Что-то личное

– …Ты любишь второй концерт Бетховена? А, Бэнни? На повороте низкое медное солнце, грязное от синих облаков, ненадолго заинтересовалось салоном форда. Разогретые за день бетонные здания тонули в сиреневатой дымке, вдали беспросветно плотной, впадающей в небо, пришпиленной к городу бледно-цветными огнями-иголками. Едва осознаваемое чувство фильма… полузабытого. Актёры наизусть выучили свои роли, и вот один каверзно задал предопределённый вопрос, а второй выдал неизбежный ответ – тускло и дежурно, как проходят мимо подозрительных просьб на улице: – Ох, не могу сказать… Не слушал. – Ты даже не поинтересовался, который из них! – Стэн с широкой улыбкой повернулся к помощнику – старался шутливо заглянуть в лицо – и рассмеялся. – Ну, а как тебе преображение нашей спутницы, м?.. – Стиль, – ответ после паузы. Стэн нетерпеливо поводил плечами. Вдохновенно играл на воображаемой скрипке? Он разом обмяк в кресле и скучающе потеребил подбородок. Опустил стекло; видимо, раздумал, снова суетливо закрутил ручку. Матильда сидела натянутой струной, опасаясь задеть фирменный пакет на заднем сидении, не осмеливалась лишний раз шелохнуться. Пальцы сами ломко хватались за край неощутимого, второй кожей севшего платья, разглаживали послушную нежную ткань. Концерт симфонической музыки… Развлечение для престарелых интеллектуалов, да ещё в обществе злостного врага. Тот ещё предстоял вечерок… Приехали. Мимо тянулась кинолентой оживленная улица. Посмотреть выше – над ней зависло кубическое здание: слепые сводчатые окна и по стене – арки, арки… Бетон окрестных небоскрёбов смыкался над ним, бесконечное множество раз отражаясь и ломаясь в стекле. Концертный зал. – Точно не пойдёшь с нами, а? – Стэн веселился в предвкушении, подтрунивал над равнодушным к классической музыке подручным. – Потом заеду, как договорились. – Ну, смотри! Я предлагал… А нам пора! Рука непроизвольно дёрнулась открыть дверь, и эхо былой боли прогулялось по предплечью туда и обратно. – Подожди, ангел. – Бархатно, почти обволакивающе. – Я… поухаживаю… Похоже, сегодня артист захотел поиграть в обходительность... Принять за правду к сердцу – наивно до невозможности, не подыграть – слишком мелочно. Матильда улыбнулась ему и своим мыслям, когда распахнул дверь. Выйти из машины хотелось под стать тому, как он протянул руку – размеренно, торжественно, совсем иначе, нежели у магазина. Когда она была уже на ногах, поправил ей цепочку на плече – задержался чуть дольше дозволенного. Невесомо тронул ключицу – подложил большой палец, как пианист за восходящим аккордом… Щекотная дрожь легко перешла в усмешку – это он проверял! – ненавязчиво так взвесил, нет ли пистолета… или диктофона?.. Подставил левый локоть… Поймал недоверчивое изумление на дразнящий взгляд. Смущённо улыбнулся заминке: – Не откажешь в удовольствии? – «…больному человеку», – хотелось продолжить. Заморгалось слишком часто, чтобы видеть далеко вокруг… Она робко взяла его под руку, отрывисто от глухой ломоты… Удержаться от плотного касания, запрет осязать – нельзя! Иначе разлетится извечное, незыблемое, как небо, рухнет на голову, взорвётся стеклянными брызгами со всех сторон… И за грудиной проливным дождём затопил холод: под тёплым и мягким рукавом – жёстко. Почти неживая, будто металлическая тонкость. Похоже, пиджак сшит по индивидуальному заказу, специально – Матильда осторожно прищурилась – на него. Никогда прежде она не задумывалась о таких вещах! Штучная работа... Нужно редкое мастерство скрыть изломанность, обезображенность, что сейчас въелась в кожу с ощущениями, проступила в мысленном взоре уродливыми кляксами Роршаха [1]. – Ангел мой, к чему такое напряжение? – деланно удивился, увлекая за собой. – Если бы наша программа включала… знаешь… – Он азартно изобразил и засмеялся: – Бах! Ха-ха-х! Выстрелы… Я бы пригласил тебя в Линкольн-центр на оперу «Tо́ska» [2]… Выстрелы под «Tо́ska» – это своего рода классика! Она скользила по реальности отражением в глубоких окнах. Что-то случилось… А случилось то, что из магазина… нет, еще раньше… её вышло две. Одна сейчас внимала сумасшедшим речам, содрогалась на ветру в поле чужого тепла, держалась за мерзавца. Вторая избегала смотреть на него и сдавленно ненавидела: заодно с пропадающим то и дело ощущением на теле этого платья, в которое он заставил вырядиться… с предстоящим вечером… с глянцевыми витринами, что показывали их идущими под ручку, и… бесчисленными прохожими, что видели их вместе по дороге в концертный зал. – Тебе бы понравилось! – живо продолжал он. – Но знаешь, дорогая… за что я не люблю оперу? – Сам и ответил, вложил в голос всю неприязнь, будто кто ему наушник выдернул: – За то, что солист… он… – Замирание голоса – и тон рассеялся в разочарованное удивление: – …крадёт себе музыку! Всё за тебя уже решено в этом… либретто! А симфонический оркестр… он только твой! Твои чистые чувства во-от отсюда, из са-амого се-ердца… Фойе за неброскими дверями заполнило зрение без остатка: потолок заменил небо, острое освещение отовсюду – вместо тусклого вечера. Часть сознания уже бесповоротно влилась в искристый праздник с нотами парфюма, смехом и разговорами ещё на входе. Матильда двигалась растерянно от потрясения, с детским удивлением и любопытством исследуя взглядом живую картину, развернувшуюся перед ней. В неведанном многолюдном пространстве она жалась ближе к своему единственному проводнику, озираясь по сторонам, чуть разомкнув губы от полного вдоха глубокого восхищения. И она была не одна такая, застывшая в центре набирающего силу торжества… Они увидели друг друга и остановились одновременно с незнакомкой – грациозной, как цветок на тонком стебельке. Простой и опасной, как беретта. Её непримечательный спутник тоже смотрел в лицо… В блистательном окружении, столь желанном для него, подлец смотрелся блекло: невзрачный, средний во всех отношениях, заурядный, к тому же. Резкий свет сминал, искажал черты лица, оттачивал складки на пиджаке, оставлял глазам только мелкие движения. Горячая волна накрыла голову, непроизвольно дрогнуло согретое плечо: Стэну, должно быть, льстило общество молодой девушки, затмевало его ущербность, притягивало мимолётные заинтересованные взгляды... Где та непостижимая неистовая злая сила, которой его привыкло наделать воображение? Где это… сверхъестественное, обесчеловеченное… неживое?.. Всего лишь низкая личность, трясущийся за шкуру мерзавец, ничтожный и… – тонкий ручеёк воздуха втёк прямо под рёбра – потерянный? Он словно ухватил её догадку: косо улыбнулся из отражения, посмотрел в сторону, тактично вышел за край зеркала. И тогда Матильда повернулась за ним – пока он отвлёкся и не поймает за осторожный взгляд. Этот костюм она ещё не видела – иногда они неуловимо отличаются один от другого, эти его бежевые костюмы. Новый, значит… И белоснежная рубашка – бумажной жёсткости манжеты и воротник… – Ты не против?.. – Проронила это между двумя ударами опешившего сердца, почти заставила себя обратить внимание. – Я ненадолго… – Конечно. – Снисходительно улыбнулся и многозначительно добавил, понизив голос до отклика воспоминаний: – Не бойся, я не пойду за тобой с пушкой… Разом похолодела кровь, ударила в затылок. Матильда на миг заглянула в насмешливые глаза – что это по сравнению с губительными догадками, что подсказывала ему тончайшая интуиция? Уж, наверное, могла бы подсказать… Она направилась за фойе, в широкий тупичок. В мраморной тени пришлось скоротать время за фигурным пилястром, пока уборную не покинула компания говорливых дам, радостно поправляющих причёски… Дверь осторожно скрипнула. Матильда осмотрелась: слепящие блики от ручек и кранов, кафельно-звонко, стены чуть отзываются наружному шуму. Она проследовала к последней кабинке настороже, поминутно оглядываясь назад… Лязгнул замок, глухо стукнула крышка унитаза, правдоподобно встали внизу пустые туфли. К вентиляционному окошку – керамический нож отвёрткой. «Та-ак, осторожно, милая»… Винты – на бордюр шляпками вниз, чтоб не укатились… Пластмассовая решетка беззвучным пёрышком ложится из руки на бачок… Да! Теперь за бечёвку, ме-е-едленно… Держать крепко, иначе кто-то через много лет удивится находке… Дверь! Шум воды в раковине, затем ещё, а потом с рёвом подключилась сушилка. Первый холодный ужас схлынул, уступил место расчёту. Матильда в оглушительном жёстком треске спешила пальцами по пакету, полдня провисевшему в тайнике, освобождала пистолет, перекладывала в сумочку. Лишнее – в бумагу и в ведро, решётку и винтик подхватить, снова тянуться. Не суетиться, спокойно… Не уронить… Лучше пока опустить онемевшие нервные руки… Вышли. Встать в туфли, крышку на место… К раковине под зеркалом направиться уже обыденно и непринуждённо: даже пыли на пальцах почти не осталось. Неровным осколком ворочалась мысль, не пристроить её никак, – мыть руки, чтобы потом замарать их в крови… Незнакомка по ту сторону пустила воду, хмуро и сосредоточенно глядя в глаза, будто подгоняла последовать примеру. Под светом в фойе безмятежно перемещалась та же празднично одетая публика, навевала мысли о блёстках в масляном ночнике, снежинках в стеклянном шаре и о Рождестве немного. Стэна нигде не было. Конечно же… Он всё понял! Захотелось оказаться дома сию секунду, вспышкой. Цепочка вгрызлась больно, два фунта шли за десять. Украли воздух… Знойно… Зябко… – А-ангел… Прошептал над ухом и чуть сзади, тёплое дыхание запуталось в волосах. Он окружал, невесомо касался пиджаком… И Матильда таяла от страха, исходила зыбким трепетом, дёрнулась мимо воли… Догадался. И теперь… обезоруживал? Приобнимал, не нарушая приличий, крался к левому плечу. Всё напряглось до звона: развернуться быстрей, чем выдохнуть, оттолкнуть взглядом... Как подлец отпрянет! Как смешается, как посмотрит, как... Он простёр руку в зал перед её глазами – так показывают что-то занятное ребёнку. – Нам по лестнице – и туда, милая… Поверь мне, там тебя ждёт нечто… совершенно особенное. И голос исполнен такой… глубокой… нежности? Неразделённой тайны? Секунда – и подкинула бы стальная пружина, и вот уже обволакивает пушистая легкость, и взгляд послушно скользит между людьми… Не сейчас. Стэн весь в музыке, в сладком предвкушении. А разоблачить дерзкую девчонку – это изысканное удовольствие, которое он сбережёт до исхода отличного вечера… С его работой нечасто удаётся хорошенько отдохнуть… «Сарабанда… расстрел на рассвете». Последняя воля обречённого всегда вызывает невольное уважение. Матильда взглянула наверх, волосы полоснули щекотной кистью между беззащитных лопаток – сводами склепа смыкались над головой лестничные марши. Грозовыми тучами сгущались приметы рокового стечения обстоятельств. Заскучавшее оружие и пламенный мститель, предчувствие крови и музыка, летучая эйфория и сдержанное безумие. Всё сходится: чёрное и белое, добро и зло, жизнь и смерть… Мужчина и… женщина. Ступени здесь слишком низкие – для неё неощутимые, а для него в самый раз. Лишь каждый четвёртый или пятый шаг заставлял его чуть облокачиваться об острое девичье плечо. – Матильда… Я хочу, чтобы ты почувствовала это… как я. – Легко, символически сжимал её ладонь, пока вёл в общем человеческом потоке к тяжелым дверям темного дерева. И она чувствовала... мизерное подёргивание в его руке, продолжение зашкаленного сознания. Нетерпеливая дрожь пробежала в его пальцах, просочилась в голос. – Скажи-ка, ты любишь Бетховена? – Я слышала... немного. – Значит, представляешь... Хорошо. Это как... прочита-ать! Да-да! Прочитать о том, чего ты сама ещё не испытывала… Матильда потеряла шаги на плотной ковровой дорожке. Перекладина дверного проёма наплывала, оставалась позади, и зал надвигался и надвигался, как грозовой фронт от края до края. Шёпот, мягкий скрип занимаемых кресел слились в шум дождя в лучах солнца на обрыве. Ощущения оставались позади, скатывались водой по плечам. Пропал вес, дуновения сквозняков, даже привычный холодный комок внутри ослабил кольца. Вместо него – пустое тепло, готовое подняться в потолок. За парапетом раскинулась пропасть в партер. Алые ковры и кресла жгли зрение угольками, балконы обнимали зал, как лавовые круги ада. Матильда смотрела вниз, на движение людей. От высоты страх весело прошивал вдоль позвоночника. Сколько же несчастных отдали жизнь, чтобы она сегодня провела тут пару часов рядом с негодяем? Она искоса, по краю, посмотрела вправо. Стэн в этот момент видел перед собой рассветные райские небеса над сценой – мягкие, алебастровые, в невесомых хрустальных облаках… Здесь темно, но глаза у него удивительно светлые, и взгляд чистый-чистый, почти по-детски невинный. Будто в этот вечер он не мстить собирался в своей обычной манере убийцы-психопата, а выступать там, внизу, вдохновенно и страстно. В мыслях шуршало: «Ты понимаешь, что больше никогда не услышишь музыку», – и что-то про жажду умереть. "Я хочу, чтобы всё было красиво..." Если… придётся… она не будет стрелять в затылок или в лицо. Только в грудь или в живот, как учил Л… – О чем думаешь? – поинтересовался мягко, повернулся к ней, участливо наклонил голову. – Сегодня ты такая… не как всегда. Что-то случилось? – На шее кожа слегка рябая, тонкая до жилок, до хлёсткого жжения безвозвратно порванной струны внутри – нож бы хорошо взял… – Так, ничего… Очень… красиво! Я здесь впервые… и… – …ты чувствуешь себя… необычно? Не так ли? – Под освещенными ресницами его взгляд вовсе не колкий, затопляет радужку, черно затягивает. – Да. – Тогда… может… – он деятельно осмотрелся, – присядем? Захватывающая панорама скользила по ограждению, казалось, забегала вперёд. Стэн уверенно шёл первым, показывал путь. Иногда он будто спохватывался и строго смотрел назад через плечо – идёт ли следом его настойчивая, проверенная временем, миловидная смерть. Забавно. Она сотни раз могла повернуть назад за эти годы, и за полминуты мало что изменилось… Пока он усаживался в соседнее кресло, порывисто расправлял рукава и лацканы, будто сел за рояль, она украдкой, урывками, неудачными случайными фотографиями собирала его в память. Зачем эти чёртовы сиденья так рядом?! Его близость наводила звон в каждом нерве, замечала движения, хватала судорогой. О… намеренно, намеренно он подгадал ей место слева! Что такое безобразные касания былых мук, если юная спутница в красивом платье согласилась разделить с ним этот вечер? Матильда разогнала невесомый шёлк, позволила струиться вдоль маленьких бёдер, плотно сжала колени, чтобы не так дрожали. Это… у него на щеке… всё-таки не ожоги… – Как это знакомо! – с блаженной улыбкой выдохнул Стэн, когда вальяжно устроился. – Сначала долго в чём-то себе отказываешь, а потом уже боишься… прикоснуться?.. Да? – Не смотрел прямо, всё больше мечтательно и уклончиво в сторону. Спешил сказать, пока пусты кресла вокруг. – Это совсем не страшно… Местами скучновато, я бы даже сказал!.. Но для начала именно то, что нужно. – Со вдохом набрался смелости и… Это было… пронзительно. Тонко. Висок пробила щекотка. Всего лишь обвёл ладонь… – Ничего, ангел… ничего-о… – Печальная нежность, осторожное дыхание. – Сегодня я буду с тобой! Потом ты поймешь, всё поймешь сама… ты же умница… Договаривал слова чуть слышно, доигрывал на исчезающе низкой ноте, как читать мысли разрешил, даже наклонил голову поближе, свесив руку с подлокотника. Матильда прикусила губу и простила ему алый жар у себя на щеках. Это последнее, что он делает в своей жизни, возможно… В ответ на её размышления он отстранился, вскинулся, враждебно озирая места вокруг, – наверняка мысленно посылал пулю каждому, кто минута за минутой разрушал мимолётное одиночество их встречи. Но отступил на время – так ждут темноты ночные кошмары. В спасительном присутствии людей Матильда осмелела. – Ты не договорил… Всезнающая, притворно стыдливая ухмылка на его лице хуже любого ответа. Он знал это слишком хорошо и с задором посмотрел в глаза. – Для начала – располагайся, как тебе нравится… – Подал пример: уютно устроил спину, поднял подбородок, устремил взгляд на сцену сверху вниз. – Во-от, уже лучше! Хорошо… Теперь… для тебя, пожалуй, самое трудное… Отбрось напряжение, расслабься! Ну… – В тот же миг насмешливо-жалостливо вскинул брови: – Мы же сегодня слушаем музыку, не так ли? Погасли люстры. Как кивают травинки от последних капель дождя, полутьму то тут, то там изредка нарушало движение: вставали и усаживались. – Сейчас будут формальности и никчемная лесть Моцарту, – растерянно пожаловался. – Тебе это не нужно, ангел. – Дрожь сдержанного прикосновения пощекотала в темноте ладонь. – Знаешь, – зашептал он заговорщицки, – он был австрийцем… и, если честно… Помнишь, как мы познакомились? – Матильда услышала, как он щелчком широко улыбнулся. – Так вот, он был моложе, когда умер… Но оставил нам такую музыку, м… Просто забудь всё, закрой глаза и позволь ему тебе рисовать… – А ты сам уже слушал этот… концерт? – Темнота непроницаема для его испытывающего взгляда, и всё звучит мягче. – Да, давно. – Потёр щёку, заморгал. – Знаешь, по мне, двадцать третий легковат… Но какое это имеет значение? Сегодня, ангел, всё для тебя! Последние слова звучали в ушах, заглушили речь конферансье, аплодисменты солисту… Забрезжили рассветно всплески скрипок, мелодия то звучала вопросом, то дружески подначивала… Совершенно неуместное веселье, инъекция чистой радости, подъем эйфории по тревоге… Бесконечный день, солнце тонет в асфальте, чайник заходится в пару… Призрачность невозможных чувств гладила до озноба горячей водой, шторой на сквозняке… С музыкой стихли видения. Пауза-передышка, тревожный шелест партитур, как ветер в объявлениях на одинокой улице. Она посмотрела сквозь ресницы. В ожидании замер настороже и прислушивался, но лицо озаряла улыбка тихого любопытства – с такой, затаив дыхание, наблюдают прозрачную радугу на крыльях пугливой стрекозы. Задрожали струны, защемило в сердце, прохладно повеяло дождём. То моросью, то тяжелыми каплями зазвенели ноты по козырьку… Нет… По крыше автомобиля. И Матильда утопала, запертая в салоне, смотрела из глаз на сцену, билась и кричала беззвучно по горло в воде, что так не может быть – не должно! – и эта печальная мелодия – её маленький непритязательный реквием… Спасительно, торжественно зашлись скрипки, влилась партия пианиста – лёгким дождём сквозь свет чуть за полдень… От грозового адажио не осталось ни следа. И почему так запал тот прощальный мотив, обуял безысходностью на несколько минут? Не понадобилось ни единого слова: в беспробудной тоске звучало утешение и снова расцветал ошеломительный восторг – стойкая уверенность, что и на этот раз для неё настанет завтрашний день... Безмолвная беседа, исповедь для чувств. И когда она подходила к концу, как снижается вагон на канатной дороге, Матильда поймала мысль, как вёрткую бабочку: она никогда прежде не слушала музыку… вот так. Жаль, если это символично – в первый и последний раз. В краткий миг тишины ливнем хлынули овации. Она поднялась с места следом за всеми, придержала тянущую камнем дамскую сумочку. Стрельнула взглядом вправо. Не подозревал: увлеченно аплодировал, повернулся беззащитной спиной в сполохах складок на свободном пиджаке. На людях он мог побыть беспечным, эстет… Кажется, потом Матильда улыбалась – видела на его лице надтреснутое отражение своей улыбки, когда он весело показал взглядом на сцену и одобрительно кивнул.