Оригами

Вишня за несколько дней опала на запыленные тротуары. Следом грянули майские грозы — закрутили пышную кипень в водопадах, унесли в канализационные стоки, и скоро белый цвет схлынул с улочек и магистралей, возвращая городу серо-сизую шкуру: с дырами на асфальте, облупившей облицовкой, подплесневевшими пятнами парков. В Стилуотер приходило лето — хмурое, в проплешинах редких солнечных дней. Горожане радовались тому, что медленно, но прогревалось море; школьники и студенты — приближению каникул; а Лесли, завалившая тест по математике и обреченная на дополнительные занятия, ходила как пыльным мешком огретая, ничего вокруг не замечая. Мир гнил с углов, селедка — с головы, и ей хотелось разом покончить с круговоротом бессмыслицы: плюнуть на аттестат, распрощаться со своей шайкой и вместо травки толкать кокаин. Все вокруг казалось мутным и беззвучным, будто на глаза и уши налип тополиный пух. Она как никогда чувствовала, что уже выросла, хотя сверстников тянуло поиграть в Питера Пена и Пеппи Длинныйчулок. Тельму, как Лесли велела, не трогали. Не понимая, что творится, не веря внезапной свободе, она решила проверить обещание на прочность и полезла в драку сама. В первый раз ее отшвырнули на пол — бережно, ни царапинки не оставили. Во второй заперли после уроков в пустом кабинете на последнем этаже, том самом, где скрепили свой пламенный союз мистер Пайн и мисс Шульце-Бойзен. Когда Лесли спросила у своих парней, какого хрена малышка Янг устроила цирковое представление и спускается во двор по водосточной трубе почти от самой крыши, те чистосердечно покаялись: ну а что еще прикажете делать с чокнутой? Оценки по математике волновали Лесли не больше, чем глобальное потепление или бедственное положение в странах третьего мира, и она прогуляла бы летнюю школу, не омрачив совесть ни пятнышком, но мать ясно дала понять, что терпит дочь под крышей своего дома только до тех пор, пока та учится. Ее рука дрожи не знала: если бы Лесли исключили из школы, коробки с вещами оказались бы на улице в тот же день. Так, во время стирки обнаружив в дочкиных джинсах презервативы, она четыре года назад безжалостно выселила на помойку всех трех ее единорогов, главное сокровище детства, заявив, что единороги приходят только к хорошим девочкам и никогда — к плохим. Тогда они много ссорились. Молчаливый нейтралитет, чуть позже пришедший ссорам на смену, Лесли вполне устраивал: научившись не замечать друг друга, они с матерью зажили мирно, как чужие люди, пересекающиеся только на кухне. С Джейсоном она съезжаться не хотела, съемную хату не тянула, поэтому приходилось блюсти соглашение и натягивать под конец года удовлетворительные оценки, среди которых блистала одна отличная — по физкультуре. Но миссис Пикерман, в отличие от многих, уважения к спортсменам не питала и к успехам на ниве бокса оставалась равнодушна, поэтому наказывала по всей строгости, поблажек не делая и капитуляций не признавая. Собираясь на дополнительные занятия в первый день каникул, Лесли надеялась найти другой подход и умаслить ее чем-нибудь — да хоть деньгами. Фокус, увы, не удался. Миссис Пикерман оставалась непреклонной, как опытный полководец, объявивший войну всем, кто два умножает на два с помощью калькулятора. Она поклялась мучить Лесли до сих тех пор, пока та не наскребет проходной минимум баллов, и отступать не собиралась. Впрочем, Лесли горевала несильно: лето обещало быть скучным. Приятели разъехались кто куда, и даже Джейсон, оставив в качестве прощального подарка ключи от машины, на два месяца умотал в Техас — услаждать взор больной тетушки, готовящейся вскоре отдать концы. — Еще и пишешь как курица лапой… Вот сидишь ты передо мной, Купер, и думаешь: да провались эта старая кляча со своими уравнениями прямо к черту лысому! — посетовала миссис Пикерман, поднося к глазам очередной исчерканный листок. — А чем, скажи на милость, ты собираешься заниматься после школы? Бить баклуши? Продавать гамбургеры? — Угонять тачки, — призналась Лесли без обиняков. — И толкать кокаин. — Ну хоть прибыль считать научись, что ли… Одинокий луч, скользнувший из гущи облаков, рассыпал по столу солнечных зайчиков. Миссис Пикерман вывела красную отметку в углу листа. Занятие кончилось; Лесли громыхнула стулом, попрощалась и вышла. (Несколько лет спустя, когда им с Джонни потребовалась тачка, чтобы нагнать двух сволочей из «Лос-Корналез», она на светофоре распахнула дверь подержанного «Опеля» и едва не вышвырнула за шкирку несчастного водителя. Гэт уже заходил с другой стороны, собираясь избавиться от пассажирки на соседнем сиденье, и тут Лесли увидела, что пассажирка эта не кто иная, как изрядно поседевшая миссис Пикерман. «Купер!» — всплеснула она руками, будто ее не предупреждали, и едва не уронила плетеную корзинку с сэндвичами. Лесли, потратив на раздумья секунду-другую, отпустила ворот мистера Пикермана, изошедшего холодным потом, пожелала бывшей учительнице приятной поездки — «Отличная погода для пикника, мэм!» — а после хлопнула дверцей и отправилась угонять мусоровоз, пока они еще не упустили возможность загнать конкурентам по пуле между глаз.) Школа обезлюдела: только сидели по кабинетам отстающие, ломая зубы о гранит науки, и не было слышно ни голосов, ни топота, ни смеха. Шуршали в коридоре часы, отсчитывая минуты заключения. Лесли вынырнула наружу, в теплый кисель летнего дня, и машинально потянулась за сигаретами: паршивое настроение никуда не делось, а от дыма невеселые мысли дохли, словно клопы от дихлофоса. После третьей затяжки она решила, что слишком много курит для человека, якобы завязавшего, и скомкала пачку в кулаке. Даже сподобилась выкинуть ее, как воспитанная девушка, в урну. Ближайшее мусорное ведро стояло рядом с любимой скамейкой директора школы: именно здесь он, если Стилуотер баловал жителей хорошей погодой, вкушал свой ланч. На спинке и сиденье, исцарапанных ножом и раскрашенных маркером, не осталось живого места. Кто-то со всей искренностью заявлял, что директор — козел, каких свет не видывал; кто-то оставил пару непристойных предложений вкупе с номером своего телефона. Совсем свежая, чуть размазавшаяся надпись гласила: «Пайн + Шульце-Бойзен = любовь». Лесли с двух шагов забросила сигаретную пачку на гору мусора, увенчанную банановой кожурой, и вдруг услышала жалобное поскуливание. Под скамейкой в зарослях травы, чудом не попавшей в железные челюсти газонокосилки, подвывала собака. Косматый бок тяжело вздымался, по морде текла пена пополам с тягучей слюной. Лесли узнала Тельминого пса. Тот часто встречал ее возле школы, замерев на краю футбольного поля, как преданный страж — свирепый одноглавый цербер, гроза хулиганов и кошек. На сей раз попытка подобраться к хозяйке кончилась для него скверно: выглядела животина так, будто вот-вот подохнет, не дождавшись своей маленькой Цзяо. — Тише, мальчик, тише… — наклонилась к нему Лесли. Пес поднял голову, зарычал приглушенно — и хватанул ее за руку, из последних сил оберегая свое пространство. — Ах ёпт, блядское же блядство! Бабка все детство твердила ей, что нельзя делать три вещи: ходить по закоулкам с незнакомыми дядьками, давать деньги бездомным и гладить бешеных собак, но Лесли отчаянно, с детской страстью, всем запретам вопреки хотела псину, даже после того, как подхватила блох от соседской овчарки, а на следующий год — лишай от двух щенков, живших в коробке из-под телевизора рядом с магазином «Все для кройки и шитья». Она относилась к животным лучше, чем ко многим людям. Одно дело — с удовольствием наблюдать, как бьется в тисках, сглатывая кровь, Тельма (потому что нарушение правил, и этому тоже учила бабка, всегда влечет наказание), и совсем другое — равнодушно смотреть в печальные глаза ее собаке, скорчившейся на земле. — Совсем труба, — мрачно заключила Лесли, поднимаясь. Пес тявкнул и забился обратно под скамейку. — Жрал что ни попадя, да? Эх, собачья ты морда... Другие учителя славились большим терпением, нежели миссис Пикерман. Та избавилась от незадачливой ученицы сразу после очередного теста, бланк с которым годился разве что на мухобойку, а они отпустили отстающих не раньше, чем раздалась трель звонка. Обсуждая планы на остаток дня и заливисто хохоча, те высыпали на крыльцо. Тельма вышла последней, когда ее товарищи по несчастью уже разбрелись кто куда — коротать быстротечное лето. Вскинув голову, она замерла на ступенях. Ветер согнал к горизонту грязную вату туч, набрякших дождем, распахнул в вышине просветы. Девичий силуэт на фоне лазури выглядел так, будто его вырезали из черной бумаги и приклеили на ослепительную синь небес. Облака рассыпались по ней разлохматившимися лепестками хризантем. — Янг, мотай сюда! — окликнула Лесли, потирая укушенную руку. — И поживее давай! Тельма не соизволила повернуть головы. Поправила на плече груженный книгами рюкзак и зашагала по асфальтовой дорожке прочь от школьного порога. — Да бля! За загривок тебя оттащить, что ли?! — Не ори, — поморщилась Тельма, нехотя развернувшись навстречу, — уши вянут. Чего пристала? Пес, заслышав хозяйкин голос, тявкнул снова, уже громче. Хотя омертвевшие лапы едва слушались, он попытался покинуть свое убежище, выполз из-под скамейки и тут же в судороге свалился у Тельминых ног. — Слушай, Янг, это... — не нашлась Лесли. Но слова были уже не нужны. — Боже, Лао... Лао! Стоило Тельме завидеть собаку, ее спокойствие разбилось вдребезги, как стеклянный шарик, сверзившийся с вершины елки. Задрожал голос, затряслись руки, и она рухнула коленями в лужу, обеими ладонями обхватывая песью морду. Лао из последних сил шевельнул хвостом и лизнул хозяйку в щеку, оставляя на коже слюну и пену. — Траванулась, похоже, твоя псина, — спокойно вынесла вердикт Лесли, глядя на них сверху вниз. — Как бы не издохла. Тельма услышала, но не подняла головы. Весь мир для нее погас и лишился звуков, словно боль Лао передавалась ей — билась в барабанные перепонки, скручивала жилы, слепила глаза. Это же надо так любить псину, невесело усмехнулась Лесли, чтобы горевать до слез, как о людях не всегда горюют. Но немудрено: если старшие подходят к тебе только для того, чтобы отточить удар правой, одноклассники предпочитают держаться в стороне, а папаша уверен, что жизнь в стране мечты не могла сложиться лучше, начнешь говорить и с собакой — лишь бы не сглатывать каждый день это молчание, как прогорклое масло. — Это я виновата, Лао… Лао? Ты меня слышишь, хороший? Что с тобой? Слезы падали на ее руки, треплющие серебристую шерсть, и скатывались в траву. Отбросив посторонние мысли, Лесли грубовато подняла Тельму на ноги и встряхнула за плечо. Та дернулась в сторону, как от ожога (ничего удивительного, особенно после того раза в начале зимы, когда ее в женском туалете на третьем клеймили — до белых припухших полос — металлической указкой, нагретой на зажигалке). — Так. Тихо, мелочь. Хватить ныть, сейчас разберемся. — Купер… — Хорош реветь, кому сказала! — Что вы сделали с моей собакой?! Тельма, вопреки ожиданиям, быстро взяла себя в руки: выпрямилась, отерла слезы и замерла перед Лесли спокойная, как обычно, и злая; сжала губы, стиснула кулаки. Только видно было, что по-прежнему дрожат плечи. — Я, блядь, твою собаку пальцем не тронула. Но какая-нибудь шваль из моих ребят могла, подумала она. Им велели оставить в покое Тельму — и они перестали ее замечать, будто маленькой китаянки и вовсе не существовало на свете. Ослушаться босса — себе дороже, а оспаривать ее решения, как знали все, вредно для здоровья: в лучшем случае огребешь синяков да будешь утирать кровь из носа. Тем не менее, недовольные остались, и то, как Тельма с поднятой головой ходила по школе, защищенная от всех нападок неожиданным и нелепым приказом, изрядно их бесило. — Если я узнаю, кто из вас это сделал… — На, ключи возьми. За воротами на обочине желтый «Мустанг», откроешь, я этого твоего… Лао, что за кличка… донесу. Чего стоишь, шевелись давай! В ветеринарку поедем. Ну?! Лесли знала ближайшую клинику, потому что рядом недавно открыли магазинчик, где лысый ехидный дед продавал дешевый виски и портвейн, паспортов ни у кого не спрашивая и комментариев не отпуская. Она уложила пса на заднее сиденье, прикрикнула на Тельму, чтобы та пристегнулась, и помчала по трассе, распугивая чинных старушек и мамаш-гусынь. Добрались они за пять минут, а провели в приемном покое три с половиной часа, пока ветеринары за закрытыми дверьми выхаживали Лао. Когда Лесли много лет спустя вспоминала этот день в компании двух Джонни — изрядно надравшегося Гэта и «Джонни Уокера» в пустеющей бутылке, — звучала история обыденно и сухо, но в памяти ее подробности хранились нетронутыми, словно засушенные листья в гербарии: и то, как она рылась в карманах, наскребая деньги на врачей и лекарства (сто тридцать баксов, шутка ли), и как принесла Тельме подслащенный чай из автомата вместе с промасленным пончиком в шоколадной глазури, и как вытирала ей со щеки собачью слюну чистым платком, и как Тельма рассказывала, что Лао зовут в честь какого-то усатого мудреца-китайца, и как ветер из приоткрытого окна играл ее волосами, как солнце жгло их черные нити, высвечивая мягкий каштановый тон, как приходили и уходили люди с кроликами, котами и попугаями в клетках, как приехал потом на машине мистер Янг — забрать дочь, и как Лесли провела остаток вечера на берегу реки, бросая камушки в воду и уминая чизбургеры из «Веснушчатых сучек». К себе возвращаться не хотелось. Она боялась, что приятное спокойствие — будто взятое взаймы украдкой — под крышей материнского дома прокиснет, точно молоко. Она пыталась объяснить это Гэту, расплескивающему последний виски по стопкам, но не нашла слов — не столько потому, что высохло дно «Джонни Уокера», сколько потому, что вообще не имела привычки давать чувствам имена. К счастью, Джонни ни о чем не спрашивал: он лихо намазывал арахисовую пасту, единственную их закуску, на последний хлебец. На исходе следующего дня Лесли засунула в джинсы пачку собачьих витаминов, которую вчера забыла отдать вместе с грудой других таблеток, села за руль и отправилась в Чайна-таун. Вечером китайский квартал выглядел иначе. Горели в лучах бумажные фонарики; спешили по делам многочисленные обитатели района, напоминая суетливых муравьишек. Прямо на улицах, расставив лотки, торговали чем попало: батарейками, чайниками, заморскими фруктами, соленьями, жабами и прочей шевелящейся дребеденью, отбивающей аппетит нормальному американцу. Солнце клонилось к горизонту, рыжее, как тыквы на прилавках. В воздухе витал запах острых приправ и маринада. Лесли остановилась, чтобы купить сладостей, и затребовала себе юэбинов. Их вместе с печеньем и конфетами от души насыпала в два кулька пожилая китаянка, знавшая по-английски только «Здравствуйте», «Чего изволите?» и «С вас девять девяносто пять». Лесли еще посидела в машине, рассыпая крошки по сиденью, и нажала на газ. Посетители, ужинавшие в лапшичной, взглянули на нее с таким удивлением, что она почувствовала себя пришельцем, который средь бела дня высадился на чужой планете. Раскосый мальчик лет шести удивленно ткнул в ее сторону пальцем; сидевшая рядом бабушка сердито зашушукала, явно осуждая недостаток воспитания у внука. Мистер Янг, присыпанный мукой, как сдобная булочка, замахал Лесли в знак приветствия и гостеприимно раздвинул бамбуковую занавеску. Первая ступенька, совсем хлипкая, заскрипела у Лесли под ногой. Мансарду разделяла пополам штора, расшитая хризантемами: на левой половине ютился папа, правую занимала дочь. Над кроватью висело несколько постеров к популярным блокбастерам минувшего сезона, на шкафу гнездились журавлики, сложенные из цветной бумаги. Вечерний свет падал через окно в кособокой крыше, рисуя в комнате незнакомый мир из стрельчатых теней: мосты, высотные дома, садовые деревья, неподвижную стаю птиц. Тельма, по-домашнему растрепанная, сидела за столом спиной к лестнице и что-то выводила в тетради, никого и ничего вокруг не замечая. У ее ног мирно дремал Лао, и ему снились обыкновенные собачьи сны о сахарных косточках и загнанных на деревья кошках. — Ну, здорово, — бодро окликнула Лесли, перешагивая последнюю ступеньку. Тельма обернулась на голос и замерла. — Чего тебе надо? — Он вроде нормально так держится, молодцом, — кивнула Лесли на псину. Лао, не открывая глаз, повел ушами и облизнулся во сне: ему привиделось очередное лакомство. — Хорошая у тебя собака. — Только ест пока мало, аппетита нет, — настороженно пояснила Тельма, наклоняясь погладить его. — Ну, они сказали, это типа нормально, да? Тогда не парься. — Ты за этим пришла, что ли? Посочувствовать? — Да одну хрень забыла отдать, — и Лесли, сделав два шага под своды мансарды, шлепнула на стол пачку витаминов. — Всё как для людей: пищевые, блин, добавки. Держи, в жратву будешь ему сыпать, по две таблетки в день или что-то типа того, не слепая, сама почитаешь. В Тельминой тетрадке виднелись длинные цепочки решенных уравнений, при одном взгляде на которые в голове плыло от обилия иксов, игреков и прочей заумной дребедени, стоившей Лесли летних каникул. Отцветала в горшке одинокая орхидея. На краю стола, рядом с двумя пачками бумаги для оригами, были свалены комиксы с неулыбчивыми пришельцами на обложках — обладателями зеленых морд, вытянутых ушей и, очевидно, дурного нрава. Лесли сама читала эту серию два года назад, да бросила раньше, чем узнала развязку затянувшейся войны между людьми и жестокими инопланетными захватчиками. Она пропустила добрых три десятка выпусков, но с легкостью узнала среди героев капитана, по-прежнему бравого, и его команду — по-прежнему лоботрясов. Недавно отгремела в кино вторая часть трилогии, снятой по этой нескончаемой эпопее: Питер, помнится, клял ее на чем свет стоит. Лесли взяла в руки худосочный томик, нумерованный цифрой сто восемьдесят семь. Пока она шуршала страницами, Тельма мусолила ластик на карандаше, и длилось их молчание так долго, что она сгрызла его до железки, а Лесли успела долистать до сцены, где капитан за минуту перед падением в турбину вражеского корабля признается в любви своей помощнице, строптивой брюнетке с четвертым размером. Впрочем, шестое чувство подсказывало, что это еще не конец истории. — Слушай, Купер… это… я верну тебе деньги, — пообещала наконец Тельма, подняв на нее глаза. — Не сейчас, у меня столько нет, не сразу, но по частям — верну. Как просто оказалось поймать тебя в силки, моя малиновка, подумала Лесли. Сейчас достаточно затянуть петлю потуже — и ты сделаешь всё, что я велю, скажешь всё, что я захочу услышать, споешь лучшую свою песенку. Проси, малышка, проси как следует, и если хочешь — плати в рассрочку, никто не будет задирать тебе проценты, не отказывать же в помощи ребенку с больной собакой? Кто бы мог подумать: там, где оказались бессмысленны кнут и рогатка, сработала кормушка с раскрошенным пряником. Оставалось сжать обнажившийся позвоночник — ведь руку, которая ласкает и кормит, клевать не станет ни одна глупая птаха. Эту дрожь в предвосхищении сладостного хруста чужих принципов, гордости и костей Лесли знала. Лесли ее любила. Лесли смотрела на Тельму, сгрызшую остаток ластика, и понимала, что может насладиться этим хрустом прямо сейчас, только пальцы стисни, но при одной мысли об этом ее замутило, как от просроченных больничных пончиков, она коротко вздохнула — вот блядское же блядство — и небрежно отмахнулась, саму себя удивляя: — Забей, сдались твои деньги. Не последние. — Что, продолжаешь у малышни отбирать по пять баксов на бутерброды? — Не, травку толкаю. — Растешь. — Типа того. А ты у нас математику ебашишь, погляжу. На кого ты там в колледж собралась, ну? — На экономиста… «Типа того». — Умная девочка, значит. А я смотреть не могу на эти уравнения, старая стервоза со своими тестами никак не отъебется. — Не называй миссис Пикерман так. — Это комплимент, бля. Эй, Янг… Сделай одолжение, подними задницу со стула. Спустишься со мной, пару слов отцу переведешь. Мистер Янг внизу творил свое незатейливое кухонное волшебство. Длинные пласты теста в его руках то заплетались в косицы, то распадались на жгутики, пока наконец не превратились в тончайшую паутину, мигом отправленную в кастрюлю наваристого бульона. Заметив дочь, он обменялся с ней парой фраз, из которых Лесли не уяснила, как обычно, ничего — только различила знакомое имя Цзяо и поняла, что никогда, наверное, не сможет произнести его без ошибки, хоть старайся, хоть нет: разве дался бы ее голосовым связкам этот стрекот то ли кузнечика, то ли сверчка? Цзяо, скажите пожалуйста. Луноликий китаец выжидательно взглянул на нее, отряхивая фартук, и Лесли обнаружила, что в голове шаром покати: ни завалявшейся мыслишки, ни мало-мальски стоящей идеи, одна пыль и дохлые мухи. Стоило коротко попрощаться и уйти, пока гостеприимный папаша не решил, что ей надлежит в одиночку одолеть всю кастрюлю супа, миску лапши и еще пару деликатесов в придачу. Она все равно понятия не имела, какие именно слова собиралась сказать мистеру Янгу и зачем вообще оторвала Тельму от уроков, хотя та явно не жаловала посторонних в доме. Рядом возмущенный клиент, потрясывая книгой жалоб и предложений, переругивался с равнодушной официанткой; за столиками чинно жевали посетители. Солнце, клонившееся к западу, опаляло небо, улицу и немытые стекла. Мальчишки на улице обступили со всех сторон Леслин «Мустанг», а какой-то смельчак лет десяти, совершенно неотличимый от своих раскосых товарищей, попытался даже забраться на сидение, пользуясь отсутствием крыши. Лесли покрутила на пальце брелок с ключами и сказала, обращаясь к Тельминому отцу: — В кино я поведу вашу Цзяо, вот что. — Чего-чего?! — Тельма не сдержала нервного смешка; она явно уверилась, что Лесли которую неделю под кайфом. — Верну целой и невредимой через три часа, — продолжила та невозмутимо, не обращая внимания. — «Падение Доминиона», часть вторая, Энтони Махони в роли капитана Андерса. Отличный, я слышала, фильм. Несносный мальчишка, решивший объездить ее «Мустанг», наконец добрался до клаксона. Над улицей пронесся гудок — громкий, как у поезда. Мистер Янг несколько секунд удивленно смотрел на Лесли, и наконец смысл сказанного дошел до его сознания сквозь толщу чужого языка. — Муви? — переспросил он, улыбаясь до ушей. — Муви из грейт! Ребята бросились от машины врассыпную: точь-в-точь Гензель и Гретель, завидевшие ведьму-людоедку. Лесли плюхнулась на водительское сиденье и вставила ключ в зажигание. Тельма, помедлив, остановилась рядом. Бушевавший на улице ветер расплел ее свободную косу, перекинутую на грудь, и рассыпал на огненные колоски. В русле небесной реки разгорался красный закат. Его отблески мазками насыщенной гуаши остались на Тельминых джинсах, синей — цвета незабудок — майке, контурах вытянутого, изящного, будто скальпелем вырезанного тела. — Ну? — нетерпеливо спросила Лесли. — Топай давай. Тельма не шелохнулась. — Папа обожает, когда я возвращаюсь из кино, — сказала вдруг она, улыбнувшись уголками губ. — Разглядывает листовки, брошюры, которые я приношу, просит сюжет пересказать… Ну я и вру. Сочиняю ему хеппи-энды. Я ему и сейчас совру, если папе хочется, чтобы мы с тобой поиграли в хорошеньких подружек. Только тебе-то зачем? Лесли свела на переносице брови. Не привыкшая, чтобы ей перечили, она не приучилась и объяснять свои желания; к чему, если любой из банды принесет ей луну с неба, стоит только заикнуться? — Янг, бля, кончай мудрствовать, я в кино с тобой хочу, — сказала она наконец, поворачивая ключ. — Меня чего, одну парит, каким образом капитан Андерс собирается надрать пришельцам задницы? Она не хотела луну с неба. Она хотела Тельму.