: — Вы собираетесь отправить в регенератор меня, вместо того, чтобы пойти самому. Хотя для меня потребуется поменять настройки. Почему? Хаотик рассмеялся, откидываясь на спинку кресла, и кинув окурок в подлетевшую по движению руки пепельницу: — Вообще-то я хотел просто от тебя избавиться. Все эти вопросы не добавляют тебе привлекательности, малыш. — Я никуда не уйду, пока не узнаю, выживет ли легионер Слейтер. — Ты никуда не уйдешь, потому что не можешь ходить. У тебя нет ножек, — ласково ответил ему Сид. — Ты можешь только летать на этом трогательном грави-стуле. Моем, к слову. Слова неприятно резанули, но Лагатт напомнил себе, что потерял ноги не по вине Хаотика и ненадолго. Грави-стул оказался не худшим из возможных временных вариантов. — Я благодарен за него, — невозмутимо сказал Лагатт. — И все равно хочу остаться. Если легионер Слейтер придет в себя и увидит вас, он может запаниковать и, потенциально, причинить вред кому-нибудь, несмотря на кандалы. Мое присутствие в ваших интересах. — Логика легионера, малыш? — Хаотик тихо хмыкнул. — Я будто услышал Леона. — Нравится вам это или нет, мы с легионером Слейтером принадлежим к одному биологическому виду, — огрызнулся Лагатт и заставил взять себя в руки, и добавить уже намного спокойнее. — К разным генетическим линиям, но одному виду. И вы можете не пытаться меня задеть. Мне все равно. — Задеть? — Хаотик небрежно прошелся по борту регенератора пальцами. — Если я захочу тебя задеть, малыш, я выстрелю в тебя из орбитального дезинтегратора. И поверь, тебе не понравится. Лагатт не мог отделаться от усталости, когда разговаривал с Хаотиком. Он словно раз за разом натыкался на то, что не в состоянии понять этого человека, и всегда гадал — как с этим справлялся Слейтер, как мог не только понимать Хаотика, но и хотеть быть с ним рядом. Когда он спросил об этом у самого Сида, то ожидал в ответ насмешки, но Хаотик только долго молчал, подбирая слова: — Леон часто меня не понимал. Постоянно, пожалуй. Но он меня любил, и он мне верил. Этого было достаточно. А теперь будь умным мальчиком и смени тему. Не так уж много было у них совместных тем, и так или иначе все они вели к Слейтеру. — Вы ведь сделали это все по большей части ради него? Я имею в виду все ваши планы создать альтернативу Империи, уничтожить черных. Хотя, пожалуй, Лагатт зря спрашивал. Он знал ответ и так. — Да, — просто ответил Хаотик, непривычно коротко и прямо, без обычных попыток играть словами. — Посмотри в регенератор, малыш. Внутри легионер, который перевернул мир. Это вы перевернули мир. Все, что вы сделали, вы сделали сами, хотел сказать ему Лагатт, но промолчал, и подумал вместо этого о другом. Каким бы ни было его отношение ко всему происходящему, он хотел, чтобы Слейтер открыл глаза и увидел мир, который ради него перевернули. *** Его Дар восстанавливался понемногу, и Ламия уже мог слышать приглушенные эмоции окружающих — людей, которых Хаотик забрал с алтарей в Цитадели, младшего легионера и самого Сида. И Уоррена. Ламия сидел у его кровати в кресле, сам не зная, почему не решился вместо этого лечь рядом, и ждал. В темном провале проекционного иллюминатора было видно звезды над Цитаделью. Тот не был, разумеется, настоящим окном — просто голографическим образом, который проецировался на стену каюты — но он был достаточно реалистичным, чтобы казаться стеклянным. Он включал в себя отражения. Ламия смотрел на свое восстановленное лицо — в точности такое, каким оно было до полета на встречу с Лазарус — и не мог отделаться от мысли, что видит незнакомца. Странно было понимать, что, если бы не Уоррен, Ламия мог бы не ложиться в регенератор вовсе, просто оставить все как есть — шрамы и уродство, и все, что было с ними связано. Когда-то Ламия боялся этого больше всего, боялся посмотреться в зеркало и увидеть там еретика. Теперь его страхи не имели значения. Раньше ему все время казалось, что сквозь его обычное лицо вот-вот проглянет сходство с черными. Пришлось снять это лицо, чтобы вместо сходства, Ламия наконец-то увидел различия. Потому теперь он мог бы оставить все как есть, уродство больше не казалось ему чем-то важным, но оно делало Уоррену больно — единственная причина, почему Ламия все-таки лег в регенератор. Каюта была стандартной для «Хаоса», крошечной, повсюду на стенах висели голо-постеры с обнаженными красотками и оружием, и едва уловимо пахло сигаретным дымом. Уоррен спал на кровати, и Ламия думал, что, наверное, так выглядела жизнь Уоррена до него. Не так уж плохо, хотя сам Уоррен вряд ли бы согласился. Теперь он лежал на кровати, отсыпался после воздействия регенератора, и Ламии тоже бы следовало, но, в конце концов, раны Ламии не были и вполовину такими серьезными. Ламия хотел увидеть, как Уоррен откроет глаза, просто чтобы убедиться, что все действительно в порядке. Их кольца вернулись к обычному серо-стальному цвету, и это во многом успокаивало, но Ламии было нужно другое — услышать голос, почувствовать сознание Уоррена, коснуться руками. Уоррен проснулся примерно через час, открыл глаза, медленно повернул голову, и первым, что он спросил, когда увидел Ламию, было: — Я жив? Это заставило против воли улыбнуться ему в ответ: — Полагаю, да. Уоррен сглотнул, протянул руку, и Ламия немедленно потянулся к нему в ответ. Это было похоже на голод, которого он не осознавал — эта потребность дотронуться. — Супер, — хрипло ответил ему Уоррен, сжимая пальцы, и это было как вести два параллельных разговора сразу. Говорить словами, и одновременно делиться чувствами — без Дара, через прикосновения. — Я думал, если помру, ты встретишь меня на том свете и задашь трепку. — Церковь отрицает существование «того света», — Ламия почувствовал, как уголки губ сами собой растягиваются в улыбке, — но я действительно устроил бы тебе трепку. Уоррен потянул его на себя, уложил рядом, приобнимая, и уткнулся носом Ламии в плечо: — Когда я надел на палец твое кольцо венеры, я так радовался. Я знаю, что ты не сам мне его подбросил, но это и не важно. Я наконец-то был с тобой связан. Не так весело было об этом думать, когда оказалось, что ты можешь из-за меня умереть. — Я успел вовремя прийти тебе на помощь только благодаря кольцу, — Ламия запустил пальцы в его волосы, легонько взъерошил, и прижался губами к виску Уоррена. — Я был в ярости из-за того, что сделал Хаотик, но в конечном итоге, оно обернулось к лучшему. Уоррен тихо хмыкнул, и Ламия почувствовал его тихий выдох у себя на ключице: — Да уж, не так весело оказалось умирать вместе. И я, наверное, полный идиот, но я все равно хочу тебя попросить — давай их оставим. Я знаю, что это опасно, и ты, наверное… — Хорошо, — просто ответил ему Ламия. — Хорошо? Должно быть, Уоррен действительно думал, что Ламия откажет. Но, наверное, теперь они оба стали смотреть на кольца несколько иначе. — Да. Кольца… — Ламия замялся, подбирая слова, потому очень важно было, чтобы Уоррен его понял, — …кольца связывают двух людей общей смертью. Если мы носим их, мы вместе умрем, и естественно, я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты жил несмотря ни на что. Но может быть, дело не только в смерти, — он поднес руку Уоррена к губам, прижался ими к кольцу, и закончил, — выживаем мы тоже вместе. Уоррен сплел пальцы с его, подался вперед, и Ламия встретил его на полпути, поцеловал первым, наслаждаясь знакомым привкусом сигарет, удовольствием и полузабытым ощущением безопасности, счастья. Они с Уорреном целовались долго, мягко — вспоминая друг друга и знакомясь заново, и Ламия чувствовал, словно что-то невидимое связывает его с Уорреном все прочнее и прочнее, надежнее колец венеры, теснее, чем любые цепи, что-то нерушимое. — Знаешь, — сказал ему Уоррен, когда они, наконец, оторвались друг от друга, — а я ведь даже не спросил, победили мы или нет, — и прежде, чем Ламия успел ответить, добавил: — Хотя, если честно, не так уж это меня и волнует. Ну, разве что, неплохо бы узнать, как там мелкий легионер. Все-таки пацан спас мне жизнь. *** Когда сражение закончилось, и последний корабль черных был уничтожен, первым желанием Форкс — той ее части, что обожала смотреть сериалы про всепобеждающую космическую любовь — было желание побежать к Андерсену. Форкс рисовалась радужная картина, как она вбежит сквозь предусмотрительно оставленные открытыми двери на капитанский мостик, подойдет к Андерсену, который, разумеется, будет один, стоять на фоне только что завоеванной Цитадели, и Форкс поцелует его поцелуем «истинной страсти». Одна ее часть искренне хотела, чтобы все случилось именно так. Другая — искренне радовалась, что на борту не осталось телепатов, которые могли бы рассказать об этих фантазиях кому-нибудь. Особенно кому-нибудь вроде Андерсена. Или Хаотика, которого, к счастью, не было на «Роджере». Мина ушла ближе к концу сражения, и Форкс не сомневалась, что та отправится к Андерсену, как и многие-многие другие. Это только в фильмах у героя и героини было время пообжиматься после боя. В реальности, как давно знала Форкс, после победы настоящая работа только начиналась. Нужно было собрать бойцов из комплекса черных, закончить зачистку, обеспечить помощь раненым, определить насколько пострадали корабли… Когда Форкс об этом думала, ей становилось страшно только от того, как много они все на себя взяли — Андерсен и Хаотик, Мина Сайфер и сама Форкс. И еще страшнее делалось от мысли, что первый шаг — один из многих — сделан, что черных, как силы, с которой всем в космосе приходилось считаться, больше нет. Даже если кто-то и выжил, Цитадель была единственной их колонией, сердцем. И теперь это сердце принадлежало Андерсену. И Бабочке. Та стояла неподвижно в центре зала, и Форкс сомневалась даже, что Дева, которая стала для импульсного компьютера новым телом, могла шевелиться, но мелькающие вокруг проекции создавали иллюзию движения. — Ты ведь слышишь меня, да? — почему-то Форкс чувствовала себя полной дурой после этого вопроса. В первую очередь, потому что на самом деле прекрасно понимала, что Бабочка слышит. Просто какая-то часть Форкс все еще не могла принять импульсный компьютер, как нечто… живое, способное не только воспринимать информацию и обрабатывать, а действительно слышать. Как человек, или почти так же. Полупрозрачная фигура отделилась от Девы, впитывая другие проекции в свое тело, и полетела вперед. Форкс попыталась разглядеть черты ее лица, и не смогла отделаться от мысли, что каким-то образом оно постоянно менялось, медленно, так медленно, что невозможно было отследить эти изменения, просто в какой-то момент становилось понятно, что перед Форкс новое лицо, а потом еще одно. «Да», — выдохнула фигура, и слово повисло в воздухе полупрозрачным облаком. Почему-то оно казалось почти материальным, и Форкс с трудом подавила желание коснуться его рукой, чтобы проверить так ли это. «Хаотик?» Почему-то мысль о том, что Бабочка угадала, заставляла чувствовать… не страх, а скорее неловкость. Форкс хотела спросить с самого начала, но рядом стояла Мина, и наверняка даже Бабочка не могла еще сказать ничего определенного. Но теперь сражение закончилось, и Форкс очень хотелось бежать кидаться Андерсену на шею, и полностью позорить свой пост боевого офицера. — Он жив? — вместо этого она могла заняться делом. Могла узнать, если требовалась ее помощь, и узнать, что с Сидом. Бабочка показала ей образ черного над регенератором, рядом с которым сидел младший легионер, и Форкс не сразу вспомнила, что именно так теперь и выглядел Сид. — А… Ламия? — она никогда не испытывала к нему особенной любви, но он был связан с Уорреном кольцом, а смерти Уоррену Форкс не желала. Вместо проекции на сей раз, Бабочка ответила иначе: «Занят». Это было странно, разговаривать с кем-то… кто настолько отличался от людей и даже от того, что Форкс привыкла называть живым. Ей все время казалось, что вдруг голос сверху крикнет «шутка», и окажется, что в помощи Бабочки с самого начала прятался подвох. И одновременно что-то внутри Форкс, что-то по соседству с той самой мечтательницей, что сейчас грезила о поцелуе с Андерсеном, хотело принять Бабочку именно такой — импульсным компьютером, способным на чувства. Правда, это ставило Форкс перед неприятным фактом — она понятия не знала, что сказать. Бабочка всегда оставалась для нее чем-то непонятным, от того опасным, и чем-то без чего Форкс счастливо жила всю свою жизнь. Перемены, как она давно поняла, вовсе не обязательно приносили что-то хорошее. «Победили», — зачем-то сказала ей Бабочка, и вокруг нее зажглись проекции: улыбки, самые разные, и на секунду Форкс показалось, что она узнала Слейтера. «Мы победили». Если бы Бабочка была человеком, Форкс решила бы, что та хочет поделиться радостью. Тем более что, должно быть, не так много было тех, с кем Бабочка могла разделить… хоть что-нибудь. Форкс посмотрела на тело Девы сквозь полупрозрачную фигуру, и шагнула вперед, сквозь нее. — Ага. Ты ведь не пристрелишь меня каким-нибудь боевым роботом, если я подойду ближе? На секунду все проекции погасли, и в воздухе появилось только «нет». Форкс пришло в голову, что может быть, Бабочка даже сомневалась, долго раздумывала, прежде чем написать это «нет», вот только для импульсного компьютера доля секунды это целая вечность, чтобы принять решение. — Я… — Форкс не умела так быстро подбирать слова, и понятия не имела, хотела ли Бабочка это слышать. — Просто хотела сказать спасибо. Лично. Это ведь твое настоящее тело? Белые птицы взмыли за Девой, рассыпались полупрозрачным снегом, чтобы впереди возникли слова: «Единственное». «Живое». Форкс понимала, что где-то на Фивоне есть огромный, напичканный сложнейшей аппаратурой комплекс — настоящее тело Бабочки, размером с небольшой город — видела его часть лично, но, наверное, обладать плотью — пусть такой, как у Девы — означало нечто совершенно особенное даже для импульсного компьютера. — Я чувствую себя полной идиоткой, что говорю это, — признала Форкс, ненавидя себя за то, что краснеет. — И тебе наверняка все равно, но спасибо. Без тебя мы бы не справились. И капитан, наверняка бы не выжил, так что, да, спасибо. За него и за помощь, и… я, пожалуй, просто заткнусь… «Закрой глаза». Ну что ж, по крайней мере, Бабочка не сказала ей закрыть рот. Форкс про себя подумала, что уже это было хорошим знаком. Только, когда она зажмурилась, ей пришло в голову, что когда Бабочка подаст знак открыть глаза, получится очень глупо, если Форкс не увидит. Еще несколько секунд было тихо, а потом она услышала тонкий странный звук, тихий и совсем… нездешний, не похожий ни на что, что ей доводилось слышать раньше. Этот звук перетек в другой, стал на секунду выше, а потом ниже, еще ниже, превратился в глубокую, тягучую ноту, вибрация которой отдавалась у Форкс во всем теле. Это была песня, настоящая песня Бабочки — абсолютно нездешняя, нечеловеческая, но от того не менее живая. Глупо, но Форкс почувствовала, как перехватило дыхание, и ком подступил к горлу. Ей казалось, она услышала ожидание, бесконечное ожидание, чего-то огромного и совсем нечеловеческого, и попытки дотянуться до тепла, сквозь пустоту и холод. Форкс открыла глаза, и под ее ногами по полу на фоне пронзительно голубого неба плыли облака. Облака Древней Земли, какими те были на немногих сохранившихся записях, и каких не было больше нигде, сколько бы раз ни пытались повторить их на других планетах. Над головой Форкс в темноте плыли светящиеся точки, иногда от них отделялись кольца, как круги по воде, и когда кольцо задевало другие точки, те мерцали, создавая рябь, словно дождь вдруг пошел вверх. Бабочка пела, тихо и очень странно, и Форкс слушала эту песню не столько слухом сколько телом, потому что вибрация отдавалась где-то у нее внутри. Даже когда проекции померкли и звук затих, Форкс все еще казалось, что весь зал, весь корабль продолжает едва заметно вибрировать от этой песни. Продолжает звучать. — Да уж, — Форкс украдкой стерла слезы, чувствуя себя до крайности неловко, и мысленно поклявшись себе, что с этого дня точно перестанет злоупотреблять мелодрамами. — Я… точно никогда не видела ничего подобного. Она осторожно положила руку на тело Девы, и хотя на вид биомасса все еще выглядела для Форкс отвратительно, на ощупь она оказалось теплой и сухой, обычной кожей живого существа, под которой бился пульс, и которая едва ощутимо приподнималась и опускалась во время дыхания. Ничего особенного, если задуматься, но для Бабочки это был единственный способ почувствовать прикосновения, и странно было думать, что где-то за несколько галактик почти всемогущий импульсный компьютер ощущает руку Форкс на своей коже. — Спасибо, пожалуй, — неловко сказала Форкс, и вокруг снова зажглись улыбки.