Магазинчик самоубийств

В фильмах все показывают как нельзя поэтично. Добрейшей души люди встречают главного героя у дверей и чуть ли не на руках несут его к тому, к кому он, собственно, пришел, подбадривающе хлопая по плечу. В действительности же все не так, и чтобы попасть хоть куда-нибудь внутри этой бюрократической цитадели, надо заполнить бумаги. Горы убитых деревьев нужно перепачкать, в самом деле, никому не интересными данными, чтобы они пылились в хранилище. Архив представлялся Джонгу вечно голодным монстром, с жадностью поедающим кипы бумаг с чернильными татуировками в виде порядковых номеров, имен и другой информации, не являющейся ценной. Белоснежная форма серийного номера такого-то и такого-то, заполнять строго разборчивым почерком, иначе придется драться с охраной больничного блокпоста за новую такую бумажульку. Разборчивым почерком... Сложно представить, как человек, выдернутый из своей зоны комфорта ничего не объясняющим звонком, может контролировать электрические импульсы, поражающие его ладонь несанкционированным иглоукалыванием. Плохо, если вы пришли сюда, насмотревшись фильмов. Джонхен злился. Он никогда не любил больницы. Атмосфера растворена в спиртосодержащих парах, и потому парню казалось, что он снова пьян. Агитационные плакаты со стен пошло кричали о вреде курения, а от Джонхена так и разило табаком, и легкие его, конечно, были полны дыма, количества которого было бы достаточно, чтобы раскрасить лживо-белый холл в праздничный серый цвет. Это неприкосновенный запас, парень так сделал специально: кто знает, когда ему удастся снова покурить. Люди стонут и ахают, и их голоса сплетаются в гнусную симфонию боли, разные вариации которой приходится слушать здешним работникам. Только настоящий садист мог устроиться в такое место добровольно. Искусно прикрытый властями притон для законных издевательств над людьми не может это место спасать души. Уже сам факт того, что тебя называют больным, заставляют принять это - то еще давление на психику. Главное, чтобы Джонга ни в чем не заподозрили - больничный хлопок раздражает кожу. - Ким Джонхён? – зачем-то уточняет одна из медсестёр, разглядывающая его каракули на идеально ровном прямоугольнике спрессованной плоти убитой древесины. Джонг кивает, прижимая руки к телу в просторных карманах пальто. Мелочь так некстати раздирает ему пальцы в кровь, так что вскоре дно пропитывается мелкими сладкими каплями жизни. Вереницы одинаковых дверей с совершенно одинаковыми комнатами, в которых ненадёжно спрятаны чьи-то судьбы, толпились под крышей, готовой в любой момент обрушиться на головы находящихся под ней. Классификация отделений напоминала развилку после страшного суда: интенсивная терапия, хирургия, инфекционная и так далее. Парень продолжал злиться на весь мир, когда его случайно задевал плечом кто-нибудь из стада безвольных зомби, подключённых к тонким столбикам переносных капельниц и шествующих на очередные процедуры. Номера палат хаотичной россыпью мельтешили перед глазами, и, когда Джонхён отвлёкся от пристального изучения и поиска, стерильный кафель, душно пахнущий порошком, сам вывел его к месту, с которого ему тут же хотелось убежать. Спёртого дезинфекцией воздуха вокруг, кажется, становится ещё меньше прямо под табличкой «МОРГ». - Мам… - неслышно позвал парень женщину перед ним, прячущую красное от слёз лицо в просторах отцовского пиджака, но шелест ситцевой юбки в горошек заглушил его слова. В глубокие борозды морщин, которых с их последней встречи явно прибавилось, закатывались нанизанные на последние силы бусины слёз. В такой юбке, как у мамы Джонга, наверное, чертовски холодно в такое время года, но Джонхён понимал, что сейчас всё тело его родственника сотрясает вовсе не холод. Отец прижимал к себе дрожащую, ненатурально хрупкую и тонкую тень той когда-то полной жизни женщины, которой долгое время было принято восторгаться в обществе, и понимание, что случилось что-то непоправимое, не заставило себя ждать. Мочки ушей, оттянутые крупными серьгами – единственным украшением, которое позволяла себе носить – блестели от влаги и краснели от переполняющей женщину боли. Болью было пропитано абсолютно всё в вытягивающей такого рода эмоции больнице, но боль близкого человека чувствовалась совершенно иначе. Парень стоял по ту сторону возведённой им же стены и отчаянно ждал приглашения под тёплое родительское крыло, но подавленная, сломленная железная леди не обращала внимания на него. Безудержно хотелось курить. - Джонхён, - хрипло начал отец, откашливаясь, словно имя парня застряло в горле как вовремя не замеченная острая косточка, - мамин брат… - он механически гладил женщину по голове рукой, всё ещё дрожащей то ли от всей семье известной неприязни к тому, о ком пытался сказать, то ли от натурального переживания, - твой дядя… - её лодыжки посинели от холода, должно быть, Джонг очень плохой сын, - покончил с собой… - слова на выходе издали глухой звук рассыпавшейся пудры, пылью врезались в лицо – слишком тихо, чтобы тронуть сознание парня. Пальцы Джонхёна продолжали тереться друг о друга в кармане пальто в поисках сигареты, и все его мысли были по-прежнему заняты совершенно иным. Отцовские часы, которые он сам себе подарил пару лет назад, тикали громче маминых всхлипов и криков из психиатрии – Джонхёновское сердце тикало в обычном режиме. Над головами шумели гигантские самолёты, обрадованные тем, что, наконец, покидают Сеул, а потому позволившие себе трапезу из таких же обрадованных людей, стойко выдержавших все круги регистрации. Белоснежная форма серийного номера такого-то и такого-то, заполнять строго разборчивым почерком. Постепенно чувство безучастности сменилось стыдом, и парень мог почувствовать, как пот холодной струйкой стекает по груди и врезается в кожу прямо над местом, где рубашка заправляется в штаны – Джонгу было стыдно, что небо над городом волнует его куда больше чьей-либо смерти. Профессиональная привычка? Трескались от возраста когда-то монолитные стены, чья-то когда-то упругая кожа. На операционном столе прямо в эту секунду выкорчёвывали опухоль из вывернутого наизнанку человека. Намного менее вывернутого, чем Джонг, что потратил весь свой жизненный, неприкосновенный и доселе нетронутый запас эмоций на другое. На ДРУГОГО. Пауза затянулась, стрелки часов беспощадно тикали прямо над ухом сейчас нечувствительной к звукам матери. Женщина медленно повернула голову, уставив красный от влаги глаз на сына, а другую сторону лица оставив прижатой к сильной, но абсолютно не успокаивающей груди. Самый требовательный зритель устремил свой взор на актёра, забывшего слова, выловив его из толпы массовки с хирургической ловкостью. Сердце Джонхёна коротко подпрыгнуло и застряло где-то в горле. Дайте мне сожаление! Дайте мне боль! Дайте почувствовать хоть что-нибудь! На секунду мнимые фотоаппаратные вспышки ослепили, лишив возможности смотреть в глаза матери, в которых отражаются глаза Джонга, смотрящие в глаза матери, смотрящие в глаза Джонга, смотрящие в глаза матери, смотрящие… Джонхён нелепо шарил в закромах своих чувств, стыдливо выворачивая пустые карманы в поисках хоть какой-то сколько-нибудь правдоподобной и уместной эмоции. Стеклянный мост, по которому сейчас не пробегало ни одной искры, ломался под звуки ломающихся рёбер прямо на крыльце храма здоровья. Подбородок сам собой опустился к груди, как будто на затылок кто-то надавил. - Мне очень жаль… - тяжело выдыхает Джонхён избитое и затёртое до дыр клише – слова даются очень легко, но весят целую тонну. Мать это вполне устраивает – так хочется думать Джонгу. Это устраивает абсолютно всех, в том числе и покойного, потому что в действительности никому нет никакого дела. Парень понимал, что никак не может вспомнить имя своего родного дяди, и чувство неловкости скрипело на зубах. Вместе с тем он слабо начинал понимать, для чего же ему позвонили. Мёртвому вряд ли понадобятся слова сожаления – натуральные или наигранные – он их всё равно не услышит, ему также ни к чему присутствие человека, с которым не был близок ни эпизод своей недолгой жизни. А вот матери, пеленающей всхлипы в не имеющем сухого места платке, всё это необходимо. Плотный дым от зажжённой сигареты поднимался в тёмное беззвёздное небо, листики табака сгорали в агонии неяркого пламени, и их тельца падали на штаны, рисуя серые неровные полоски пепельных отметин. Это была уже третья сигарета, которую Джонг так и не поднёс к губам. Он вдыхал запах горения кислорода вокруг тлеющего уголька без единой мысли в голове. Для человека, только что потерявшего кого-то (кого, в принципе, никогда не имел), он был слишком спокоен и сдержан. В его сердце было место неподдельной радости оттого, что сегодня ему больше не нужно было находиться зажатым между гладкими больничными эмалевыми стенами, пахнущими чем-то лживым и горько-сладким. В его сердце против его воли появилось сколько угодно места для молчаливого внимания всем душевным терзаниям за всё время не проронившей ни слова матери. В его сердце мог бы поместиться целый океан, но в нём не нашлось бы места и для капли поддельного сострадания в эту минуту. После больницы всё казалось Джонгу радужным, и даже белый снег на чёрном, растворяющемся под ним асфальте казался куда более красочным и полноцветным больничного белого на белом. Постоянно сменяющие друг друга машины на стоянке перед крыльцом нещадно перемалывали в кашицу красивые в своей микроскопической индивидуальности снежинки. Снега не было, и единственным узором на фоне привычно-мутного неба была дымная лента, вьющаяся от, кажется, пятой по счёту сигареты Джонга. Она, как и её предшественницы, доживала своё бессмысленное в таком качестве существование в холодных расслабленных руках, не в состоянии зацепиться за фильтр и обжечь Джонхёну пальцы. Морозный воздух сковывает щёки, и на ресницах серебрится иней, желающий сомкнуть Джонговские веки. Если бы не шум за спиной, парень мог бы сказать, что ему даже нравилось тут. Метафорический смысл сидения на крыльце места, которое искреннее ненавидишь, приходился ему по душе, и Nirvana в его голове была с ним в этом солидарна. Грохот колёс поезда… Там, где сосны… Всё вокруг снова казалось эфемерным. - Джонхён, - обратился к нему отец, Джонг повернулся корпусом, медленно делая затяжку, будто оправдывая своё нахождение на улице, - ты как? – парень еле скрыл непонимание и усмешку, неопределённо пожав плечами и сжав фильтр до скрежета в зубах. В нос ударил резкий запах табака. – Хотел сказать, уже поздно, мы с мамой не поедем домой, а переночуем у тебя, - тут Джонхён чуть не проглотил сигарету, но скрыл и это, лишь сухо кивнув. – Поезжай вперёд, нам нужно ещё кое-что доделать. Тебе вызвать такси? – Джонг отрицательно покачал головой. Отец хотел было подбадривающе похлопать его по плечу, но остановил руку у рукава мокрого от снега пальто, сделав вид, что разминает кисть. Джонхёну это было не нужно, но ему хотелось бы думать, что отец действительно хотел так сделать, невзирая на неприязнь сына к тактильным проявлениям чувств. Общение с родителями не клеилось уже давно. Наверное, он очень плохой сын. - Джонг, это уже не смешно! – Тэмин начал причитать ещё до того, как парень открыл дверь. Замок поддался не сразу, заставив Джонхёна громко побренчать связкой ключей на весь коридор, соседская собачонка молчала. – Где ты был? – продолжал негодовать сосед, накидывая на себя куртку. - Погоди, мне надо кое-что обсудить с тобой, - Джонг помассировал виски, скидывая обувь у порога. - Хотя, знаешь, - не слыша его, замотал головой Тэмин, - неважно! Можешь не говорить, мы ведь договаривались не отчитываться, - саркастический смешок вышиб последнее слово из горла на более высокой ноте, нежели остальные. – Я снова опаздываю из-за тебя! - Тэмин, - попытался вставить строгое слово в тираду соседа Джонг, но… - Не подумай, мне, конечно, очень весело сидеть в четырёх стенах весь день и ждать тебя, но Джонг, мне нужны деньги! Если меня оштрафуют, я вычту это из твоего кармана, ясно тебе? Бог ты мой, я даже не знаю, кого сегодня придётся обрабатывать, потому что у меня элементарно нет связи с внешним миром, а в частности с начальством! – дух собаки, живущей напротив, похоже, вселился в Тэмина. Он нервно размахивал руками и продолжал говорить, слишком много говорить. В конце концов, слова соседа превратились в белый шум, от которого заложило уши, и высокая частота, на которую он перешёл, зудела в голове, как комариный укус. Всё понимающий Тэмин вдруг превратился в капризную маленькую девочку и быстро, возможно, неосознанно отфутболил себя в самую середину списка «что не любит Джонхён». Всё понимающий Тэмин вдруг исказил своё прекрасное лицо гримасой показушности, и всё его тело ломилось под ненатуральностью жестов. Это, наверное, издержки любых отношений независимо от пола, однако это нисколько не умаляет раздражения. А сейчас Джонга бесит. Джонга нереально бесит, когда с ним так говорят. – Серьёзно, Джонхён! – Тэмин постоянно приправлял свою речь словом «серьёзно», окончательно теряя всякую серьёзность. - Тэмин! – повысил голос парень, ударяя по косяку двери, думая, что лёгкий испуг остановит этот желчный поток. Так оно и случилось: сосед прервался на полуслове, проглотив последний слог и чуть не прикусив себе язык. - Что?! – с вызовом бросил он. Джонхён тяжело вздохнул. «Как же это глупо выглядит» - пронеслось в мыслях, когда рука потянулась за кошельком в сумку. – Знаешь, - опередил Джонговские действия сосед, будто почувствовав, что сейчас будет, - я, наверное, потусуюсь где-нибудь после работы. Не жди, - напоследок брезгливо обронил Тэмин, скрываясь за дверью. Пыль высушенных эмоций, коими раньше был переполнен парень от простой близости с соседом, с грохотом осела на пол. Стрекотала перенасытившаяся электричеством, высосанным из неразряженной атмосферы, лампочка над входной, не прикрытой дверью. Джонхён рефлекторно надорвал двумя пальцами размякшую от его пота купюру, которой бы хватило на неплохой номер в отеле. Позже, ночью, когда родители улеглись в когда-то принадлежавшей им комнате и в каждом уголке квартиры зазвенел отцовский храп, к которому, благо, парень был равнодушен, Джонг с лёгкостью отогнал все мысли о Тэмине. Это не имело никакого значения, ведь на другой половине кровати, на стороне, негласно закреплённой за соседом, лежала Тэён. Далёкое воспоминание из прошлого крутилось у носа ароматом розовой воды, и шоколадный водопад мягких волос струился по подушке, щекоча Джонхёновские ладони, а полупрозрачные ядовитые капли, так и не высохшие на блестящих глянцем губах, выглядели как никогда прекрасно. Кровать прогибалась под призрачной тяжестью юного несуществующего тела, распространяющего такой холод, что немели пальцы ног, но парню не было страшно, он улыбался. Отрицанием самого себя можно многого добиться: я улыбаюсь, и, кажется, боли больше нет, я смеюсь – грусть исчезает. Девушка таращила свои странные дымчатые глаза ему прямо в затылок, а он загибался от смеха, закашливаясь им сполна. Тело ломило от судорог наполняющего его веселья. Джонг растирал уставшие от света глаза досуха, расцарапывая нечувствительную ко всему кожу чуть ли не до крови. Негреющее солнце выжигало любую влагу вокруг, и тысяча его световых клонов, отражающихся в крупицах снега за окном, охотились за парнем. Кофе в кружке с отколотым краем, об который Джонхён уже успел пораниться, отдавал солоноватым вкусом, как будто отдельные крупицы соли, специально подброшенные в напиток, взрывались на языке. Пить такое было невозможно, но рука механически подносила к губам разъедающий их кофе. Минхо выкинул свой журнал и внимательно изучал стопку документов, которые отчаянно напоминали Джонгу о вчерашнем посещении больницы, привлекательная девушка с обложки с грустью рассматривала из мусорного ведра голубые печати в углах очень важных листов. Джонхён бродил средь разноцветных витрин, наслаждаясь прикосновениями токсично-ярких отблесков умерщвлявших товаров к своим щекам, приветливо раскачивались свежезавязанные петли, радостно переливались серебряным светом лезвия и оружие. Магазин любил Джонхёна, успокаивал грозящиеся вмиг расшататься нервы, и простой утренний обход напоминал прогулку по радуге, и что-то ненавязчивое и лиричное крутилось в голове пиликаньем скрипок. - Долго ты будешь шататься без дела? – буркнул Минхо, расписывая ручку на одной из брошюр, которыми была завалена правая сторона его стола. - Я убираюсь, - хмыкнул Джонг, показывая кассиру уже абсолютно сухую тряпку. Спортсмен молча проследил за траекторией движения коллеги, постучал ручкой по бумагам, будто вспоминая что-то. - Я там уже протирал, - спокойно сказал он, снова углубляясь в чтение. - Лишним не будет, - так же безэмоционально отозвался Джонхён. Он не знал, почему равнодушный и тихий Минхо бесит его куда больше Минхо прежнего, рассказывающего неинтересные истории и пытающегося к нему прикоснуться. - Лучше дополни четвёртую витрину, - вдруг взял на себя командование кассир, не отвлекаясь от бумажной волокиты. – Там, кажется, заканчивался аминазин, - добавил он. Джонг замер, повернулся к спортсмену, будто бы не расслышал, хотя слово это быстро-быстро забилось в его голове. Расстояние между парнями вдруг стало несуразно огромным, ковер утопал в бесконечной протяжённости от порога к столу. Тревожно закачались пузырьки злосчастного стеллажа, а в окно как будто бы кто-то постучал. Джонхён спешно обернулся, прокручивая свою коронную реплику. - Прекрасный день, чтобы умереть! – отлетело от зубов с лживой улыбкой. Фраза стихла на середине, едва Джонг понял, что никто не пришёл, и они с Минхо в магазине по-прежнему одни. В ушах болезненно отдавался нестройный гул крови, звук был похож на мощные взмахи тяжёлых крыльев, словно прямо над головой зависла гигантская плотоядная птица, зашелестели падающие на пол острые перья. Кассир с подозрением покосился на парня, но не глядя продолжал что-то отмечать на исписанном вручную листе. - С тобой всё в порядке? – голос его вибрировал где-то совсем вдалеке, теряясь в стремительно увеличивающемся расстоянии между входной дверью и дверью подсобки. Крови в голове вдруг стало так много, что она отхлынула от сердца и, не найдя другого выхода, заставив щёки пошло раскраснеться, тоненькой струйкой потекла через нос, но по дороге, кажется, забыла направление, заливаясь и в глотку. Металлический привкус расплылся по нёбу. - В порядке, - отчеканил Джонхён, не слыша своих слов. Ему вдруг показалось, что он сейчас рухнет вниз в разверзнувшуюся под его ногами лужу крови и слюны (которой на самом деле, конечно, не было). Парень зажал нос тряпкой, которую всё ещё держал в руке, и тут же закашлялся от налепленной на неё пыли. Ткань быстро пропиталась ярким цветом не останавливающейся страсти или гнева, бьющих из Джонга кровавым фонтаном. Магазин кружился, карусель из пёстрых этикеток обеспокоенно мельтешила перед глазами. - Джонхён? – голос Минхо исказился как под призмой, распадаясь на несколько совершенно разных и ещё более чужих. Барабанный бой в ушах заглушал все остальные звуки. Джонг по памяти добрался до туалета, и, когда хлопок закрывшейся двери успокоил шумный концерт в его голове, он, стараясь не смотреть на себя в зеркало, начал плескать себе в лицо ледяной водой. Она отдалённо напоминала о Тэмине, о его ужасно, ненормально холодных руках. Отец забрал его у входа в метро за три станции до магазинчика, где парень работал, в восемь сорок четыре. Подобная конспирация не могла не вызвать саркастически-напряжённое выражение лица у Джонхёна, когда они договаривались о месте встречи. Ничего хорошего от подобного знания не будет – это Джонг хорошо понимал. Дело было даже не в запрете Ли Сумана – Магазинчик сам не хотел, чтобы о нём знали незаинтересованные люди. Он был широко известной, пугающей тайной избранных. Машина шуршала колёсами по ровной, сравнительно недавно проложенной дороге, и от капота её отражался матовый свет светофоров. В салоне всё ещё пахло новизной и химией, от запаха которой у Джонхёна начинало першить в носу, ремень безопасности натирал шею, норовя перерезать артерию. Всю дорогу они оба молчали, и Джонг, пользуясь случаем, пытался прикорнуть, прижавшись горячим лбом к вибрирующему стеклу. - Извини, что заставляю тебя ехать, Джонхён, - вдруг сказал отец, перебирая пальцами на руле. – Я, честно говоря, просто… - он замолчал, жуя нижнюю губу. - Всё в порядке, - сухо ответил парень, выдавливая подобие улыбки. Слышать душещипательные признания ему было противно. Машина резко тронулась на очередном светофоре, и ремень слегка надорвал своим заострённым краем верхний слой Джонговского эпидермиса. Джонхён не следил за их маршрутом и старался не запоминать расположение квартиры своего покойного дяди – не стоит захламлять память ненужной информацией. Когда отец озвучил ему номер дома, парень показательно захрустел подошвами по снегу, делая вид, что ищет похожие цифры в общем дворе нескольких зданий. Небо простиралось над колодцем из одинаковых многоэтажек, сверкая спасительной чернотой. На крышах, прижатых сверху мягкой ночной простынёй, Джонг не заметил ни одной птицы. Дверь в квартиру была приоткрыта, из неё выходили какие-то люди в одинаковой форме, по-дружески прощаясь друг с другом за руки. Отец сказал, что можно не разуваться, и решительно прошёл в дверь, оставляя за собой мокрые грязные следы. Едва зайдя внутрь, Джонхён понял, что дядя любил жить на широкую ногу: много лакированного дерева, весь дизайн выдержан в едином стиле, вещи, которые парень видел только в рекламе. Такую квартиру можно обнести ограждением и превратить в музей современной роскоши. В экране телевизора, занимающего добрую часть гостиной – Джонг не знал, как принято называть эту комнату у богатых – отражалось огромное пространство, застеленное ковром с длинным ворсом, мягкость которого Джонхён чувствовал даже через ботинки, и в чёрном нечётком отражении парень казался совсем не к месту в своём слишком простецком виде. Неживые предметы, прекрасно осведомлённые о своей стоимости, возмущённо разглядывали Джонга, а Джонг разглядывал себя среди дизайнерской мебели, среди нетронутых наворотов для всё попробовавшего слоя общества и думал, что квартира казалась не покинутой, а брошенной, и печати жадной безвкусицы облепляли каждый миллиметр дорогой атмосферы. Всё казалось лишним и чрезмерно ненатуральным, не было ничего, что могло бы рассказать о хозяине жилища или хотя бы намекнуть на его существование в принципе – в таких условиях вряд ли можно было жить. Вот дядя и не смог. В воздухе стоял стойкий запах влажной грязи, принесённой с улицы, и солёного металла. Пока отец что-то искал в не менее роскошной спальне покойного, в которую парень постеснялся заходить ввиду того, что не был одет по случаю посещения настолько торжественной обстановки, Джонхён успел изучить кухню и кабинет, лишённый присутствия какой-либо мысли, толкающей на размышления. В квартире по-прежнему оставались двое из тех в одинаковой форме, фиксирующие финальные данные в своих бумагах, таких же кипенно-белых, как и в больнице. Вот уж забавно, всю жизнь, и даже после смерти нас преследуют эти белые листы, в действительности, не отражающие ничего существенного о нас. - Не заходите в ванную, если у Вас слабые нервы, - ухмыльнулся один из них, продолжая чиркать что-то. – У нас в машине ещё осталось немного успокоительного, - он показал ручкой себе за спину, - если вдруг Вам поплохеет, скажите, - Джонхён хмыкнул, но кивнул. Ему не хотелось идти в ванную, но остальную часть квартиры он уже осмотрел, а отец всё ещё продолжал копаться в спальне. Подошвы ботинок стали совсем сухими и уже не оставляли после себя никаких видимых следов, а потому парень позволил себе без зазрения совести ступить на кафель, белый, будто бы обклеенный новыми чистыми формами пока ещё без серийных номеров. В нос ему ударил запах, которым сравнительно недавно чуть не захлебнулся, похожий на запах меди. Джонг повернул голову влево, правую часть ванной всё ещё закрывала для обзора распахнутая дверь. Не поднимая головы и скользя взглядом по мощённому больничными документами полу, Джонхён медленно дошёл до раковины, выдолбленной в цельном куске дорогущего камня. Лампочки над большим зеркалом, в которое Джонхён всё ещё не посмотрел, не горели – видимо, включались в другом месте. На всей поверхности не было ни единой хозяйской вещи: зубной щётки, полотенца или бритвы – что подняло мысль о том, что вся квартира скорее напоминала собой необжитый гостиничный номер, ожидающий новых постояльцев, чем чей-то дом. От насыщенного душного запаха застоявшейся крови начинало мутить. Джонг не мог понять, почему этот запах преследует его, ведь он хорошо умылся на работе и сжевал пачку жвачки перед встречей с отцом. Когда Джонг поднял глаза, сердце дрогнуло. В мутном от разводов зеркале вспыхнуло на фоне чистейшего белого красное пятно. Неровные языки пожарища вплетались в тела белоснежной документации, размягчая и окрашивая её в несвойственный ей цвет. Квадратная ванна-джакузи была полна розово-коричневой воды, постепенно тухнущей от насыщенности натуральным красителем. Сначала это показалось Джонхёну игрой его воображения, и он попятился назад от картины, нарисованной мстительным призраком. Настолько привыкший к галлюцинациям, что теперь не способный отличить их от правды Джонг поскользнулся на мокрой лужице, оставленной его, казалось, высохшими ботинками, и упал назад, инстинктивно схватившись за бортик перепачканной чужой болью ванной. Запёкшаяся кровь, пахнущая совсем не розами, мигом пристала к вспотевшей ладони большим коричневым пятном. Джонхён тупо уставился на свою руку, на секунду подумав, что у него снова пошла кровь из носа, но голова не кружилась, и хоровод скудной на чувства обстановки не заплясал перед глазами. Джонг буквально выпал из ванной под аккомпанемент тихого похрюкивания одного из парней в форме. - Как Ваше самочувствие? – Джонхён понял, что его окровавленную руку тот не заметил, и поспешил спрятать её за спину. - В порядке, - это слово за сегодня успело приесться и скиснуть. - Кому я могу сообщить заключение о сегодняшнем осмотре? – быстро замял тему с беспокойством о Джонге второй мужчина. - Моему отцу, - Джонг кивнул в сторону спальни, из которой как раз выходил отец. - Что-то случилось? – нахмурился он, подходя к сыну. - Мы хотели бы закончить на сегодня, - вздохнул парень в форме. – По предварительным данным – самоубийство, - он сказал это так буднично, как обычно говорил Джонхён. Джонг прошёл на кухню, чтобы вымыть руки. – На месте смерти обнаружено бритвенное лезвие, - доносилось из коридора, - хотя бритвы мы так и не нашли. Предположительно смерть наступила от кровопотери вследствие глубоких порезов тыльной стороны руки, - Джонхён восстановил дыхание и прикрыл глаза, когда остатки крови, минуя пустой стакан, стоящий в раковине, смылись и ушли с водой в трубу. Вытерев руки бумажным полотенцем, он открыл дверцу, где, по его мнению, могло располагаться мусорное ведро, и снова остолбенел. Ещё не успевший начать гнить мусор был аккуратно прикрыт до ужаса знакомым пакетом с ажурным рисунком. Джонг не побрезговал медленно, совсем не дрожащей рукой повернуть к себе пакет, под которым лежала маленькая картонная коробочка, в которую они с Минхо запаковывают лезвия по акции. Те самые, со скидкой по четвергам. Чужая кровь на руках пахнет просто одуряюще. - Мы, конечно, отправим и лезвие, и труп на экспертизу, - продолжал между тем мужчина в форме, - но скажу вам по-человечески, вы только потеряете время. Джонхён быстро прошёл мимо них обратно в ванную, вспоминая, какой сегодня день. Так и есть: он купил лезвия в четверг – странно, он ведь мог себе позволить купить что-нибудь поэкстравагантнее – как это свойственно многим, не стал резать себя в тот же день – испугался, занервничал. В другой день он, возможно, выпил, распаковал пакет на кухне, пока набирал ванную, чтобы не запачкать кровью мебель и чтобы горячая вода расширила сосуды, и там всё и свершилось. Джонг пытался вспомнить его лицо, пытался понять, в какой из четвергов мог прийти его дядя. Может, Джонхёна тогда вообще не было на работе? И тогда его вины здесь нет. Мозг прокручивал фантастические варианты событий, парню казалось, что над ним – километры воды, и эти несколько тонн давят ему на затылок, заставляя виновато склонять голову. - Нет никаких оснований полагать, что это не самоубийство, господин Ким, - спокойно вещал мужчина в форме, отец кивал. Джонг быстро обернулся. Нет никаких оснований полагать, что это не самоубийство. Нет никаких оснований полагать, что кто-то виноват в его смерти. Нет никаких оснований полагать, что виноват Джонхён. Нет никаких оснований полагать что угодно, связанное с его дядей. Это обществу было неугодно продолжение его существования. Джонг был настолько невиновен, что он поперхнулся чувством всеобъемлющей справедливости, вытесняющим всякую сентиментальность.