Оригами

Через три недели после того, как Тельма Янг отметила четырнадцатый день рождения, они с папой закинули нехитрые пожитки в арендованный грузовичок, пересекли границу Огайо и к вечеру следующего дня, весело подпрыгивая на колдобинах и ухая в ямы на раздолбанной трассе, въехали в Стилуотер. Беглянка-жена не горела желанием возвращаться, счета за аренду били по карману, английские слова не липли к языку — в общем, американская мечта о стране, где жизнь каждого человека будет богаче и полнее, оказалась той еще вертихвосткой, и мистер Янг, промаявшись полгода, махнул на нее с нескрываемым облегчением. Узнав от знакомых, что его давний приятель Сунь Бо открыл небольшую забегаловку на окраине штата Мичиган, он черканул письмецо, дождался ответа и отправил дочь в магазин за коробками и скотчем. Город Тельме понравился: закованные в бетон волнорезы уходили в океан, и по вечерам, сидя на самом краю, можно было наблюдать, как скупое весеннее солнце роняет на гребни ленивых волн чешуйки золота и ржавчины. Ветер бросал в лицо пригоршни соли. Тельма чувствовала ее, когда умывалась по вечерам перед мутным зеркалом в мансарде над лапшичной дядюшки Сунь Бо, и в школе, когда грызла ручку и случайно облизывала губы, и по дороге домой; даже папина лапша горчила, в кои-то веки, не просроченным соевым соусом, а морской солью. До учебы она добиралась через заброшенную стройку, пустырями. Пять лет назад там собирались возвести гостиницу, чтобы на радость туристам подпирала безоблачное, если верить брошюрам, небо. Выкорчевали деревья, разровняли грунт, засыпали песком — а едва дело дошло до шестого этажа, поняли, что овчинка выделки не стоит. То ли деньги осели в чужих кошельках, то ли в конструкции нашли изъян, то ли смекнули наконец горе-строители, что реклама никого не обманет, но здание оставили ветшать в окружении каменных блоков и строительных кранов. Похожие на жирафов, они гнули к земле необъятные шеи. Тельма любила отколупывать с них краску: та сходила лоскутами и крошилась в пальцах. Узнай ее бедный папа, что дочь каждый день возвращается в Чайна-таун через пустоши, по бетонным плитам под сенью черной — чернее высохших яблонь — арматуры, он сошел бы с ума, воображая сонмы опасностей вымышленных и всамделишных: от падающих на голову кирпичей до хулиганов и пьяниц за каждым углом. Все его радости, все его печали были сосредоточены в Тельме; солнце его восходило, стоило ей переступить порог закусочной, и гасло, когда она исчезала за дверью. — Я сегодня попозже буду, — ласково предупредила она как-то утром, зашнуровывая кеды у порога. — Ты не волнуйся. Ей хотелось, чтобы после затянувшегося развода и всех эмигрантских мытарств папа верил: в мире для них двоих нет ничего страшнее, чем подгоревшая на плите лапша. — Только не затемно, — кротко попросил он, с большим проворством распушив на сковороде воздушное облако омлета. Посетители, заскочившие перекусить перед началом рабочего дня, ждать не любили, и мистер Янг торопился угодить им всем. — Ты сильно не задерживайся, Цзяо… — Я с ребятами погуляю, — пояснила Тельма, затягивая шнурок потуже. — Ну, знаешь, со школы. — Чудесно! — расцвел папа, обрадованный известием: значит, у дочери на новом месте появились друзья. — Как проголодаетесь, заходите, я вас голодными не оставлю. Мистер Янг провел с поварешкой в руках последние тридцать лет; за эти годы он уверовал, что все сытые счастливы и все голодные заслуживают сострадания. Вкусная лапша, горячий чай и рассыпчатые пряники считались в его доме верным лекарством от усталости, простуды и тоски — в общем, какой угодно хвори. — Ага… Зайдем, па, — пообещала Тельма. Дверная пружина тягуче проскрипела за ее спиной. Тельма врала. Она добиралась через пустыри во многом потому, что не хотела трястись на заднем сидении автобуса и понапрасну терять время с однокашниками, слушая жизнерадостную болтовню. Темы для бесед не придумывались, упрямые согласные едва ворочались во рту, а ровесники не упускали возможности поупражняться в остроумии. Все попытки завязать приятельские отношения разбивались об их глупые шуточки, как лодчонка о скалу. Но кому какое дело, если вчера на стройке, среди вечнозеленого мха и отсыревшего щебня, ей повстречался лохматый Лао-цзы? Лао-цзы был щенком самой распространенной в Стилуотере породы, дворняги обыкновенной: в профиль напоминал шалого терьера, в анфас — гордого маламута. Необычайно пушистый хвост его подметал землю со скоростью воистину космической, напоминая метлу неутомимого школьного дворника Вилли. Двухмесячное дитя этой весны, юный смышленый Лао устроил себе логово из картонных коробок, брошенных кем-то в холле недостроенной гостиницы, и забрался поглубже, чтобы не нашли, не обидели люди. Он рычал на Тельму сквозь зубы и отказывался демонстрировать мудрость, свойственную его божественному тезке-даосу, даже когда она положила рядом с коробками надкусанную половинку «Сникерса»: единственное, что сыскалось в карманах. Голодный пес принюхивался, поджав уши, но не двигался с места. Тельма решила, что будет ходить к нему каждый день, пока папа и дядюшка Сунь Бо не позволят приютить Лао в закусочной, всем правилам санитарии вопреки. Она не собиралась гулять с одноклассниками: просто эта маленькая ложь порадовала бы отца больше, чем правда о бродячей собаке — еще, чего доброго, с блохами. Едва прозвенел звонок, Тельма вылетела с крыльца, перемахнула через забор под крики возмущенной учительницы и оказалась на задворках школы. По правую руку простиралось футбольное поле — грязное, в заплатах мелких лужиц. От деревянных трибун, рядом с которыми маячили фигуры старшеклассников, тянуло сигаретным дымом. Стараясь не прислушиваться к чужому разговору и не попадаться шпане на глаза, Тельма ускорила шаг: в рюкзаке остывал хот-дог, припасенный для ее беспризорного друга. — Да не осталось у меня, босс, — недовольно буркнул один из старшеклассников, поправляя козырек лихо заломленной кепки. У его ног валялась пустая сигаретная пачка. Смятая, она походила на бумажного голубка. — Кончились, извиняй. — Потому что ты дымишь как паровоз, — спокойно ответила ему высокая девица в драных джинсах. Несмотря на пацанский прикид и неженские манеры, она была красива, как африканская статуэтка: с длинными змейками-косичками, стянутыми в низкий хвост, статной фигурой, строгим абрисом лица. — Достало, я курить хочу. — Да Крэбб стреляет вечно… — Чухню не мели, — оборвал его второй парень: рыжий, с щедрой россыпью веснушек на скуластом лице. — Чего ты стрелки переводишь, тебе лениво в магазин сгонять? — Умный ты у нас больно! А деньги я где возьму, по-твоему? — Щас. Не проблема… Рослый тип, которого называли Крэббом, повел плечами и лениво направился к Тельме. — Эй, мелюзга… — Она замерла, словно булавкой пришпиленная. — У тебя рюкзачок не тяжелый? Устала небось. А знаешь почему? Потому что надо делиться со старшими. — Нет у меня ничего, — насупленно сказала Тельма. В кошельке лежали деньги, выданные папой на следующие две недели. — Отвяжись. — Ай-ай-ай. Врать нехорошо, — подал голос его приятель, подходя ближе. Он сорвал с Тельминого плеча рюкзак, набитый книгами, расстегнул и швырнул на землю. Забренчали медные пятачки и блестящие пятицентовики, посыпались на дорожку учебники: геометрия, биология, география. Тетрадь по английскому шлепнулась в озерцо грязи. — Вот теперь наклонись, собери и отдай, — сказал парень, придавив кроссовкой едва не улетевшую десятку. — Будь хорошей девочкой. — Да слушай, она, может, не понимает по-нашему? Узкоглазая больно… Может, ей по-другому объяснить надо? Что ж, нарываться так нарываться. Внутренне собравшись, Тельма вздохнула и выдала то, что по-английски получалось лучше всего: — Отъебись, придурок. У нее был характер бойца — дурной, невыносимый, упрямый характер, как всегда говорила мама. Обидчики переглянулись и от души загоготали, будто услышали презабавную шутку: они привыкли, что малышня зубрит правила поведения даже усерднее, чем математику перед контрольной. — Ну ты глянь… — присвистнул веснушчатый, оглядывая ее с ног до головы. — Смелая. И бестолковая. Воспитывать будем? — Да уж придется. Тельма вытянулась, словно через позвонки продели стальную струну, и вскинула голову. Она успела забыть, какой противной и горькой бывает на вкус злость. — Босс… — Первый задумчиво поскреб пятерней затылок и обернулся к темнокожей девице, которая молча наблюдала за ними, остановившись поодаль. — Колотить ее, что ли? Малявка еще. — Можно в подсобке запереть, — предложил веснушчатый, кивая на барак со спортивным инвентарем. — Посидит там до утра, так сразу мозгов прибавится. — Предки шорох поднимут, — хмуро возразила девица. Судя по всему, она была невысокого мнения о собственной свите, и чем больше эти двое суетились, тем сильнее на ее лице отражалось недовольство. — Тебе оно надо? Потом она вдруг усмехнулась чему-то и направилась к ним. Под подошвой тяжелых ботинок перекатывался влажный после недавнего дождя гравий, чуть крупнее прибрежного песка. Солнце, выглянув из-за туч, посеребрило молнию на расстегнутой косухе и пряжку на ремне. Оттеснив подручных, девица подошла к Тельме вплотную, и та прижалась к стене, чувствуя лопатками холодный кирпич. — Не бойся, мелочь. — Шла бы ты… — сквозь зубы выговорила Тельма, не купившись на показное добродушие, и добавила пару ругательств на китайском. Ее добрый, воспитанный папа в один миг лишился бы чувств, выясни он, что дочь произносит слова, какие заставят краснеть и бывалого грузчика. — Вас бояться, что ли? — А ты покумекай еще, — спокойно посоветовала девица. Общение с идиотами из собственной шайки научило ее терпению. — Новенькая, да? Ну секи фишку, пока я добрая. В этой школе работает простое правило. Одно, так что запомнить несложно. Я говорю… и все делают, как я говорю. — Да плевать я хотела, — честно сказала Тельма. — Засунь свои правила знаешь куда? — Лесли, да ты смотри, девочка нарывается. — Да уж, — с незлым смешком ответила Лесли, наклонившись так близко, что Тельма чувствовала и запах сигарет в ее волосах, и свежую сладость дыхания, мятного от жвачки. — Девочка, не нарывайся. Тельма втянула воздух, как пловец, готовый броситься в ледяную воду. Ссориться с теми, кто заправляет школой, не страшнее, чем ходить по заброшенной стройке, не опаснее, чем балансировать на краю крыши в семнадцати метрах над землей; но если так, спросила она себя, если так, почему не хватает смелости занести руку и ударить первой? — Слушай сюда, хорошая моя… — лениво начала Лесли. Не пряча насмешливой улыбки, она намотала на палец веревку с бубенчиком, продетую через капюшон Тельминой толстовки, и сжала ткань в кулаке. Костяшки чиркнули по коже, на мгновение Тельму ослепила злость — и от злости, горячей и белой, занялся внутри, вмиг прогорая дотла, туго скрученный фитиль. В следующее мгновение она со всей силы заехала Лесли по лицу, и это оказалось в тысячу раз приятнее, чем бродить под балками, в тысячу раз слаще, чем замирать на гребне крыши, в тысячу раз лучше всего, что она знала в свои четырнадцать лет: как если бы она взяла и, нагулявшись вдоволь по обрыву, наконец шагнула вниз. Обидчики, привыкшие безнаказанно помыкать малышней, опешили. Лесли отшатнулась, не успев выставить блок, а ее подручные едва не упустили момент, когда Тельма замахнулась во второй раз. Рыжий среагировал первым — как вышколенная псина, рычащая на любого чужака. Тельма дернулась было в сторону, но адреналин схлынул, раскаленные нитки внутри лопнули от натуги, звоном отдаваясь в ушах, и парень без труда впечатал ее в стену. — Ах ты ж дрянь, — сказал он почти ласково. — Напросилась. Его приятель сплюнул на землю и потянулся, разминая мышцы. — Ша, — бросила Лесли. От напускной небрежности в ее манерах не осталось и следа. — Вдвоем на одного, что ли? Придурки… Она растолкала обоих, притянула Тельму за шиворот и ударила кулаком под ребра, не считая нужным смотреть в глаза. Лесли Купер не так давно исполнилось шестнадцать. С прошлой весны она занималась боксом, с осени местная шпана нехотя признала ее главенство, а с тех пор, как минула зима, в школе не нашлось ни одного смельчака, которому хватило бы дурости плевать на новые порядки. Она прекрасно знала, как бить своих, когда скалят зубы, как — чужих, чтобы не задирали морды, а как — давить шныряющих под ногами мокриц. Тельма еще пыталась брыкаться, но Лесли надавила локтем на солнечное сплетение, перекрывая дыхание, и заехала ей по лицу так, что треснула дешевая оправа. — Ай-ай-ай, — хмыкнул один из парней за ее спиной. Пока «босс» занималась делом, они с приятелем успели выгрести из рюкзака деньги. — Обижаешь маленьких, Купер? — Ненавижу возиться с детским садом, — поддакнул второй, поддевая мыском вывалившийся хот-дог. — Верещат, как мышата. — В диафрагму бей — верещать не будут, — сухо посоветовала Лесли, напоследок без усилия приложив Тельму затылком о кирпичи. — Ладно, хватит с нее… Тельма снова почувствовала терпкую горечь моря, с первого дня полюбившийся вкус стилуотерских волн, но на сей раз не ветер и не папин соус были тому причиной: соль затекала в трещинки губ вместе с кровью. Боль от солнечного сплетения расходилась по жилам и мышцам, обволакивала каждую кость, каждый хрящ. Лесли с усмешкой повертела в руках сломанные очки и обронила на землю, чтобы додавить каблуком: мол, запоминай урок, если не дура. Захрустели толстые, на минус четыре, линзы. — Скажешь кому — уроем, сечешь? — напоследок пояснил рыжий. Тельма не нашла даже сил выстоять после удара: рухнула своим обидчикам под ноги, коленями — в лужу, ладонями — в крошево разбитых стекол. Не было жалко денег, испорченного хот-дога, даже себя саму; ее поедом ела не жалость, а досада на собственную бесхребетность да вечную необходимость прятать от папы синяки. То же чувство мучило Тельму всё детство, до тех пор, пока мать не собрала чемоданы и тайком не ускользнула в аэропорт, чтобы вернуться домой, в свой серый город в двух днях дороги от Мичигана. Она смотрела Лесли вслед, проклиная все на свете: мать, отца, Америку, Стилуотер. Кровь бежала из разбитого носа и бусинами сворачивалась на асфальте.