При верном положении светил

Бригантина «Эсмеральда» вышла из Сан-Франциско рано утром при попутном ветре, и взяла курс на острова в самом сердце Тихого океана. От метеослужбы капитан Чарли Блек получил предупреждение, что примерно на широте Гавайских островов недавно отмечались блуждающие глубоководные течения, которые сбивали корабли с курса и уводили их далеко к югу. Но если эти течения и были, «Эсмеральда» счастливо миновала их и уверенно продвигалась к своей цели. Чарли со своей неизменной трубкой в углу рта большую часть времени проводил на юте; для него неприятным сюрпризом стало то, что второй помощник, боцман и четверо из двенадцати матросов были представлены ему лично Осбальдистоном буквально перед отплытием. Аттестованы они были как опытные моряки, и все бумаги и рекомендации у них были в порядке. - Многие ваши люди не имеют опыта плавания в Тихом океане, - сказал Блеку Говард Осбальдистон. Немного насторожило одноногого капитана то, что все новобранцы в свое время ходили из Дандина на шхуне «Бдительная», имевшей, как хорошо было известно Блеку, весьма дурную репутацию на Тихоокеанских островах. Но капитан посчитал, что спорить с человеком, финансировавшим экспедицию, да еще и перед самым отплытием неразумно. В конце концов, остальных членов команды он знал очень хорошо, а первый помощник был с ним уже в трех плаваниях. Да и острова нынче перестали быть смертельно опасным местом, каким были еще лет двадцать тому назад. На Куру-Кусу даже появилась католическая миссия, встреченная туземцами весьма благосклонно – не в последнюю очередь, подумал с тайной гордостью Чарли Блек, благодаря тому, как хорошо он в своем лице представил островитянам белых людей. Конечно, существовала небольшая проблема в виде соседнего племени, обитавшего на Близнецах - двух маленьких островках в паре миль от Куру-Кусу. Население большого острова относилось к ним враждебно, но каких-либо вооруженный столкновений с соседями не было. Чарли помнил, как его это удивило – туземцы-кусу отнюдь не были поборниками пацифизма. Но тем не менее враждебность к «зеленолицым», как называли племя островов-Близнецов за обычай вымазывать лица зеленой глиной, почему-то не выражалась в военных столкновениях. «Зеленолицые», по словам старейшин кусу, поклонялись злым богам. В подробности старейшины не вдавались, но по тому отвращению и страху, с которым эти дикари-каннибалы говорили о соседях, Чарли заключил, что ему в свое время очень повезло попасть именно на Куру-Кусу, а не на один из Близнецов. Встреченные в Сан-Франциско знакомые моряки, недавно вернувшиеся с островов (по примеру Чарли они занялись меновой торговлей с аборигенами), говорили, что Кусу станет скоро почти цивилизованным местом – католическая миссия, теперь вот какой-то ученый английский лорд туда отправился изучать повадки дикарей. Скоро, глядишь, и переселенцы потянутся. Все это успокаивало Чарли Блека, когда он смотрел на племянниц, откровенно наслаждавшихся своим первым в жизни морским путешествием. Как бы много девочки ни повидали, думал Чарли, ничто не сравнится с морем. Элли, старшая и более строгая по характеру, старалась не показывать своего откровенного восторга – она вела с Говардом Осбадистоном долгие светские разговоры, стоя у борта на корме и придерживая шляпу. Но горящие глаза, которыми она следила за организованной суетой матросов при работе с парусами, за лазурным плеском волны в гладкие борта «Эсмеральды» выдавали ее восторг. Энни же, с первого дня путешествия обрядившаяся в матроссую робу и штаны, восторгов не скрывала. В первые же пару дней она умудрилась набросать портреты всех членов команды, чем заслужила восхищение всех – от юнги до первого помощника. Даже те новобранцы, которых Чарли посчитал подозрительными личностями, на ее портретах выходили милыми и привлекательными. И каждый день Энни была неразлучна со своим альбомчиком, где она зарисовывала все, что попадалось на глаза - как ставят паруса, как убирают, как боцман дудит в дудку, как рулевой стоит у руля, как выпрыгивают из моря стаи летучих рыб. Итак, почти все шло без сучка, без задоринки. Но все же что-то беспокоило Чарли. Порой он ловил себя на том, что видит невнятные, но несомненно зловещие знаки в очертаниях облаков, слышит грозное предупреждение в самом плеске волн. Одним ясным утром – Чарли не помнил, чтоб хоть в одно его путешествие стояла такая прекрасная погода – рулевой, здоровенный швед, привлек его внимание: матрос казался полусонным, хотя заступил на вахту всего склянку назад. Глаза его были широко открыты, но он не мигал и покачивался из стороны в сторону. Чарли даже показалось, что матрос монотонно напевает что-то на непонятном языке. Когда капитан резко окликнул его, рулевой словно проснулся и глаза его, полные неизъяснимого ужаса, остановились на лице Блека. - Что вы пели, Энгстром? – спросил Чарли после того, как отчитал рулевого и решил, что тот окончательно избавился от своего потрясения. - Пел, сэр? – медленно проговорил матрос. Он сосредоточенно нахмурился, словно припоминая, и наконец сказал: – Я не пел. Я слушал море. Пхунглуи… голвнавфх… фхтагн… О, Господи Боже!! Рулевой стремительно бросился к борту и принялся с силой колотиться лбом о поручни, будто пытаясь избавиться от чего-то, что никак не желало покидать его сознания. Со своей деревянной ногой Блек не успел даже подбежать к нему, когда Энгстром тяжело перевалился через фальшборт и с пронзительным криком полетел в океанскую пучину. Поиски были бесполезны – матрос камнем пошел ко дну, едва погрузившись в морские воды. Столпившаяся у перил команда со страхом всматривалась в плещущие в борта волны. - Я говорил, Блек, что некоторые из ваших людей не имеют опыта плавания в этих водах, - вполголоса проговорил Осбальдистон, когда на место рулевого встал один из новеньких, низколобый метис с выступающей по обезьяньи нижней челюстью и редкими курчавыми белесыми волосами. Чарли ничего не ответил. Он знал, что Энгстром раньше плавал на китобое, обошел чуть ли не весь земной шар и очень мало что могло его напугать. Капитан решил ничего не говорить племянницам – зачем девочек волновать. Но странные слова на чуждом человеческому уху языке, произнесенные несчастным шведом, запали в его память. Он боялся признаться себе, что нечто похожее слышалось ему в плеске волн, когда казалось, что море исторгает невнятную угрозу. *** Дневник Фрэнсиса Терстона 13-е марта 192…г «…Возобновляю давно заброшенный дневник – не хочу, чтобы заметки о моих исследованиях мешались с личными записями. Вчерашние страшные события лишили меня моего давнего и преданного спутника. Мы похоронили вчера бедного Хэммела. Коул и я вырыли глубокую яму у трех кокосовых пальм и положили туда тело моего верного слуги и бессменного спутника. Его смерть и то, какой способ выбрал он для того, чтобы ускорить ее приход, заставляют волосы шевелиться на моей голове, и я весь дрожу от нестерпимого ужаса. Я даже не смог сам завернуть его обгоревшие останки в кусок парусины, и Коулу пришлось проделать это вместо меня. Итак, я остался один на этом забытом Богом островке в бескрайней пустыне Тихого Океана. Коул – единственный белый на многие океанские и сухопутные мили вокруг, но этот полубезумный австралиец не сможет заменить мне моего верного Хэммела. И уж конечно не сможет противостоять тому кошмару, который захватил мое сознание и уже почти подавил мою волю. Вот уже скоро месяц, как я боюсь засыпать. И когда сон все же настигает меня, я вижу циклопические постройки, которые невозможно счесть творением рук человеческих – в них нет ничего гармоничного, покойного и величественного. В них все неправильно, все зыбко и хаотично, будто огромные глыбы, слагающие город, подрагивают и трепещут в невнятном ужасе. От них веет чем-то невообразимо древним – древнее пирамид и шумерских резных колонн, древнее наскальных рисунков, древнее всего, что могло быть создано людьми. Письмена на зеленоватых гранитных стеллах глумливо усмехаются, презирая всяческое людское знание – я убежден, что ни один ученый не в силах расшифровать то, что предстает перед мои взором в этих ночных блужданиях. Призрачный серебристый свет едва освещает колоссальный город, и стены его строений влажно блестят в этом свете. И каждый день я захожу все глубже в лабиринт узких улиц города, стены которого все более кажутся мне омерзительно живыми. Они словно пульсируют вокруг меня, повинуясь доносящимся неведомо откуда ритмичным ударам в какой-то огромный, глухо звучащий барабан. Из этих ударов родится мерный припев, повторяющий жуткие звуки, которые я не в силах воспроизвести – настолько они кажутся враждебными всему разумному, всему упорядоченному и гармоничному. Я теперь убежден, что Хэммел видел те же сны, что и я. Но, как верный и отлично вышколенный слуга (несколько поколений его предков служили Терстонам), он не считал возможным тревожить этим меня и держал в себе весь ужас своих ночных видений. И его несчастный рассудок не выдержал…» Терстон оторвался от дневника. Перед его глазами встало сухое горбоносое лицо Хэммела. Идеальный английский слуга, тот умел когда надо быть неслышимым и невидимым. Вместе с хозяином Хэммел прошел войну, и никогда Фрэнсис Терстон не видел на этом невозмутимом лице и тени страха. Однако вчера утром его разбудило тихое завывание, доносящееся из-за стенки хижины, в которой они с Хэммелом жили. Хэммел сидел у стены, закрыв лицо руками, раскачивался и завывал сквозь истерические всхлипы. - Хэммел! Что с вами, Хэммел? – кинулся к нему Терстон. Слуга не отвечал, только продолжал раскачиваться и завывать. - Хэммел, ведите себя как мужчина! – прикрикнул Терстон. Видимо, давняя привычка сработала – Хэммел отнял руки от лица, принявшего обычное невозмутимое выражение. Щека его еще подергивалась судорогой, а глаза покраснели. - Да, сэр, - ответил он обычным тоном, разве что чуть тише и глуше, чем всегда. Встал и пошел к лодке – пора было отправляться на ежеутреннюю рыбалку. Это был последний раз, когда Терстон видел лицо слуги. Он занялся систематизацией своих заметок по антропологическим отличиям аборигенов Куру-Кусу и полинезийцев и занимался этим все утро. Потом пошел прогуляться до маленького строеньица католической миссии, где обычно собирались те из туземцев, кого успели окрестить трое миссионеров, прежде чем отдали Господу душу. А около полудня прибежал Коул и крикнул, что Хэммел поджег себя. Когда прибежавший на страшные крики Коул потушил несчастного, оказалось, что Хэммел твердо решил умереть – он всадил в грудь большой охотничий нож и лишь тогда свалился в заранее разожженный костер. Судя по тому, как несчастный обгорел, сказал Коул, Хэммел обмазался смолой или маслом. В хижине Терстон нашел записку, несомненно написанную слугой – в ней были бессвязные фразы о преследующем Хэммела ужасе, о видениях чудовищного города, поглощавшего его душу, разум и волю, и о том, что он более не может выносить этого безумия и добровольно уходит из жизни. «Коул переживает смерть Хэммела едва ли не тяжелее меня. Собравшиеся после похорон Хэммела к нашей хижине туземцы о чем-то шептались на своем языке. Затем они довели до нашего сведения, что если приплывет Черный одноногий, то он конечно же сможет прогнать всех страшных духов, которые унесли ум Хэммела и теперь собираются завладеть их островом. Я не придал значения их бормотаниям – рассказы миссионеров, очевидно, наложились на их дикарские суеверия и породили невообразимую смесь христианских воззрений и местных первобытных верований. Но Коул явно придает большое значение их суевериям. Поскольку речь зашла о нем, наверное, стоит подробнее остановиться на этой не совсем обычной личности. Австралиец появился на острове года три-четыре назад, если верить туземцам и отцу Энтони, последнему из миссии, которого мы с Хэммелом еще застали живым. Нашли его на берегу большого Куру-Кусу, с той стороны, которая обращена к Близнецам – двум небольшим островам, заселенным другим племенем дикарей. Отец Энтони сказал, что парню еще очень повезло, что его выбросило не у «зеленоликих», а здесь, на земле племени кусу - иначе быть ему съеденным. На вид Коул немногим моложе меня, ему не более двадцати восьми-тридцати лет. Внешность его представляет интерес для меня как антрополога, из-за необычного смешения рас – он был бы похож на североазиата высокими скулами и узковатыми, растянутыми к вискам глазами, если бы не достаточно светлая кожа, волосы и глаза и высокий рост: Коул выше меня почти на полголовы, а меня с моими пятью футами одиннадцатью дюймами сложно назвать коротышкой. Он худощав и порой кажется мне тренированным спортсменом, он вынослив и привычен к физическим нагрузкам, хотя я не могу представить, чтоб в цивилизованном мире этот человек сам себя обслуживал - есть в нем что-то почти аристократическое. Коул – так он сам себя назвал. Он ничего не помнит ни о себе, ни о том, как попал в океан. Он не помнит ни кто он, ни где родился. Его странный выговор более всего похож на австралийский, и он радостно согласился, когда отец Энтони предположил, что он из Австралии. Я, впрочем, убежден, что английский не является его родным языком. А еще я полагаю - у этого человека нелады с законом и ему есть что скрывать. Но пока Коул не проявляет ни малейшей враждебности, напротив, он охотно помогал отцу Энтони в миссии, хотя уж кем-кем, а верующим его не назовешь. Более всего, кажется, Коул любит наблюдать за окружающим, при этом оставаясь в стороне. Он будто впитывает окружающий мир, листает его без устали, как огромную книгу с красочными картинками. При этом сойтись с кем-то поближе он не пытается, держится на расстоянии, видимо это вошло у него в привычку. Я заметил, что Коул старается держаться подальше от моря и никогда не выходит на рыбалку в открытый океан, только в лагуну, которая находится с противоположной от Близнецов стороне острова. Но воды не боится – он часто купался в пресноводном озерце неподалеку от Рогатой горы. Туземцам это не слишком нравилось – я видел, как Льюис, который лучше других туземцев объясняется по-английски (никогда не могу запомнить его туземное имя) что-то долго и сердито говорил Коулу. Видно, передавал то, что рассказал мне отец Антонио, когда я только прибыл на Куру-Кусу: о страшной смерти за осквернение Рогатой горы, постигшей одного из племени кусу и всю его семью. Вряд ли Коула привлекла перспектива быть ослепленным и заживо выпотрошенным – с тех пор он только окунается в озерцо и быстро уходит прочь от него, отказывая себе в удовольствии поплавать. С недавно зашедшего к острову пополнить запас воды торгового судна мне сообщили, что легендарный одноногий Черный – капитан Чарли Блек – наконец должен скоро прибыть на Куру-Кусу. Надеюсь, скоро мое гнетущее полуодиночество будет рассеяно». *** …Каждую ночь, проведенную на затерянном в беллиорском океане острове, Кау-Рук видел одно и то же – коридор космического корабля, бесформенную, шевелящуюся многочисленными щупальцами тень ужасного существа, пляшущую на выгнутой пластиковой стене. Менвит не может околдовать менвита. Но Баан-Ну уже не был менвитом. Баан-Ну уже просто не было. То, что Кау удалось раздвоить свое сознание, оставив в когтях чудовища, которое вселилось в генерала Баан-Ну, лишь часть своего разума – было настоящим чудом. Он остановил внутренний диалог и шел, шел по коридору, сопровождаемый своим страшным конвоиром. Вот оно, значит, каково было арзакам, подумалось вдруг – и тут же Кау не услышал, а всем собою почувствовал жуткий смех. Чужой смех, отдающийся в своем сознании – оказывается, это почти парализующе страшно. Он ощущал, как перебирают его мысли, чувства; часть их пришлось отдать чудовищу - чтобы поверило, что контролирует его, что владеет им. Липкие щупальца в глубине твоего сознания… мысли тоже могут быть липкими… Но хуже все было не это – хуже всего было то, что сам он тоже невольно присутствовал в чужом и бесконечно чуждом сознании. И это было настолько непереносимо гадко, что он словно закрыл свое внутреннее зрение, отказываясь видеть то, что клубилось в сознании этого жуткого существа. И снова жуткий смех пронзил его как пронзает электрическая боль. Но как ни сверхразумно это чудище, что-то в нем было от самонадеянного и чванливого Баан-Ну – его опьянила власть. Его опьянила покорность, с которой звездный штурман отдался на его волю, готовность повиноваться приказам, то, что Кау-Рук без сопротивления привел его в головной командный отсек. Только этим можно объяснить то, что чудовище не сразу догадалось - пульт, за который сел был отсеком управления спасательным челноком, а не звездолетом. Как хорошо, что они еще не прошли тогда пояс астероидов и корабль не начал набирать нормальную скорость. Неподконтрольной монстру частью сознания Кау собрал всю свою силу в один мощный невидимый кулак. Сил было лишь на один ментальный удар… Штурман успел еще на «Диавоне» прочесть свое личное дело, хранившееся у Баан-Ну. «Недостаточно исполнителен». Конечно, таким, как Баан-Ну, он подчиняться не умеет. Никогда не умел. И не будет уметь. Но есть то, что много выше присяги Гван-Ло или менвитскому правительству – его долг Посвященного. Долг, оплаченный жизнями уничтоженных Гван-Ло жрецов Темной Матери, среди которых был и его учитель. Об этом никто не знает – даже тайная полиция не всесильна. В любом случае, все варианты и выходы находились в диапазоне от плохого до еще худшего: ему не простят предательства свои и его вряд ли примут чужие, а главное - Кау-Рук не верил в успех арзакского восстания, потому что слишком хорошо знал, кто и что такое Гван-Ло. И вот поэтому он увел челнок. Пусть ЭТО вернется туда, откуда пришло, на Беллиору. ЭТО поймало Баан-Ну тогда, когда ставший невидимым мальчишка окатил генерала водой: когда их с чудовищем сознания проникли друг в друга, Кау-Рук успел увидеть, как все произошло. ЭТО не должно было вернуться на Рамерию - ужас, в сравнении с которым все покорения менвитами арзаков, все кровавые революции и свержение были детской игрой. ЭТО должно было быть погребено. Навеки. ЭТО теперь на дне беллиорского океана. Вместе с челноком и вместе с частицей самого Кау-Рука. Конечно, он врал беллиорцам, что полностью потерял память. Полностью он память не потерял – скорее он просто отключил искореженную чуждым вторжением часть сознания: оно опасно. Для чудака-беллиорца, так похожего на менвитов, зарисовывашего профиль и фас столь несхожих с ним темнокожих островитян, для самих островитян, наивных, как арзаки, и чутких, как могут быть чуткими лишь недавно оторвавшиеся от единой души планеты. И для... остальных, воспоминания о которых остались там, в отключенной части сознания. "Коул" - так расслышали его имя беллиорцы, нашедшие его у линии прибоя. Пусть будет Коул - может, это сможет запутать того, кто, как не так давно ощутил Кау-Рук, находится на грани сна и бодрствования в потаенных океанских глубинах.