При верном положении светил

Дневник Элинор Смит 23 марта 192..г Мы уже три дня здесь, на Куру-Кусу, и наконец-то я добралась до дневника. Аборигены встретили нас… в общем, хорошо. Вернее, дядю Чарли они встретили с восторгом, даже поднесли ему венок из неизвестных мне благоухающих цветов. Но появление некоторых из матросов вызвало у дикарей, а в особенности у их шамана почти агрессию – он что-то прокричал своим, и те сразу схватились за копья. Дядя Чарли, правда, скоро их успокоил. Нас с Энни приняли настороженно, ведь белых женщин тут видели впервые. Детишки явно были посмелее взрослых, они подбегали, прикасались к моим и Энниным рукам и убегали прочь. Одна смелая девочка лет восьми-девяти чуть-чуть потерла кожу моего запястья – наверное, проверяла, крашеная она белым или натуральная. Но дети скоро освоились и уже на второй день ходили за нами хвостиком. Шаман же и те, кого я сочла старейшинами, продолжают посматривать на нас с опаской. Говард Осбальдистон сразу пожелал встретиться с английским антропологом и этнологом мистером Фрэнсисом Терстоном (наверное, его лучше называть «сэр» – дядя Чарли сказал, что он настоящий английский лорд), который уже давно живет тут. Терстон оказался вовсе не тем засушенным старым сморчком, какими обычно представляешь ученых отшельников. У него несомненно есть чувство юмора, хоть и несколько мрачноватое – непример, когда я сказала, что услышала о его исследованиях еще в Сан-Франциско, он усмехнулся и сказал так: «- Я убежден, что господа в Сан-Франциско описали вам меня несколько предвзято – как видите, голов у меня только три, и лишь на одной из них присутствуют рога, а безрогую голову на правом плече не следует путать с безрогой же на левом локте, ибо у последней есть зубастые челюсти». Сказав это, он поднял локоть – острый и костлявый. Мне стало его очень жаль – у сэра Фрэнсиса явно серьезный комплекс в отношении собственной внешности, который он пытается скрыть такими вот малоудачными шутками. А между тем в нем нет ничего отталкивающего – разве что голова чуть великовата для его худого тела, а высокий лоб и тонкие губы маленького рта придают ему вид рано постаревшего мальчишки, из тех, кого всегда обижают более задиристые и бойкие сверстники. Я на таких нагляделась в своей школе. Они с Говардом сразу углубились в научные бездны, причем вроде как не во всем соглашались друг с другом. Сэр Фрэнсис исследует обычаи и верования здешних жителей, а также пытается понять, родственны ли они аборигенам других Тихоокеанских островов. Говард немедленно спросил его, был ли сэр Фрэнсис на Близнецах – это два островка неподалеку от Куру-Кусу. Дядя рассказывал, что там живет какое-то более враждебное племя, которое здешние – они называют себя кусу – ненавидят и побаиваются. Сэр Фрэнсис сказал, что был там около полугода тому назад, но на всем островке не нашел ничего, что указывало бы на пребывание на нем людей. Нет ни следов кострищ, ни построек, ни срубленных бамбуковых или пальмовых стволов – ровно ничего. Хотя несколько раз ветер доносил до Куру-Кусу со стороны Близнецов странные ритмичные звуки, похожие на песнопения. В этом месте я почувствовала, что по моей спине пробегает холодок ужаса – я вспомнила, как дядя рассказывал про самоубийство рулевого, который перед тем, как свести счеты с жизнью, повторял непонятный ритмичный припев. И в мои сны последний месяц порой вторгается голос, который сложно назвать голосом, ибо его не слышишь, а ощущаешь – и этот голос-неголос повторяет ритмическую фразу, которую я не могу не то что воспроизвести, но даже запомнить. Я тотчас принялась расспрашивать сэра Фрэнсиса, он отвечал, что фонетически воспроизвести эти песнопения чрезвычайно трудно, так как многие звуки несвойственны ни одному из известных ему языков. - Мисс Элинор, вам не следует оставлять вашу прелестную сестру, - сказал мне Говард, заметив, что я собираюсь продолжить беседу с сэром Фрэнсисом. Сказано это было почти грубо, и я ушла, закусив губу от обиды, не желая спорить. Сэр Фрэнсис учтиво попрощался со мной, сказав, что для него было удовольствием побеседовать со мной и что он надеется, мы еще сможем поговорить. Как бы он только не решил, что Говард каким-то образом имеет на меня свои права – вот уж чего не хватало! Обращение со мной Говарда во время нашего путешествия – пожалуй, это единственное темное пятно. Куда девалась его галантность – он словно добился желаемого, после чего я перестала представлять для него интерес. А вот Энни напротив – я часто замечала, что он смотрит на нее в упор, словно пытается загипнотизировать. А иногда он следит за ней, как зоолог за редкой зверушкой, которую он поймал для зоопарка. В общем, даже хорошо, что я не успела в него влюбиться. Но вот к Энни я его теперь не подпущу! Я шла к домику миссионеров, где мы устроились, в очень мрачном и решительном настроении. И тем более я взволновалась, когда увидела рядом с Энни незнакомого белого мужчину. В светловолосом незнакомце не было ничего угрожающего – насторожило меня скорее то, как Энни на него смотрела. И то, как он смотрел на Энни. Изумленное узнавание, страх, скрываемая и все же рвущаяся наружу радость – слишком уж в их взглядах много всего для первого знакомства. Увидев меня и, видимо, прочтя на моем лице неодобрение, Энни затараторила что-то не слишком связное: сказала, что это Коул - мистер Коул, сразу поправилась она, - и что он тут живет уже давно, и что она у него спросила, водятся ли тут тигры, но тигров здесь нет, зато есть такие красивые цветы, как те, из которых дяде сделали венок. Коул тут же подхватил ее рассказ, стал говорить – на мой взгляд,это несколько противоречиво - о красотах острова и о том, что место это небезопасное. Я позвала сестру помочь мне обустроить наше жилище. Энни, не споря, побежала за мной, но я заметила, что она несколько раз оглядывалась на Коула, который продолжал смотреть нам вслед. Мне не дает покоя чувство, что я где-то уже видела это странное лицо с какими-то не то азиатскими, не то индейскими чертами. А вечером, когда, усталые, мы уже готовились заснуть, сестра вдруг сказала: - Знаешь, Элли – я чувствую, что вернулась в Волшебную страну. Здесь все так… так по-волшебному. Больше она ничего не сказала, а я не спрашивала. Первый день мы только устраивались в домике, построенном миссионерами. Дядя Чарли был очень опечален и встревожен известиями о смерти бедных священников, а еще больше – разговорами с шаманом и старейшинами. Кроме того, вечером у него вышла небольшая ссора с мистером Осбальдистоном – дядя Чарли привез большой пакет каких-то бумаг, адресованный сэру Фрэнсису, а Говард Осбальдистон вдруг заявил, что дядя должен был сперва показать эту посылку ему, и что он не для того финансировал экспедицию, чтобы на зафрахтованном им судне перевозились посторонние грузы. Обвинения были так нелепы, а главное – были высказаны с таким запалом, что все опешили. Дядя Чарли смешался, что было на него совсем непохоже, и стал даже извиняться. Это произвело неприятное впечатление на тех из матросов, кто ранее плавал с дядей Чарли – они едва не передрались с четверкой, нанятой Осбальдистоном. На второй день мы почти не видели взрослых местных, возле нас крутились одни дети, с которыми я быстро нашла общий язык – мы рисовали на песке, и я называла им слова по-английски, а они на диво быстро эти слова заучивали. Наверное, миссионеры их тоже немного обучали – во всяким случае, детишки очень понятливые. То и дело до нас доносились звуки ритуальных барабанов с другой стороны острова. Я хотела пойти посмотреть, но одна из девочек, та самая, которая проверяла, природно ли белая моя кожа, запрещающе замотала головой. И остальные детишки явно были против того, чтобы я куда-то ходила. Девочка вдруг воровато оглянулась и принялась рисовать на песке. Рисовала она старательно, но в ее рисунке я ничего не поняла – было только сплетение каких-то волнистых линий, из которых образовывался клубок с торчащими в стороны волосками или щупальцами, и выгладывающие из сплетения линий большие дикие глаза без зрачка, с таким страшным выражением, что у меня мороз подрал по коже. Я боюсь писать это, боюсь признаться себе – но я узнала эти глаза, жуткие глаза из моих недавних снов. Другие дети загалдели, очевидно, браня девочку, а один из мальчишек постарше спешно затер ее рисунок. Чтоб загладить неприятность, я улыбнулась, погладила девочку по голове и нарисовала на плотном белом песке Страшилу, Железного Дровосека и Смелого Льва. Получилось у меня не совсем похоже, разве что Страшила вышел неплохо. Но я же не Энни! Тут я увидела Энни, которая где-то пропадала с утра – она шла по урезу моря, босая, со встрепанными подсыхающими волосами и опять в той же матросской робе и штанах, в которые она влезла еще на «Эсмеральде». Ну почему не надеть платье? Тем более, что рядом с ней шел мистер Коул. Я посмотрела на них, и у меня сразу испортилось настроение. Нет, они не держались за руки, и уж тем более не обнимались. Но они были вместе. Это было не просто очевидно – это прямо-таки до неприличия бросалось в глаза. - Ты не так рисуешь Дровосека! – бросилась ко мне Энни. Выхватила у меня из рук щепочку и принялась рисовать сама. Выяснилось, что я «не так» нарисовала не только Дровосека, но и всех остальных. И действительно – на рисунке Энни наши с ней старые друзья словно ожили. Дети восхищенно цокали языками, осторожно притрагивались пальцами к контурам рисунков. И даже сдержанный Коул, который тоже смотрел на рисунки из-за детских спин (при его высоком росте это совсем не трудно), сказал «- Очень похоже!» А Энни вдруг страшно смутилась – и даже, кажется, не смутилась, а испугалась. Меня, признаться, удивило это вот «очень похоже» Коула. Откуда он может знать, что Страшила, Дровосек и Лев похожи на себя? Откуда он вообще может о них знать?! - Мистер Коул учил меня плавать, в лагуне, - вдруг выпалила Энни, - это, оказывается, совсем не трудно! На всякий случай – а то вдруг свалюсь в воду и не буду знать, что делать. И Энни чуть принужденно засмеялась. Я посмотрела на нее и только сейчас заметила, что ее роба и штаны еще сыроваты – даже здешнее победоносно-жгучее солнце не успело их высушить. Вечером я не сдержалась и выговорила Энни за то, что она вела себя уж слишком неприлично – негоже молодой девушке устраивать такие вот заплывы с незнакомым молодым человеком. Энни словно и не слушала меня – смотрела в затянутое сеткой от москитов темное окно нашего домика и чему-то улыбалась. - Я твоя старшая сестра и я за тебя отвечаю! – в конце концов я почти кричала. - Эл, не сердись, - неожиданно мягко проговорила Энни и погладила меня по плечу. – Я ведь не виновата, что Осбальдистон оказался таким гадом. И уж тут я не нашла что ответить. Но все эти мелкие ссоры быстро отошли на второй план – на третий день по нашему приезду, то есть сегодня, произошли более значительные и странные события. Прежде всего – исчезли двое моряков, из тех, что нанял мистер Осбальдистон. Говард вместе с оставшимися «своими» матросами собрался обыскать остров, они облазили все окрестности миссии, окрестности хижины сэра Фрэнсиса, углубились в заросли центральной части острова и подошли к единственной здесь горе, которая, как сказал дядя Чарли, зовется у аборигенов Рогатой. Но там путь им преградили туземцы с копьями наперевес – молчаливые и озлобленные. Все это нам вечером рассказал Осбальдистон – он выразился о туземцах весьма непристойно и вполне определенно, но, увидев наши с Энни вытянувшиеся лица, тут же небрежно извинился за свою несдержанность. Он походил на человека, которому бросили вызов. - Не волнуйтесь, мисс Энни, - прибавил Говард, - к вашему шестнадцатилетию все будет в порядке, и мы сможем его отпраздновать как надо. Я не очень внимательно слушала их – в конце концов, матросы люди взрослые, бывалые и способны за себя постоять. Гораздо более меня беспокоило второе событие, которому я стала свидетелем. Днем я пошла в помещение миссии разобрать книжки и бумаги отцов миссионеров – дядя Чарли сказал, там многое сгодиться для обучения детишек начаткам письма и счета, чем я и хотела заняться. Мне нужно было быть занятой, чтобы не чувствовать себя так отвратительно одинокой. Я как раз выволокла большую стопку новеньких красочных брошюр, когда услышала за спиной осторожные шаги. У самого входа стояла та самая девочка, которая нарисовала на песке нечто со страшными глазами. Ее личико кривилось от боли и ужаса. Она на подгибающихся ногах подошла ко мне и вдруг прижалась лбом к моему предплечью. - Помогать… умереть… - пробормотала она и подняла на меня глаза. Дай мне Господи никогда более не увидеть подобного ужаса в глазах ребенка! Дай мне Господи не увидеть больше ничего подобного – потому что через мгновение девочка упала на пол в корчах, со страшным криком. Более я ничего не помню, лишь чьи-то шаги, прикосновение неожиданно горячей ладони ко лбу и чей-то голос, говорящий «Все ушло… ничего не было». Когда я очнулась, девочки уже не было, только темное пятно на земляном полу и омерзительный запах гнили. Рядом со мною были сэр Фрэнсис и Коул. Австралиец, убедившись, что со мною все в порядке, быстро покинул миссию, и я подумала, что он торопится к Энни. А сэр Фрэнсис остался – он говорил что-то успокаивающее, и серые печальные глаза его глядели с такой заботой, что я едва не разрыдалась. В голове было пусто, словно из память просто вынули все последние события. Остались девочка, падающая с криком к моим ногам – и после этого спасительная темнота. - Она умерла, мисс Элинор, - опережая мой вопрос, сказал сэр Фрэнсис. – К сожалению, большая часть детей в этих местах не доживает до подросткового возраста. Какая-то скоротечная кишечная инфекция. На секунду мне показалось, что он лжет или чего-то не договаривает – но печальные его глаза были устремлены прямо на меня, он не пытался отвести взгляд. И я ему поверила. *** Такого просто не может быть! Он смаргивает, надеясь, что видение рассеется. Может, это злополучное вторжение в его разум виновато? Может, он галлюцинирует? Внимательные широко распахнутые глаза цвета морской воды в лагуне острова и потемневшие за прошедшие годы волосы – он помнит их русыми, а сейчас они стали цвета кожуры зрелого кокоса. …Вовсе не битва с орлами и не слежка за Ильсором заставили его тогда принять сторону беллиорцев. Когда выяснилось, что все менвиты уснули, а арзаки научились избавляться от воздействия менвитского внушения, он просто думал остаться в стороне – как всегда. Он не воин, не герой, не борец. Он сам по себе, он не собирается вставать ни на чью сторону, и никогда не собирался. Попросился в экспедицию на Беллиору, чтобы его оставили в покое, думал – на корабле будет возможность просто жить. Не бороться, не защищать и не защищаться, уйти от смутного чувства вины за то, что выжил тогда, когда люди Гван-Ло вылавливали Учителей и Избранников. - Вы не держите на меня зла, Энни, за то похищение? – почему-то было важно спросить об этом ту девочку со стянутыми в хвост волосами и широко распахнутым доверчивым взглядом. Хорошо, что, пока беллиорские пленники занимались с говорильной машиной, у него было немного свободного времени и он тоже выучил местный язык. Худо-бедно – но выучил, он всегда был способен к языкам. Они стояли у окна Изумрудного дворца, уже почти отшумело пиршество, гости разбрелись по залу небольшими группками. На Гудвинию спустилась ночь. - Вы же мне ничего не сделали, - почти удивленно ответила девочка, глядя снизу вверх. И какими дураками были генерал и прочие, принимая ее за взрослую жительницу Гудвинии! – Я сперва испугалась, конечно, а потом подумала, что ничего дурного вы мне не сделаете. И в орлов вы тоже отказались стрелять, я знаю. - Я просто испугался, - неожиданно для себя сказал Кау-Рук и отвел взгляд. – Просто… увидел, как падают вертолеты, падают птицы… - Я бы тоже испугалась, - успокаивающе ответила Энни. И почему-то сразу на душе у штурмана стало ясно и покойно. - Вон там ваша планета? – Энни уселась на широкий подоконник, обратив лицо к темному небу. Кау-Рук принялся вспоминать последние перед посадкой на Беллиору диаграммы звездного неба. - Пожалуй… вот в этом секторе, - он вытянул руку, показывая на три звезды в ряд, близко друг от друга. – Чуть правее. Девочка пододвинулась ближе, стараясь поточнее проследить за его рукой. Он ощутил как легкая прядка ее волос мазнула его по щеке. - Вот… три в ряд – видите? – только чтобы занять свое и ее внимание, говорил и говорил Кау-Рук. - Да, - тихо прошелестело совсем рядом с его щекой. – Вижу… Он старался не думать о ней больше. Старательно забывал после отлета – сперва мысли о ней были как навязчивая идея, и штурман думал даже воспользоваться какими-нибудь медпрепаратами из арсенала Лон-Гора. Но потом навалилось сразу так много всего, что не думать о ней стало легче. Только что-то больно царапнуло по сознанию тогда, когда он направлял челнок в океанскую бездну – сожаление ли, или вина, что вернул живой ужас, который вселился в генерала, на планету этой девочки с широко распахнутыми зелеными глазами? Чушь – у него не было выбора. …Чудак-ученый, после того, как Кау-Рук помог ему похоронить покончившего с собой слугу, смущаясь и багровея от стыда за собственную слабость, попросил штурмана разделить его одиночество в маленькой хижине. Фрэнсис Терстон был необременительным спутником, разве что иногда слишком внимательно рассматривал кожу штурмана – под действием лучей местного солнца она почти не темнела, что для беллиорцев, видимо, нетипично. Ночью Терстон мучился кошмарами, громко стонал и вскрикивал. Кау-Рук никогда не спрашивал, что такого тот видит во сне – потому что был почти уверен, что знает это и сам. Когда Фрэнсис говорил, что скоро должен прибыть одноногий моряк, которого чрезвычайно уважают местные аборигены, Кау-Рук даже не вспомнил те рассказы, что слышал в Изумрудном городе об одноногом Великане Из-за Гор. Мало ли одноногих тут, на Беллиоре, где, судя по всему, еще не научились выращивать ткани взамен ампутированных? Но уж появления спутниц моряка менвит никак не ожидал. - Штурман Кау-Рук!.. – ее улыбка его буквально ослепила. И сам он едва мог сдержать прихлынувшую радость; на долю секунды показалось, что все невозможное стало возможным, а все давящее, душащее – просто ушло, растаяло как утренний туман над океаном Беллиоры. Но реальность вернулась, и вернулась гораздо более пугающей, чем была. Потому что омертвевшая, искореженная вторжением часть его сознания тоже пробудилась, всколыхнулась от это прихлынувшей в его жизнь радости. О чем они говорили, Кау просто не запомнил, - потому что занят был обуздыванием рвущегося из него чуждого разума. И тот вроде бы сдался, свернулся в бесконечно малую точку и затих. - Я никому не скажу, что ты - это ты, - вдруг с пугающей открытостью сказала Энни. И менвит стиснул зубы – да что ж ты со мной делаешь, девочка? За что, всесильное мироздание, за что ты подбрасываешь еще одну неразрешимую задачу, думал Кау-Рук. Уйти, сбежать, не слышать внутри жуткий смех, не чувствовать, как пошевеливается в нем темное, темнее космических глубин, НЕЧТО. Убраться отсюда – куда угодно, лишь бы подальше от нее. Тут подошла старшая сестра Энни – конечно, это ее считали великой феей и спасительницей, вспомнил рассказы Кау-Рук. Энни затараторила что-то уж вовсе бессмысленное, а он принялся ей подыгрывать. Сестре он, кажется, не слишком понравился. А вечером Фрэнсис показал присланные бумаги его двоюродного деда, профессора Эйнджела, исследовавшего один таинственный древний культ – и, увидев рисунки среди записей старого ученого, Кау-Рук едва сдержал стон боли и бессилия: теперь ему нельзя было уйти. Никуда. Он должен был остаться, чтобы защитить Энни. Потому что более сделать этого было некому. И дай Темная Мать ему сил обуздать то, что ворочается в глубинах его собственного сознания! На следующий день Энни он встретил с самого утра. Еще выходя из хижины, Кау решил притемниться, быть как можно более сдержанным. Но увидел бегущую навстречу девушку, увидел смело устремившийся на него сияющий взгляд – и все возведенные барьеры рухнули. Они пошли к лагуне, Энни болтала обо всем на свете, перескакивая с предмета на предмет, и получалось у нее это так же естественно, как пение у птиц. Он в свою очередь рассказал, как, попав на остров, пытался разговаривать с животными. - Тот, который меня нашел, решил верно, что я сумасшедший. Но я-то помнил, что в Гудвинии говорят птицы и звери. Энни хохочет, сияют зеленоватые глаза, скалит белые зубы. - Скажу тебе по секрету, - говорит она, отсмеявшись, – многие люди просто решили бы, что сошли с ума, если бы попали в Гудвинию и увидели, например, Страшилу Мудрого. - Жаль, что я не умею плавать, - тихонько бултыхая в теплой прозрачной воде ногой, продолжает Энни. - Давай, я научу, - сам того не ожидая, предлагает Кау. Соленая вода сама держит ее легкое тело – он лишь чуть помогает, поддерживает под живот. Энни старательно гребет руками и ногами – не то по-звериному, не то как амфибия. Во всяком случае, скоро у нее уже получается держаться на воде. Потом они набирают раковин сердцевидок – он, Кау-Рук, успел превратиться в почти знатока местной съедобной фауны – и слегка замаривают червячка. А добытый со склонившейся под тяжестью своих плодов пальмы кокос утоляет жажду. Душистый сок из лихо опрокинутого кокоса хлещет слишком сильно, Энни почти захлебывается, фыркает, обдавая брызгами и себя, и Кау-Рука. Оба хохочут, злополучный кокос едва не выскакивает у девушки из рук, и штурман придерживает его, накрывая ладошки Энни своими. И ловит себя на том, что забыл, когда в последний раз так беззаботно веселился. Все веселье и счастье Кау-Рука кончается на третий день, когда он слышит страшный крик из здания миссии. У ног помертвевшей от ужаса Элинор корчится в предсмертных судорогах девочка-туземка. Элли оседает на пол от увиденного – из лона уже мертвой девочки, пульсируя, выползает окровавленное чудовище размером с большой кокосовый орех. В нем нет ничего человеческого, ничего, что не внушало бы ужас и отвращение – комок щупалец, каждое из которых извивается само по себе, и пара больших злобных лиловых глаз, лишенных зрачка. Зловоние, запах гнили и тлена исходит от него. Фрэнсис, тоже прибежавший на крик, почти парализован этим омерзительным зрелищем - а потом они вместе колотят новорожденное чудовище всем, что попадается под руки. - Факел! Принесите огонь! – кричит штурман Фрэнсису, когда от чудища остается омерзительная желтовато-зеленая слизистая лепешка в прожилках быстро свернувшейся сукровицы. Земляной пол впитывает кровь несчастной девочки, Кау срывает с себя рубаху, заворачивает в нее монстра и выносит наружу. Там столпились туземцы, шаман что-то кричит, указывая на Кау-Рука, кто-то протягивает горящий факел, кто-то несет охапку сухих кокосовых листьев. И зловонный костер пожирает нечеловеческие останки. Один из туземцев выносит тело девочки, шаман что-то строго говорит ему, и тело уносят прочь, туда, где вчера и сегодня с утра звучат ритуальные барабаны. Кау-Рук сейчас не думает об этом – запоздало прибежавший Фрэнсис тыкает зажженным факелом направо и налево, едва не обжигая. - Девушке не нужно об этом помнить, - говорит Кау-Рук, обращаясь к Фрэнсису, и тот поспешно кивает. Шаман же внимательно смотрит на менвита, потом прикладывает кончики пальцев ко лбу. Кау-Руку кажется, что шаман понял его лучше даже Фрэнсиса. Он тщательно обтирает руки, чистит их песком и только тогда идет в здание миссии. Руку на лоб Элли – ей не нужно помнить об этих нечеловечески ужасных родах. Фрэнсис садится рядом с Элли и берет ее ладонь в свои. Кау-Рук, чуть пошатываясь, выходит наружу, где уже догорает костер. Его расспрашивают Энни и дядя Чарли – одноногий капитан решил перевести корабль в другую бухту, поближе к зданию миссии, а Энни увязалась за ним, и вернулись они вот только сейчас. Все к лучшему, думает Кау-Рук, ободряюще улыбнувшись девушке – она ничего не успела увидеть.