Оригами

Когда Тельма объявила своему будущему тренеру, что собирается заниматься дзюдо, тот хмыкнул себе под нос и заявил, чтобы она не спешила обзаводиться формой: от желающих попасть на курсы самообороны не будет отбоя. Но минуло полчаса, а желающие не спешили подтягиваться. Убедившись в отсутствии более одаренных учеников, мистер Пайн отложил газетку и еще раз скользнул по маленькой китаянке взглядом. Внезапно он вспомнил, что на следующей неделе должен отчитаться перед директором за разбазаренные финансы, которые в первый же день оказались на прилавке ликеро-водочного магазина. Делать было нечего. Едва ли не пинками он выгнал Тельму на улицу и, вооружившись секундомером, заставил наматывать круги по стадиону. Нескладный подросток без мало-мальской физической подготовки, она выдохлась на исходе второго километра. Мистер Пайн, однако, не собирался прекращать истязания и довольно посмеивался с трибун, подбадривая воспитанницу саркастическими комментариями. — Шла бы ты домой, девочка, — раззадоривал он ее, если Тельма снижала скорость. — Не выйдет из тебя толку. — Это мы еще… уф… посмотрим… — Чего тебе надо-то? Ну? Тельма говорила, что хочет стать сильнее, что устала всем и каждому, в первую очередь себе, казаться беспомощной; наконец, призналась, что собирается дать в зубы парочке хулиганов (и это была правда). Ни один ответ, однако, тренера не устраивал. Недовольный отговорками, он заставлял ее переходить с шага на бег снова, и снова, и снова, до тех пор, пока у белой черты с размытой надписью «Финиш» она не свалилась на колени, упираясь горящими ладонями в асфальт. Сердце распухло у самого горла, не давая отдышаться. Мистер Пайн подошел ближе и протянул ей руку, но Тельма стрельнула взглядом исподлобья и попыталась встать сама. — Так сильно приперло, да? — сочувственно пробасил тренер, глядя на нее сверху вниз, и спросил чуть теплее обычного: — Чего вы хотите, мисс Янг? Только честно. На этот раз правду. — Я хочу, — с большими паузами произнесла Тельма, поднимаясь на ноги, — увидеть кровь на ее лице. Вот чего я хочу. Довольны? Так, никаких желаний, кроме этого, не лелея, Тельма прожила в Стилуотере год. А когда новая весна сменила долгую зиму, она вдруг огляделась по сторонам и поняла, что не заметила перемен: время бежало быстро, как ручеек по камням, и на всем оставляло следы. Огромные глаза Лао-цзы и добрейшая собачья улыбка, в которой распахивалась его зубастая пасть, смягчили сердца луноликого Тельминого папы и его приятеля Сунь Бо. Пес поселился за кулисами лапшичной, став третьим членом семьи Янг. Из неуклюжего щенка он вымахал в гигантскую псину и весил теперь не меньше своей хозяйки. Каждое утро Лао провожал ее в школу изведанным путем, через стройку, а во второй половине дня встречал на краю футбольного поля, чтобы прогуляться обратно до Чайна-тауна. Он не понимал, зачем Тельма пять дней в неделю проводит в неприступной крепости с синим фасадом, куда ему хода не было; впрочем, она и сама не понимала, поэтому в один день рьяно бралась за учебу, а на следующий лениво рисовала каракули в тетрадке. Чувство неприкаянности, которое после развода висело над домом черной тучей, растаяло без следа. Никто не порывался поставить на обеденный стол третью, лишнюю, тарелку. Мама звонила дважды: чтобы поздравить дочь с Рождеством, хотя обещала приехать, и с пятнадцатилетием, хотя очень торопилась в прачечную. Тельма минуту слушала гудки, затем опустила трубку на рычаг и больше про эту чужую женщину не вспоминала. Мистера Пайна уволили за страстный акт прелюбодеяния со школьным психологом мисс Шульце-Бойзен, свершившийся среди пыльных глобусов и запасных скелетов для класса биологии. Хотя любовь — не преступление, богобоязненная уборщица, заставшая их в чулане, сочла нужным доложить об увиденном вышестоящим инстанциям. Тельма осталась без учителя, однако тренировки продолжила: лишь бы нескладная девица, какой она была раньше, больше не маячила в зеркале. В школьных потасовках два навыка служили ей верой и правдой: умение давать сдачи и материться по-английски. Целый год драки — а хуже всего, необходимость ежеминутно быть к ним готовой — подтачивали ее, как лезвие точит карандашный грифель: обстругав со всех сторон и дерево, и стержень, они сделали Тельмин характер заостренным и в то же время — хрупким. У шпаны хватало других занятий, так что колотили ее нечасто, зато без жалости: старые ссадины не успевали затянуться до появления новых. Чтобы положить конец истязаниям, требовалось всего лишь склонить голову и признать поражение, но выстоять для Тельмы было не менее важно, чем для Лесли — раскрошить ей хребет. Оставалось реветь, пока не иссохли слезы, да лелеять зернышко злости — пока не проросло. Мама всегда говорила, что у нее невыносимый характер: черствое сердце, ни одного настоящего чувства. Памятуя об этом, Тельма растила ненависть бережно, как садовую розу. Та благодарно пустила корни — в самые трещины, в сердце, вниз. Лесли не понимала, почему не удается выкорчевать этот сорняк, и била злее. За год она умело, и не без удовольствия, стесала Тельме панцирь: тот стал не толще папиросной бумаги и просвечивал, будто ракушка, открывая позвоночник. Хотя в семнадцать лет мышиная возня была ей уже неинтересна, Лесли намеревалась до этого позвоночника дотянуться. Парней и девок из своей шайки она ломала по щелчку пальцев. Когда усатый констебль, разнявший их потасовку в Хэрроугейте, попытался выяснить причины произошедшего, обе не нашлись, что ответить. Им не нужны были поводы для драки, их вражде не требовалось название: не война, не раздор, не ссора, а так… невскрытый нарыв от занозы, ушедшей под кожу. Они жалели только о том, что не сумели вовремя остановиться и разойтись прежде, чем какой-то встревоженный зевака вызвал полицию. — Покалечить ее могла, — укоризненно сказал констебль, протягивая Тельме влажную салфетку. В участке, куда их оттащил служитель правопорядка, запахло спиртом и химической отдушкой. — Совсем без мозгов… Та пожала плечами и, морщась, промокнула салфеткой разбитую губу. — Да и вторая тоже хороша… Оторвы малолетние, торчи тут из-за вас! Телефон диктуй. Матери, отца, кто там у тебя. Давай-давай. Лесли с трудом вспомнила номер. Записав цифры огрызком карандаша, констебль развалился на стуле и принялся крутить телефонный диск. Надвинутая на лоб форменная кепка придавала ему сходство со стареющим ковбоем, которому не досталось роли в очередном лихом фильме про Дикий Запад. Судя по сдвинутым бровям и хмурому взгляду, отвергнутый герой страдал одновременно от облысения и надвигающейся импотенции. Телефон отвечал ему длинными птичьими трелями (мать, равнодушно подумала Лесли, опять где-то шляется). Близилась светлая весенняя ночь. Крошечное отделение полиции пустовало; всеми забытый фикус чах рядом с открытым окном. На улице смолкали клаксоны, затихали оживленные беседы, и город, убаюканный в рыжих ладонях заката, погружался в сон. Попробовал констебль дозвониться и до закусочной, где работал Тельмин отец, но трудолюбивые жители «маленького Шанхая» его не понимали. Устав отбиваться от лапши с овощами, жареной свинины и двух литров содовой в подарок, он отвел подопечных в зарешеченную клетушку, накинул замок и поковылял в сторону телевизора, который возвышался на колченогом столике. На экране замелькали кадры, свидетельствующие, что во время ночных дежурств полицейские из всех каналов предпочитают «XXX: Стилуотер для взрослых». Крякнув от смущения, констебль переключился на сериал, где запутавшиеся в семейных отношениях темпераментные бразильцы выясняли, кто кому сын, брат и сват. Лесли со скуки начала вникать в тонкости их родственных и романтических связей. А вот ее соседка по камере даже не повернула головы — спряталась в свою раковину и смотрела сквозь решетку и стены так, словно те были из стекла. Во время рекламных пауз полицейский снова брался за телефон, но безрезультатно. Стрелка на часах совершила шесть полных оборотов, и он уже клевал носом. В половине второго заглянул патрульный, чтобы привести тихого пьяницу с похожим на гнилую картофелину носом, и снова всё смолкло. Пьяница дремал в соседней камере под бормотание телеведущих — сериал давно сменился комедийным шоу — и вездесущую рекламу «Кока-колы». Если до утра мать не соизволит ответить, подумала Лесли, этот лысеющий хрен примется трезвонить в школу. Оставалось радоваться, что при ней сегодня ни пистолета, ни дури. Очередная головомойка от учителей — ерунда по сравнению с тем, какой шорох бы поднялся, найди коп оружие или травку. Сейчас он поглядывал в их сторону сочувственно и даже пытался завязать разговор: во время трансляции футбольного матча отпускал комментарии, а потом раз-другой приносил пластиковые стаканчики с водой из кулера. Судя по всему, жалел молодых да глупых. Когда время приблизилось к трем, а констебль в очередной раз повесил гудящую трубку, Тельма вдруг поднялась со скамейки и сказала: — Дайте телефон, я поговорю. Вы с ними всё равно никогда не объяснитесь. Ее ровный голос чуть дрожал: давала о себе знать накопившаяся усталость. — Ну дурья ты башка, — беззлобно пожурил констебль, звеня ключами. — Сразу не могла этого сделать, а? Чего тянула? — У папы смена ночная в три кончается, — коротко пояснила Тельма. — Если он сейчас увидит, что я не дома, у него с сердцем плохо будет. — Ишь ты, заботливая какая... Пока Тельма негромко лопотала по-китайски, объясняясь с кем-то на другом конце провода, Лесли пялилась на паука в углу камеры. В сети попала жирная муха. Он предвкушал поздний ужин, Лесли предвкушала голодную ночь в пустой камере по соседству с алкоголиком, похрапывающим во сне. Она вытянулась на освободившейся скамейке, заложив руки за голову, и задремала, по опыту зная: так время до утра пролетит быстрее. Тельма осталась по другую сторону, у телефона: ерзала на стуле в ожидании отца, поглядывая на циферблат. Через полчаса остановилась под окнами машина, хлопнула входная дверь, и на пороге появился мистер Янг — маленький и круглый, будто пирожок бао, какие в закусочных подают к завтраку. Их с Тельмой объятия, комичные и трогательные, смягчили бы даже самую бессердечную публику, но зрителей в участке было всего лишь трое: всё на свете проклявший констебль, всё имущество пропивший пьяница и ко всему равнодушная Лесли. Мистер Янг заправил дочери за ухо отросшую челку и долго гладил ее плечи, бормоча на родном наречии ласковую тарабарщину. Он обрел потерянное сокровище, вернул птенца, вывалившегося из гнезда, и хотя служитель правопорядка пытался донести до него кипу укоров, внушений и упреков, лекция о пользе воспитании сгинула втуне. Мистер Янг языка страны, приютившей его, не знал. Лесли не слишком интересовал этот спектакль о семейном воссоединении. Она нырнула обратно в дрему, надеясь, что скоро над ухом перестанут гудеть голоса, но тут — прошло минут десять — скрипнули петли и распахнулась решетка. — Собирайся давай, — сумрачно сказала Тельма, не сделав к ней и шага. — Папа отвезет нас обеих. — Схуяли? — недобро спросила Лесли, приоткрыв правый глаз. Еще в детстве она на собственном опыте уяснила: подобная благотворительность встречается не чаще, чем прилетает фея, готовая в обмен на выпавший молочный зуб оставить под подушкой доллар. — Да молчи уж! — цыкнул на нее полицейский. — Вырастили на свою голову… Катилась бы подобру-поздорову, надоело твоей матери трезвонить. — Ну ладно. — Лесли в одно мгновение очутилась на ногах, будто это не она только что дремала на скамье. — Уговорили. Тельма подозрительно взглянула на нее, удивившись перемене, но ничего не сказала: она вообще говорила мало и неохотно. Втроем — мистер Янг, его дочь по правую руку и Лесли по левую — они вышли на улицу, в теплую майскую ночь. Ворчание констебля наконец затихло. Куцые деревья, путаясь склоненными космами, перешептывались на ветру; проносились по трассе и исчезали за поворотом редкие машины. У обочины пробивался сквозь асфальт одуванчик. Рядом был припаркован видавший лучшие дни голубой седан, на котором имел обыкновение рассекать по городу владелец лапшичной. Мистер Янг рассеянно хлопал себя по бокам, ища потерявшиеся ключи, но ничего не нашел. Тельма со вздохом потянулась к его нагрудному карману, зазвенела выуженным оттуда брелоком и, оттеснив папу, открыла дверцу. — Адрес скажи, — обернулась она к Лесли. — Я переведу отцу. — Ноги есть, сама дойду. Тельма ничего не ответила, только произнесла пару слов по-китайски. На ее лице читалось облегчение. Мистер Янг непонимающе взглянул сперва на дочь, потом на Лесли, и наконец смысл сказанного дошел до него: та отказывалась ехать. Тревожная складка залегла между бровями. Глубоко задумавшись на пару мгновений, он поднял со дна памяти все немногочисленные английские слова, известные ему, и с ужасным акцентом, так, что с первого раза и не разобрать, спросил: — Почему? Не надо. И для убедительности, подумав, добавил: — Пожалуйста, поехали. Когда машина пропустила нужный поворот и покатилась дальше по бульвару прямиком в Чайна-таун, Лесли поняла, что сглупила: нужно было упираться до последнего. Невзирая на возражения пассажирок, мистер Янг мчался в сторону маленького Шанхая. Среди высоток замелькали чайные домики, усыпанные фонариками-светлячками, сквозь слезы улыбнулась неоновая панда на вывеске магазинчика; пыхтя на повороте, «Форд» нырнул вглубь района, и Лесли оставила надежду попасть домой этой ночью. Слушая, как отец и дочь трещат о чем-то на своем птичьем языке, она рассеянно смотрела в окно, запоминая на всякий случай дорогу. Обсуждали они, что съесть на ужин, или ругались, она не разбирала. Тельминому спокойствию могли позавидовать мороженые рыбы — ни школьные потасовки, ни семейные ссоры не в силах были отколупнуть с рыбьей кожи ни одной чешуйки. Устрой мать такую выходку, как мистер Янг, Лесли бы давно наорала бы на нее, успокоилась и наорала снова; Тельма, не повышая голос, продолжала втолковывать что-то свое. В обществе ее отца, странного китайца с лицом желтее и шире, чем висевшая над приземистыми пагодами луна, Лесли чувствовала себя, как здоровый человек в обществе инвалида: будто она пыталась указать путь слепцу, объясниться с глухим и понять немого. Тельма сухо пояснила, что сама не рада-радешенька, но отговорить мистера Янга от затеи не представлялось возможным. Он собирался выполнить обещание, данное полицейскому, и позаботиться об обеих девицах, раз уж Леслина кукушка-мать опять ночевала в чужом гнезде. — Ну блядь, и в какую задницу мы едем? — буркнула Лесли под нос, глядя на темные улочки, расцвеченные заплатками пестрых рекламных щитов. — Хорош материться, — устало попросила Тельма, покосившись на отца. — Это он понимает, наслушался… На смену зажиточной части квартала пришел неприглядный пейзаж: кособокие домики жались друг к другу, будто их смели на окраину, как крошки с обеденного стола. Мистер Янг наконец припарковался, круто тормознув рядом с закусочной на углу. С одной стороны к ее фасаду никла продуктовая лавочка, с другой — прачечная. Деревянная вывеска над входом раскачивалась при малейшем ветерке. На ней пританцовывал, улыбаясь до ушей, грубо нарисованный зверь с драконьей головой и лошадиным хвостом. Из написанного Лесли поняла только, что обед обходится местным трудягам в три доллара и девяносто девять центов ежедневно. Цифры говорили сами за себя, а вот английские надписи, еще попадавшиеся на центральных улицах Чайна-тауна, в его дебрях сгинули вовсе. Живущее тут азиатское сообщество делало вид, что знать не знает мачехи-Америки, оказавшейся не щедрее родных китайских провинций. Мистер Янг открыл дверь и щелкнул выключателем. Блики рассыпались по темным окнам в домах напротив, и перекресток ожил. Потянулись на свет мотыльки. Лесли оглянулась: за спиной остался спутанный клубок черных погасших улиц. Спали местные жители, чтобы ни свет ни заря вскочить на работу; спали фонари, погрузив квартал во мрак; кутаясь в тучи, уснула луна; только в закусочной горели лампы позднему ночному часу назло. Из небольшого зала, где ютилась дюжина столов, навстречу припозднившимся хозяевам трусцой выбежал гигантский пес. Едва не сбив мистера Янга с ног, он кинулся к Тельме и принялся лизать ей руки. Та потрепала его между ушами, но едва пес принялся с любопытством обнюхивать Лесли, одернула сердито: — Отойди от нее, Лао. — Да, отойди от меня, Лао, — насмешливо повторила Лесли. — Может, у одного из нас блохи. — Первый автобус уйдет в половине седьмого, — сухо сообщила Тельма, замерев на пороге. — Ты его на улице ждать собираешься? Валяй. Лесли в ответ на столь любезное приглашение пожала плечами и — делать нечего, не торчать же снаружи — шагнула следом, прикрыв за собой дверь, чтобы не налетела на свет мошкара. Внутри закусочной клубились облака причудливых запахов. Среди них она унюхала всего один знакомый: жареного лука с чесноком. Остальные специи, сладковато-острые, были заморские, и они вызывали в памяти воспоминания о давнишнем вечере, когда один из маминых кавалеров, то ли первый, то ли второй Леслин отчим, угощал их в китайском ресторане уткой по-пекински, завернутой в рисовые блинчики. Лапшичная мистера Янга на ресторан походила мало. На столах громоздились картонные за́мки из коробочек, в которых посетителям подавали рис и лапшу. Полки были уставлены расписными чайниками. Обшитые сукном стены, судя по всему, украшали на скорую руку, без задумки: тут повесили медные монеты, нанизанные на атласную ленту; здесь вкривь-вкось забили пару гвоздей под фотографии, где улыбались от уха до уха узкоглазые болванчики — родственники владельца. Напротив кассы застенчиво отворачивалась от гостей купальщица, пришпиленная канцелярской кнопкой. Фонарики над прилавком рыжели, как россыпь облепиховых ягод. Мистер Янг замешкался у входа, чтобы погладить трехлапую жабу, сидевшую на стопке полинявших меню. Тельма еще раз почесала затылок пыхтевшему от счастья псу, прошла дальше и, не обернувшись, исчезла за бамбуковой занавеской. Лесли с любопытством глядела по сторонам. По ту сторону занавески обнаружилась кухня, слишком просторная для одного повара и слишком тесная — для двух. Рядом с плитой стояли лотки с начинками для лапши, успевшими как следует заветреться: какими-то грибами, странного вида соленьями и кусочками утопающего в подливе мяса. Над подставкой для пряностей, повыше, чтобы не долетели брызги масла, красовался детский рисунок: много синей и желтой гуаши, расплесканной по альбомному листу. Рядом с ним висел черно-белый снимок очкастой девчонки-дошкольницы. Мистер Янг поставил воду на огонь и принялся греметь стульями, расставляя их вокруг стола. Когда его подопечные расселись, он долго шуршал лекарствами в аптечке, перебирая полупустые пузырьки с валокордином, и наконец извлек странного вида мазь. — Вот ведь дрянь, — с подозрением сказала Лесли, отрывая длинную полоску бинта и краем глаза кося на поднесенную ей жестяную банку с зеленой слизью. На локте горела ссадина, наспех промытая в полицейском участке. — Из чего это? — Из дохлых гусениц, Купер, — чуть улыбнулась, впервые на ее памяти, Тельма. Девочка с фотографии, стеснявшаяся своего смеха, на секунду проглянула в ее лице, как живая, и даже крошечная щелка между передними зубами была тут как тут. — Я не знаю, травы какие-то. — А недурно ты научилась драться, Янг. — Точно, — устало согласилась та. Лесли еще раз взглянула на подозрительную мазь, потом на ушибы — в самом деле недурно, давно она не влипала в такую потасовку — и решительно одернула рукава: — Ну нахуй. Так заживет, чай, не принцесса. Тельмин луноликий папа неодобрительно поцокал языком и что-то сказал, обращаясь к дочери. Та взяла его за руку и покачала головой: нет, не надо. Мистер Янг продолжал мягко настаивать на своем, и тут нерушимое спокойствие Тельмы в кои-то веки дало трещину. Сквозь зубы выдав: «Ну всё, хватит с меня!», она выскочила на задний двор и хлопнула дверью. Забренчал жестяной умывальник, зажурчала вода. Озадаченный отец развел руками, глядя в кромешную ночь за окном, и тень печали обозначила возраст на нестареющем румяном лице. Вода, булькавшая в кастрюле, через край хлестнула на конфорку, отвлекая его от грустных мыслей. Засуетившись, мистер Янг двумя деревянными ложками выудил из соленого кипятка моток вермишели, похожей на длинную бечевку, и шлепнул в глубокую сковородку, плюющуюся маслом. Продолжая прислушиваться к перезвону рукомойника на улице, он принялся резать овощи. Запахло баклажанами, луком и каким-то соусом. — Цзяо хорошая девочка, — наконец выдал мистер Янг, будто хотел извиниться перед Лесли за ее поведение. — Угу, — кивнула та, разглядывая стыдливую купальщицу напротив кассы: некрасивое личико, опущенные плечи и тонкие ноги. — А Лесли Купер — плохая девочка, это слово вы знаете? Я из нее год дерьмо выбивала, из этой вашей... Цзяо. Тельмин папа взглянул на гостью непонимающе, как лесная пичуга — на человека, случайно забредшего в лесную чащу, и поставил на стол глиняную плошку, в которой свернулось спутанное лапшичное гнездышко, столь поджаристое и душистое, что лучшие повара города бы позавидовали пожилому лапшичнику, окажись они сейчас здесь. — Ну охуеть теперь, — выдохнула Лесли, растирая усталые, будто в них песку насыпали, глаза. Она многое отдала бы за то, чтобы оказаться сейчас дома: споткнуться о ноги очередного отчима, полаяться со взвинченной матерью, послать всех в задницу и завалиться спать в комнатушке, куда ее по какому-то недоразумению пускали еще переночевать. Но восточный край небосвода даже не начал светлеть, до первого автобуса оставалось несколько часов, и Лесли, неловко подвинув к себе миску, пробормотала: — Спасибо. Когда Тельма вернулась, с ее лица ручьями стекала вода. Она стянула с крючка вафельное полотенце, наскоро вытерлась и, встав на цыпочки, распахнула форточку над мойкой. Промахнувшись, шлепнулся о стекло сонный майский жук. Повеяло прохладой и свежестью. Тельма принялась вполголоса твердить родителю что-то успокаивающее, силой его усаживая, и стало ясно, что роль главы дома, осиротевшего без опытной хозяйки, ей в пятнадцать лет дается легче, чем ему — в пятьдесят. Без аппетита таская с тарелки нарезанный перец, она выстроила на скатерти целый лабиринт из простенькой посуды и подала отцу лапшу. Над чашками поплыл аромат зеленого чая. Лао, учуяв еду, ткнулся мокрым носом Лесли в запястье: как всякий бродяга, он навсегда сохранил слабость ко вкусным запахам и надеялся, что ему перепадет лакомый кусочек. Тельма вздохнула, подняв взгляд, и поставила рядом с чайником плетеную вазочку с горсткой пряников, политых разноцветной глазурью. — Хорошо, что отец тебя не понял. Думала бы, что несешь… — Опять нарываешься, Цзяо, — хмыкнула Лесли, неумело копируя говор луноликого человечка, но в словах ее не было угрозы, а на лице — готовности к драке. — Это имя такое китайское? Цзинь-минь-бинь? Носик чайника гулко звякнул о край пиалы. Разлив улун, маленькая Цзяо стащила у папы из-под носа блюдце с остатками айвового варенья, засахарившегося в сладкий снежок, и отвернулась к раковине, где уже высилась башня сковородок и кастрюль. Лесли заметила, что глаза у нее поблескивают — о, эти злые слезы ребенка, которого дразнили глупые соседские дети! — и не сдержала улыбки. Наивный мистер Янг, приняв веселье гостьи на свой счет, шевельнул в ответ уголками губ, отчего глаза его окончательно превратились в щелочки, и перевел взгляд на хозяюшку-дочь. Та усердно натирала блюдце губкой-сеточкой, словно в мире не нашлось дела важнее, чем мытье посуды в половине пятого утра. Спина у нее была тощая, и лопатки выпирали, как подрубленные крылышки у цыпленка. На столешнице разлились озера и реки мыльной воды. — Слушай, Купер… Ты все равно от меня не отстанешь, да? Думаешь, я не выдержу еще год? О'кей. Наслаждайся. — Она обернулась, стряхивая с рук белую пену. — Только пожалуйста. Пожалуйста, не произноси это имя, вообще не произноси. Ты даже правильно этого сделать не можешь. — Заметано, — как ни в чем не бывало согласилась Лесли, опустив подбородок на скрещенные пальцы. Девочка заслуживала маленькой поблажки. — Слушай, в этой халупе вилка найдется, а? Тельма без слов нашарила в ящике столовые приборы и шлепнула на стол. Повисло долгое молчание, только изредка шелестел китайский да капала вода из крана, отсчитывая медленно тянущееся время. — Ты папочке ни в чем не признавалась, значит, — сказала Лесли наконец. — Еще нервы ему мотать, ага, — невесело усмехнулась Тельма, подув на обжигающий чай. — Он рад, когда я рада. А если его маленькая Цзяо будет вешать нос из-за ерунды, опять пойдут все эти врачи, таблетки, страховки… Так что да, Лесли. Я заебись как счастлива в вашем гребаном Стилуотере. — А он совсем у тебя по-английски не балачит, что ли? — Лесли надкусила пряник: рассыпчатый, мягкий, со сладкой начинкой из тыквенной пасты. — С клиентами хочешь, не хочешь — забалачишь… Тогда, в Огайо, папина закусочная в центре была, для туристов. Он у тебя спросит, какую ты лапшу любишь, хоть на двадцати языках. Приятного аппетита пожелает. Ну и всё. Ну и поговорили. — Ты жила в Огайо? — У меня мать в Огайо, — брякнула Тельма и замолчала. — Пряники ваши ничо так. Папаша делал, небось. — Юэбины. Это мои юэбины, Купер, подавись ты своим пряником. Хоть бы вид сделала, я не знаю, что меня ненавидишь. Смотришь, как на зверушку в зоопарке, и всё. Скорее, подумала Лесли, как на птичку, выпавшую из гнезда: что будет, если вырвать тебе, моя малиновка, перышко, раздробить тебе, малиновка, крылышко, как скоро ты перестанешь петь? Надо было отдать Тельме должное, она держалась год. Ни шагу назад не сделала, не отступилась, не споткнулась, нет: вымахала в красивую и злую, любо-дорого смотреть, девчонку, ясную, спокойную и всегда готовую — дайте только очки снять — к драке. Лесли замечала, потому что глядела пристально: хотелось знать, когда она перестанет трепыхаться и запросится на волю. — Ты бы на меня, — сказала Лесли лениво, отламывая от юэбина еще кусочек, — в моей родной хате еще не так бы смотрела. У нас пряников не водится... Добрых папаш, — усмехнулась она, — впрочем, и подавно. Она снова перевела взгляд на стену. На фотографии маленькая Тельма, стоя перед загоном, через решетку протягивала морковь любопытной козе; позади маячил ее папа, еще молодой и отнюдь не такой круглолицый. По соседству на обоях можно было разглядеть светлый лоскуток: как будто до недавнего времени там висел второй снимок, закрывая стену от кухонного нагара и грязи, да оказался снят за какую-то провинность. — Чего это мамаша твоя в Огайо, а вы тут? — От любопытства кошка сдохла, Купер. — Да хорош ломаться. Можно подумать, большая тайна. Тельма равнодушно пожала плечами. — Никакая не тайна. Мамаша драпнула от нас через океан, слова не сказав. Мы приехали, а она нашла тут себе какую-то чокнутую бабу, живут, ребенка завели, ну и вот… И вот, короче. Вся история. — Ну, бывает. — Бывает. — Могли бы в Шанхай свой вернуться. Или откуда вы там. — Шанхай… — усмехнулась она. — Ну да. На карте не найдешь этот «Шанхай». Я тут хотя бы в колледж могу поступить. — Да, и на какие шиши? — Фиг знает. Лесли решила уж не огорчать Тельму рассказами о том, какой процент учеников их школы, худшей во всем районе, умудряется попасть хотя бы в захудалый стилуотерский университет и тем более в места приличнее оного, хотя знала: они учатся с дочерьми прачек, которые станут прачками, и сыновьями грузчиков, которые к пенсии дослужатся разве что до почетного звания главного складского сторожа. Сама она до сих пор не потрудилась выяснить, чем занимался ее давно сгинувший папаня, и не привыкла задумываться, откуда берет деньги мать (рядом с ней то и дело возникал очередной приятель, в чьем кошельке удавалось наскрести пару десяток на супермаркет). Что ждет ее после школы, Лесли и без этого представляла прекрасно. Улица. Тот, кто начинал с мелких краж в магазинах и собирал подать с малышни, заканчивал там — в дивном мире городских трущоб, где вспыхивают и гаснут бандитские разборки; в наркопритонах, где наркоманы молят дилеров о дозе, всего одной, взаймы; в придорожных канавах с проломленной головой. Оказаться в числе последних Лесли не боялась. Улица была сложной экосистемой со своими хищниками и беспозвоночными, а хищнические задатки она в себе обнаружила рано и до семнадцати лет оттачивала на всех, кто подворачивался под руку: матери, учителях, однокашниках. Теперь школьные игры ей, уже одной ногой залезшей на теневую сторону Стилуотера, порядком наскучили, собственная шайка сидела в печенках. И правда, кто станет плескаться в лужице, если рукой подать до океана? — Оставить тебя в покое, что ли, — задумчиво сказала Лесли, хотя бросать начатое не собиралась. Просто она давно не давала своей жертве возможность лечь кверху брюшком, а Тельма сейчас казалась сонной, разомлевшей и совершенно беззащитной. — Попроси сейчас, детка, и довольно с тебя. Это было щедрое предложение — заслужить свободу без унижения и улюлюканья довольных зрителей, неизбежного в школе. Всего несколько слов — и учись себе спокойно, не прячь синяки от папы, мечтай о колледже, не трясись за карманные деньги: живи, как все беспечные, беспозвоночные дочери лапшичников и прачек. Ответ Тельмы ее почему-то не удивил. — Ну еще чего, — будто бы даже весело хмыкнула та. Ухмылочка у нее была чудесная: такой порезаться можно, как бритвой. — Обломись. Мистер Янг снова наполнил пиалу гостьи до краев и обмахнул тряпочкой стол, стирая и лунные полукружья от чая, и пряничные крошки. Чаинки закружились в водовороте и осели на дне, похожие на мушек, угодивших в смолу. Лесли с удовольствием прихлебнула — напиток хранил теплый вкус лета, и солнца, и дыни, сочащейся медом по срезу; ничего общего с мутной дрянью, растекающейся от опущенного в кипяток пакетика с чайной трухой. Подсыпав в вазочку новых конфет с лакрицей и женьшенем, маленький китаец одной рукой сгреб фантики, а другой — опустевшую миску. Если он каждый день так старается для посетителей, то они, эти бедные эмигранты, подумала Лесли, не самые несчастные люди на земле: Тельмин папаша выглядел дурак дурачком, зато любил принимать гостей и готовил отменно. А может, ей показалось так потому, что дома из еды лежал годовой запас макарон да замороженные фрикадельки. Многие американцы сторонились забегаловок, в изобилии разбросанных по Чайна-тауну, потому что мало кто хочет получить на обед кусок хорошо прожаренной собачатины или запеченные поганки. Лесли понятия не имела, какие именно ингредиенты закинул мистер Янг в ее лапшу, но вышло неплохо, и она не очень бы расстроилась, скажи он, что такой замечательный вкус блюду придают маринованные свиные уши. Впрочем, мистер Янг при всем желании не мог открыть своих секретов: пытаясь заговорить с ней, он всякий раз терпел поражение. Вот и сейчас, убирая тарелки, он проворковал на своем языке какой-то вопрос, но Лесли оставалось только взглянуть на Тельму: мол, переводи уж. — Отец спрашивает, как тебе еда, — сонно пояснила она, откусывая от лакричной палочки. — Вкусно ли. — А-а, — сообразила Лесли. — Ну скажи... что вкусно. Мистер Янг, заслышав знакомое слово, широко улыбнулся: в точности как ребенок, которому удалось отыскать долгожданный подарок, припрятанный в шкафу. Ночная синь над пиками крыш поблекла, забрезжил в окнах свет: некоторые жители квартала уже просыпались, пока другие досматривали последние утренние сновидения. До автобуса, однако, времени оставалось немало. Мистер Янг украдкой кинул взгляд на часы. Круглое лицо осунулось от усталости. Судя по всему, он мучился неловкостью: ведь и гостью из дома не выпроводишь, и спать не ляжешь, и дочь не уложишь, и разговоры водить не станешь — какой разговор у немого со здоровым? — А это что за хрень? — спросила Лесли, подцепив с тарелки вяленый ломтик, посыпанный сахарной пылью. Они молчали уже целую вечность, и ей надоело. — Засахаренный имбирь, — пробормотала Тельма сквозь сон. Она посапывала, уронив голову на сложенные руки, и через пару минут совсем задремала. Очки сползли на кончик носа, тушь хлопьями сажи осыпалась под глаза. Ну спи, малиновка, спи сладко в своем гнезде, подумала Лесли, сегодня я все равно не потащусь в школу, так что наслаждайся покоем и отдыхай, а на следующий день… на следующий день посмотрим, будешь ли ты еще чирикать. Мистер Янг поднял дочку на руки и, хотя ноша явно была ему не по плечу, понес наверх, по лесенке, круто уходящей в мансарду. Скрипнула деревянная ступенька. Казалось, еще немного — и следом заскрипит под тяжестью и бедная спина тщедушного китайца. Опечаленный тем, что вынужден на время покинуть Лесли вопреки законам гостеприимства, он замер и виновато обернулся на нее. Лесли махнула рукой: идите, идите, не беспокойтесь. А когда заботливый папаша скрылся из виду, тихо отодвинула стул, на прощание погладила по голове пса, который свернулся клубком рядом с мойкой, и вышла через задний вход, на ходу застегивая куртку и пряча руки в карманы. Весенняя заря расцветала на горизонте, распугивая с небосклона последние робкие звезды. Мимо промчался на велосипеде, прямо по луже, разносчик газет. Было зябко, безветренно и почему-то в высшей степени паршиво, к тому же Лесли подозревала, что будет выковыривать из зубов долбанную лакрицу до конца своих дней — или, по крайней мере, пока не доберется до хаты бойфренда, где ее дожидается на полке порядком измочаленная зубная щетка. И боже, хорошо бы этот придурок не забыл купить новую пасту, потому что от лимонной ее мутило.