При верном положении светил

Чарли Блек все меньше узнавал тот Куру-Кусу, на котором он прожил несколько лет. Нет, сам остров остался на прежнем месте и ничуть не изменился. Но за четыре года, которые моряк тут не был, неузнаваемо изменились сами островитяне. Куда девались прежние беззаботные туземцы, не особо думающие о завтрашнем дне, ловящие рыбу в изобильных водах, окружающих остров, собирающие кокосы и сладкие фрукты, выкапывающие батат, пляшущие вокруг ритуальных костров под бой барабанов и пиликанье бамбуковых свирелей? В глазах людей поселился неистребимый страх. И ни подарки, которые привез Чарли своему давнему приятелю Льюису (тот теперь предпочитал заморское имя, данное ему отцом Энтони, своему родовому прозванию Унхо), ни пополняющееся поголовье коз и кур (прошлые дары одноногого моряка островитянам) не могли изгнать этот страх. Смерть маленькой Тонго и то, что сопутствовало этой смерти, были не причиною, но лишь следствием поселившегося среди кусу невидимого ужаса. То, что рассказал о мерзких родах Коул и сбивчивые, скупые дополнения из уст шамана окончательно убедили моряка – неведомое и грозное Зло брало верх над островом. Старый шаман Туаре, который теперь всюду ходил со своим большим посохом, утыканным акульими зубами и какими-то мелкими косточками (Чарли старался не думать о происхождении этих косточек) пробормотал что-то о дочерях его племени, которые стали прокляты и пропали. При его словах стоявшие поодаль туземцы принялись громко и почти в унисон стенать, женщины раздирали лица ногтями до крови, а мужчины угрожающе вскидывали копья. - Восемь девочек, - бормотал Туаре, - восемь… Белые… зеленоликие… увели девочек. - Что ты говоришь, Туаре? – на языке туземцев гневно отвечал Чарли, стараясь следовать словесным оборотам, принятым в племени для серьезного разговора. – Разве злой дух лесов овладел твоим языком? Разве белые знаются с «зеленоликими» с островов-Близнецов? Шаман молчал, его покрытое темной татуировкой лицо было непроницаемо мрачным. Остальные как по команде прекратили рыдать и угрожать – теперь кусу стояли плотной толпой, угрюмые, с горящими яростью глазами. - Разве не лечили твоих детей и твоих братьев монахи, жившие тут? – продолжал Чарли. - Разве не привозил Одноногий вам подарки из своей земли – тех животных, молоко которых вы теперь пьете, птиц, мясо которых вы едите, острые ножи и топоры? Но Одноногий может так же спросить у людей кусу – кто забрал жизни монахов? - Льюис видел, как белые плыли сегодня на большой лодке к островам-Близнецам, - сумрачно прогудел старейшина кусу. Чарли только собрался возразить, как послышался гам и на площадь перед миссией буквально вылетел Говард Осбальдистон и те из матросов, которых он привел на корабль. Одноногий капитан с неудовольствием заметил в их компании первого помощника и еще двоих матросов, которых он считал «своими». - Блек, они убиты! – еще издали заорал Говард. – Мои люди, двое, что пропали два дня тому. Мы высадились сейчас у мыска с восточной стороны, и боцман заметил свежевскопанную землю. Сто тысяч чертей – видели бы вы, что с ними сделали! Бедные парни! Чарли перевел взгляд на туземцев. Те стояли, неподвижно, по-прежнему молчаливые. Потом, повинуясь неуловимому знаку шамана, они все разом повернулись и пошли прочь. Матросы не решились мешать им – от туземцев повеяло такой непоколебимой первобытной силой, словно сам остров со своими зарослями, деревьями, камнями, горой и белым песким говорил в их защиту. - Вы им спустите это?! – Говард, подбежав, вцепился в робу Чарли, но моряк стряхнул его руки с безотчетной брезгливостью – в голубых полупрозрачных и странно расширенных глазах Говарда не было ни гнева, ни ярости, ни возмущения. И чем больше тот кричал и кипятился, тем более Чарли убеждался, что Осбальдистону наплевать и на погибших матросов, и на туземную девочку, об ужасной смерти которой Блек ему рассказал, и на других пропавших девочек. Наконец, Говард, похоже, выкричался и стал спокойнее. - Не хотите завтра подняться на Рогатую гору, сэр Фрэнсис? - спросил Осбальдистон, увидев выходящих из здания миссии Терстона и Элли Смит. - На вашем месте я не стал бы этого делать, - осторожно заметил Терстон. – Не стоит сейчас обострять отношения с туземцами-кусу. Они верят, что на горе кроется нечто, имеющее отношение к неведомым злым богам. Не забывайте, что они, не колеблясь, предали страшной смерти человека, поднявшегося на гору, и всю его семью. - Они дикари, - ответил Осбальдистон, пренебрежительно пожав плечами. – Я тем более поднимусь на гору, что она для них так важна, и даже сотни дикарей не помешают мне, - он снял с плеча новенькую винтовку Гаранда и взял ее наизготовку. – Бах-бах! Чарли видел, что Говард находится в состоянии какого-то странного возбуждения – похоже это было на поверхностное течение, быстрое и теплое, под слоем которого стоит неподвижная холодная толща воды. Именно такую холодную водную толщу напомнили Чарли большие зеленовато-голубые глаза Осбальдистона, от взгляда которых на совсем не впечатлительного моряка повеяло вдруг каким-то потусторонним ужасом. - Кроме того, - совсем другим, беспечным и игривым, тоном добавил Говард, обаятельно улыбаясь Элли, - злые и добрые боги – это так относительно. Для кого-то и сатана может быть полезным богом. Элли ничего не ответила, видимо она еще не отошла от впечатления смерти маленькой туземки. Чарли снова внимательно присмотрелся к Осбальдистону – нет, показалось. Ничего в нем нет ужасного. На следующий день Говард и его люди с самого утра отправились на Рогатую гору. Одноногий моряк был снова неприятно удивлен тем, что к экспедиции пристали и те матросы, которые раньше держались подальше от «Осбальдистонова сброда», как называли они между собой разношерстных метисов-новобранцев. Сам он все утро провел в миссии – навалилась усталость, словно вчерашние события высосали его силы. Рокочущие барабаны туземцев были сегодня слышны сильнее, чем прежде, и отчего-то необыкновенно раздражали моряка. Помимо воли прислушавшись, он различил, кроме рокота барабанов, ритмичные песнопения, доносимые ветром со стороны Близнецов. Барабаны и песнопения, казалось, боролись друг с другом – ритм их был настолько различен, что, соединившись, они создавали какое-то тягостное давление на разум и волю. Около полудня песнопения стихли, и Чарли смог, наконец расслабиться. Элли и Энни с самого утра пропадали у англичанина, и Чарли отправился туда же. Терстон сначала не слишком понравился моряку, показался недменным и заносчивым. Англичане все снобы, говорил себе Чарли Блек – но вчера это впечатление рассеялось, когда он увидел, с какой тревогой и неподдельной заботой глядит Терстон на Элли. И старейшина, с которым Чарли беседовал сразу по прибытии на Куру-Кусу, отзывался о белом отшельнике немного насмешливо, но по-доброму. В частности Терстон никогда не отказывал Льюису в хорошем табаке, до которого старейшина, пробовавший курить трубку Чарли, стал большим охотником. Выходя из зарослей банановых деревьев, отделявших хижину Терстона и миссию, Чарли сразу услышал голос Элли. - Поймите меня правильно, мистер Коул – я вовсе не против вашей дружбы с моей сестрой. Но здесь происходят такие странные события… и Энни еще совсем маленькая. Я отвечаю за нее, и я за нее боюсь. - Пока вы на острове, Энни безопаснее будет вместе со мной, чем с кем либо еще. Но вам лучше всего скорее уехать с острова, Элинор, - отвечал после долгой паузы голос того странного австралийца, который жил в хижине Терстона. – И забрать вашу сестру. Надеюсь, капитан Блек согласится со мной. По тону, которым Элли ответила, моряк понял, что она не просто удивлена словами Коула – она вне себя от изумления. И в самом деле, стоило ожидать от него уверений в безопасности этого места, раз уж он взялся ухлестывать за малюткой Энни. А тут вдруг… - Прошу прощения, мистер Коул, - скрываться в кустах дальше было бессмысленно – у Коула явно был очень тонкий слух, поэтому Чарли вышел на открытое место. Элли обрадованно приветствовала его, но моряку сейчас важно было услышать мнение Коула. – Скажите-ка поточнее – чего именно нам следует опасаться? - Вы ведь видите, как возбуждены местные жители, - ничуть не удивившись появлению одноногого моряка, ответил Коул, - может быть столкновение. - С кем – с «зеленоликими»? – Чарли крепко оперся деревяшкой о камень. – Мачты и паруса, я прожил на этом острове четыре года и видел этих зеленоликих всего трижды. Сдается мне, они просто приплывают иногда на Близнецы и распевают свои песни, и я, клянусь бушпритом «Эсмеральды», так и не раскусил, отчего местные шаманы так их боятся. - Есть многое, чего вам пока не раскусить, - спокойно, словно строгий профессор школьнику, ответил Коул. – Пока я просто прошу вас поверить мне. - Дядя Чарли! – раздался звонкий голосок Энни – ее, очевидно, оставили в отдалении дожидаться конца «взрослого» разговора, но она не вытерпела. - Коул, вы обещали показать, где растет тигровая орхидея, - нарочито громко крикнула Энни, подбегая к остальным. - Скоро свет будет не тот, что надо, а я хотела ее нарисовать. Когда австралиец и Энни скрылись из виду, Элли только беспомощно всплеснула руками. - Ну вот что мне с ней делать, дядя Чарли? – беспомощно спросила она. Моряк, не отвечая, пристально посмотрел на подзагоревшее уже лицо Элли - знакомые строгие глаза, зеленоватые, как и у младшей сестры, но чуть более вытянутые к вискам, сейчас глядели на него растерянно. - Клянусь своей деревяшкой, девочка, - вполголоса произнес он, - Энни будет в порядке. А ты уж лучше что-то делай с самой собой. Он указал подбородком на хижину и на тощую фигуру Терстона, показавшуюся из нее. *** Дневник Фрэнсиса Терстона 25 марта 192…года Изыскатель, занимающийся антропологией, этнологией или любыми другими областями, включающими исследования человека, его натуры, обычаев и свойств, рискует попасть в ловушку собственной человеческой природы и утратить надлежащую беспристрастность. В гораздо более выгодном положении находятся зоологи, ботаники или геологи, ибо они имеют дело с чуждой человеку средой, и им нет нужды бояться, что человеческая их сущность - страхи, предубежденность или суеверие, или иные свойства психики помешают вести исследования с наибольшей точностью и объективностью, с ясными глазами и безупречно чистым сознанием. Именно поэтому я всегда тщательно следил за тем, чтобы в мои исследовательские заметки не вкралось никаких субъективных личных впечатлений, которые могли бы повлиять на выводы и сделать их менее объективными. Однако последние события, а также полученные мною материалы, собранные Джорджем Энджеллом, отставным профессором Брауновского университета в Провиденсе, штат Род-Айленд и моим двоюродным дедом с материнской стороны, заставляют меня забыть о беспристрастности ученого. Капитан бригантины «Эсмеральда» мистер Чарльз Блек любезно согласился передать мне бумаги двоюродного деда, и небольшой плоский деревянный ящик, плотно закрытый и запечатанный, прибыл на Куру-Кусу в целости и сохранности. Я немедленно принялся изучать его содержимое, решив, что, раз душеприказчики сочли нужным переслать мне документы сюда, на край света, стало быть они представляли собой для деда немалую ценность и он считал, что мне они будут также небезынтересны. Профессор Энджелл был видным специалистом по семитским языкам, занимался также многими полузабытыми культами древней Аравии, а в последние годы жизни принялся за исследования параллелей между древнейшими культами разных стран с целью найти некий общих их источник, в существование которого он свято верил. За год до своей смерти случай, а, вернее, случайно увиденный артефакт, побудил его бросить все исследования и вплотную заняться лишь одним – культом ужасного и таинственного божества, которое носит многие имена, но в структуре всех имен наличествует понятие «Открывающий врата», «Ключ» и «Ведущий». Следы этого культа тщательно скрывались, и немногие обнаруженные дедом исследования были туманны и недостоверны, а их авторы все до одного были либо давно мертвы, либо, как несчастный профессор Уилкокс, находились в психиатрической лечебнице в состоянии невменяемом, и ничем помочь не могли. В редких своих письмах дед рассказывал об исследованиях вскользь, и меж скупыми строчками сквозил такой сверхъестественный страх, какого я не мог заподозрить в этом строгом старом ученом. О самих исследованиях и о содержимом пакета я подробнейшим образом написал в моем «научном» дневнике, здесь же коснусь этого предмена лишь бегло, постольку, поскольку он затрагивает и мою приватную жизнь. Среди бумаг профессора я обнаружил несколько рисунков артефактов, подобных тому, что побудил деда взяться за исследования – и все они обладали пугающим сходством: это было изображение бесформенного сгустка извивающихся щупалец, среди которых видны были три (иногда пять) злобных глаз. Одно из таких каменных изображений было в посылке. Никогда мне не позабыть взгляд трех аметистово-синих глаз этой небольшой, не более фута, статуэтки, вырезанной из неизвестного мне камня зеленоватого цвета в оранжевые точки. Рассматривая статуэтку, я встретился взглядом с этим пугающим аметистовым взором - и ощутил, что все тело мое словно каменеет от неизреченного ужаса, застывает в беспомощной неподвижности. Я казался себе бабочкой, которую накалывают на булавку – такой страшной болью и ужасом пронзало меня это нечеловеческое изображение. Словно на меня глядел сам предвечный Хаос. Не знаю, что сталось бы со мной, если бы в хижину не вошел Коул. Он мгновенно понял, что со мной происходит нечто ужасное, убрал статуэтку в ее холщовый мешочек, а меня тряс до тех пор, пока я не пришел в себя. Я был благодарен Коулу – и в особенности за то, что он не высказал вслух пронзившую меня мысль: новорожденный монстр, с которым мы расправились вчера, был необычайно, пугающе схож с жуткой статуэткой. Остальные бумаги мы разбирали вместе – я трясся как в лихорадке и, словно перепуганный ребенок, умолял Коула не оставлять меня одного. Странно, но взгляд его светлых чуть раскосых глаз вселял в меня уверенность и словно рассеивал страх. Мы читали бумаги моего деда несколько вечеров. Вчера вечером, после тех ужасных событий, свидетелями которых стали как мы, так и мисс Элинор Смит (Коул, правда, утверждает, что мисс Смит не будет ничего помнить, и отчего-то я ему верю) – мы прочли последний листочек. Клянусь, после прочтения я пожалел, что отказался в свое время от обычной жизни человека моего круга, от света и людей, и погрузился в науку. Ибо невежество иногда поистине становится благом, а утаивание знаний – высшим милосердием. «Кхатханотхоа, спящего вечным сном на вершине горы на дне океана, пробудят пришельцы с далеких звезд», - говорилось в записях моего деда. Я бросился к своим заметкам, где я записывал все о местных верованиях, и обнаружил тщательно зафиксированный мною рассказ отца Энтони про падение метеорита в океанские воды, высокие волны, накрывшие берег, и последовавшие вслед за ним особенно громкие песнопения с островов-Близнецов. « - Как будто дикари приветствовали своего дьявола, низошедшего к ним из ужасного далека», - так сказал тогда отец Энтони. Я счел тогда это поэтической вольностью суеверного священника, но сейчас это показалось мне чуть ли не хроникальным пересказом будущих событий. И как раз тогда же туземцы кусу жестоко расправились с неким местным еретиком - если это слово применимо к язычникам, - который посмел подняться на верхушку Рогатой горы. Среди бумаг деда было несколько газетных вырезок (я догадался, что изначально их было больше, ибо профессор собирал их целенаправленно), описывающих загадочные события, относящиеся как раз к тому же периоду, и происходившие в самых разных уголках земного шара - волнения религиозных фанатиков, сборища оккультистов и тому подобное. Как установил профессор, плотность этих событий в рамках одной единственной недели была слишком большой, чтобы это можно было счесть простым совпадением. Также мне попались несколько свидетельств полицейских из Нью-Орлеана и некоторых особенно глухих местечек Новой Англии, где говорилось о вспышках ритуальных убийств. И везде фигурировали одни те же песнопения – причем фонетическая запись их, сделанная дедом, была страшно схожей с тем, что доносилось до меня с Близнецов. Первая волна песнопений была зафиксирована отцом Энтони после падения метеорита, почти четыре года назад. Затем все затихло, и я, во время своих трех визитов туда не обнаружил даже следов постоянного проживания людей. Так что я даже счел было «зеленоликих» анимистической фантазией аборигенов Куру-Кусу. Однако за месяц до смерти несчастного моего Хэммела – как раз в это время начались страшные кошмары, закончившиеся для меня лишь на следующий день после смерти моего слуги - я сам услышал эти ужасные песнопения. И, думаю, даже Одиссей не слушал своих сирен столь внимательно, как слушал и записывал я доносящееся с Близнецов. «Пх’нглуи мглв’нафх Кхатханотхоа Крогх’миагр ревгах’нагл фхтагн. Отнг’Рлам! Отнг’Рлам! Кхатханотхоа фхтагн! Кхатханотхоа фхтагн!» Когда я показал Коулу эти записи, он побледнел как полотно – хотя с его кожей, которую не берет загар, это не столь сложно. Потом внимательно посмотрел на меня – и я на миг подумал, что он оценивает: достоин ли я того, чтобы узнать значения этих слов. - Это означает: «В своем обиталище на Обратной горе неумерший Кхатханотхоа пробудится падучей звездой! Приди, Рлам! Восстанет Кхатханотхоа!» - пробормотал он. И я услышал в его голосе глухую тоску. - Я тоже слышал сегодня эти песнопения, - пояснил Коул, прежде чем я успел спросить его. – Рядом был Льюис и я спросил его, не знает ли он значения этих слов. Он трясся от страха, но тем не менее сказал мне то, что я только что сказал вам, сэр Фрэнсис. Он снова взглянул на меня своими на диво спокойными светлыми глазами – и я понял, что такой взгляд мог бы заставить кого угодно выболтать даже государственную тайну. Коул, словно прочтя мои мысли, чуть заметно усмехнулся. Отец Энтони часто цитировал Библию и в последние недели жизни все время перечитывал Верхий завет, особенно Книгу Еноха. Каков же был мой ужас, когда в заметках деда я наткнулся на ту самую цитату из Книги Еноха, которую все время, крестясь, произносил тогда священник: «И случилось, — после того как сыны человеческие умножились в те дни, у них родились красивые и прелестные дочери. И ангелы, сыны неба, увидели их, и возжелали их, и сказали друг другу: «давайте выберем себе жён в среде сынов человеческих и родим себе детей»! Они зачали и родили великих исполинов, рост которых был в три тысячи локтей». - Вы видели того монстра еще маленьким, - тихо сказал Коул, и я понял, что он имеет в виду омерзительное порождение несчастной маленькой туземки. И вот здесь я в полной мере ощутил, что на мои плечи свалилась огромная ответственность – не побоюсь сказать, ответственность за все человечество, за судьбу мира, который может быть ввергнут в пучину неизъяснимого ужаса. И более всего я ощущал ответственность за тех, которым грозила несомненная опасность на этом острове – в особенности тех молодых леди, которые прибыли вместе с капитаном Блеком и этим неприятным типом, Осбальдистоном. Это обстоятельство тем более вынуждает меня поставить свои научные знания на службу приватной жизни. Прежде в моих заметках, даже приватных, не находилось места женщинам – как не было его и в моей жизни. Однако появление мисс Элинор стало для меня словно благословением небес. Никогда еще я не встречал более прекрасного сочетания внешней красоты, чуткости и внутренней силы. То, как она заботится обо всех окружающих, как переживает за несчастья даже тех, кого едва знает, глубоко тронуло меня. Еще тогда, когда она впервые посетила мою хижину вместе с мистером Осбальдистоном, меня поразили ее ум и красота. И теперь, узнав о страшной опасности, я полон решимости сделать все, что возможно, и даже сверх того, чтобы устранить эту опасность. Да, я не воин и не боец, я всего лишь скромный ученый. Но клянусь – сейчас я ощущаю в себе силу и решимость Геркулеса.