Не сразу удалось смириться с провалом и обернуться назад, когда свобода – вот она! – буквально звенела пустотой в подъезде. Двери гостиной тускло отсвечивали – Матильда отметила, что они ближе, чем потолок, – а от гостиной до комнаты и вовсе хватало два шага. Но путь казался ей бесконечным. Квартира вновь встречала насмешливой тишиной, словно лес, дышащий обманчивым умиротворением и пронизанный робкими лучами солнца. Ненадолго же она рассталась со здешним обитателем!
Глубоко вздохнув, девушка признала всю нелепость очередной наивной надежды и неохотно сделала шаг в направлении своего страха. Едва различимый рисунок обоев и узкие крашеные двери шкафов медленно проплывали мимо в зыбкой полутьме, отмечаемые боковым зрением, – будто в кино или во сне. И это не звук шагов гремел в ушах – тревожный стук сердца. Не верилось в реальность далекого шороха за окнами и шума воды в трубах: это лишь гул крови в венах, слышимый лишь ей и никому более.
Стэн мог поджидать за небольшим выступом перед дверью в спальню. Несостоявшийся актёр, убедительный в любой роли, притворялся ли он на этот раз, чтобы одурачить жертву, посмеяться напоследок и только – лишь! – тогда свести счёты? «Но сначала – поболтать, без этого он не может», – утешила себя Матильда. Любая отсрочка, чтобы успокоиться и не думать о неизбежном: черта с два он прикидывался. Прощайте, игры на острие мысли и хрупкие договоренности. Снова замаячила муторная неизвестность, неопределенность навалилась тошно. Девушка села у стены, заглянула за угол – как вытерла вязкое оцепенение об острую грань.
Стеклянный пузырёк, почти пустой и уже ненужный, валялся у самой ножки шкафа, будто катился до этого по широкой дуге. В неустойчивом утреннем свете под ним слезилась тень от донышка, одинокая капсула легла вдоль стенки, остановилась мертвым зрачком, равнодушным к солнечным пылинкам. Композиция получилась почти живописная – из тех, что не предвещают ничего хорошего. Матильда прижалась лбом к шершавым обоям и прислушалась. Вот не хватало еще, чтобы Стэн тут и подох!
Было бы в высшей степени несправедливо, заверши подонок свой земной путь как большинство людей – больным и в своей постели. Не в луже собственной крови в грязном темном коридоре семь лет назад, как её Леон, убитый в спину коварно и подло. Не от пули, хотя сам он с улыбкой щедро дарил их направо и налево, не глядя. Не в глубине трухлявых внутренностей мегаполиса-термитника – от ножа в бок или от струны на шею. Не от взрывчатки на дне зловещего полицейского форда. Просто в один прекрасный день он перебрал болеутоляющего. Сошло бы за нелепую случайность или даже за самоубийство: не выдержал угрызений совести. Да, и в своей смерти просил винить Матильду Ландо…
Но, судя по грязному ругательству, против воли вырванному страданием, мерзавец ещё был жив. Видимо, он думал, его жертва дрожит от страха на другом конце квартиры и не слышит, на какие красочные выражения способна столь утончённая натура.
Свидетельница невольно поморщилась.
Какой уродливый след он оставил в этом мире… ценитель Моцарта… сколько развёл зла и горя, как другие сажают цветы...
Сколько людей по той или иной причине желали ему сдохнуть в мучениях. Сколько их было, подобных Матильде, лелеявших мечту о страшной мести за родных… И сколькие благоразумно смирились или потерпели неудачу в отчаянной попытке!
Сколькие мечтали, чтобы он жил долго... за решёткой до конца своих дней.
«Но едва ли он их всех спасал, прятал у себя дома, а потом предлагал позавтракать за одним столом…»
Но он жил всем назло. И решись проблема сама собой… Скверно. Убийство по неосторожности – он не этого заслуживал. И её жизнь стоила большего, и память Леона – тоже.
Плечи замёрзли – у самого пола ползал холодный воздух. Перед глазами возник размытый тоннель – разгромленная кухня, но не эта – другая. Там ненавистные дрожащие руки и револьвер касаются лица. Там безумец ловит взгляд и ищет в нём понимание. Там он же, привыкший изощрённо лгать и выворачивать наизнанку всё, к чему приложит свой извращённый ум, со всей откровенностью доверительно шепчет: «Как долго я ждал… Не знал, доживу ли… Всё должно было быть не так. Всё должно было быть иначе…» Вот и она хотела бы иначе. Как уж он это называл? «Сильно, с размахом, на одном дыхании…»
Да, не всё потеряно: на кухне усилиями негодяя образовалось предостаточно смертоносных осколков. Блестящая возможность расплатиться – долгожданная для мстительницы, бесславная для ублюдка. Внутри туго ударилось в ребра: лишь бы он не унёс с собой в могилу все тайны, лишь бы вызвать его на разговор… Хотя какой тут разговор – не получить бы полный барабан. Матильда прикусила губу, зажмурилась до слёз, сложила ладони, мысленно взмолилась: только бы он не сорвался на неё! Надо сказать ему, что она не хотела такого представления… Вдруг она сможет спасти едва наметившееся хрупкое расположение со стороны этого неуравновешенного типа? Набравшись храбрости, точно перед прыжком в воду, девушка легко оторвалась от стены, чуть отошла и заглянула в комнату.
«Теперь тебе не до музыки, верно?»
Он опускался спиной на застеленную кровать с величайшей осторожностью, точно на доску с торчащими гвоздями. Обычное для здорового человека действие представляло для него пытку, заставляющую судорожно содрогаться от мук. И пытку медленную: она вынуждала двигаться плавно, чтобы суставы не скрипнули болью. А они, промёрзшие и хлипкие, – тут Матильда ощутила, как навязчивый холодок взлетел по спине под волосы, – скрипнут прежде, чем матрас или пол.
Мерзавец не желал дарить ни одного испуганного взгляда, ни единого жалкого возгласа. Её, остолбеневшей в дверях, словно не существовало для Стэна в эту минуту. Он остался один на один со своей бедой, своим наказанием, своим искуплением, пусть кроме него в этой комнате дышало еще одно живое существо. Во всём этом проскальзывала глумливая насмешка судьбы: пронизывающую боль он принимал сходно волне эйфории – нечеловечески переломавшись, откинув голову, точно пытаясь найти опору затылком.
«Что ты не позвал Бэнни? Он бы на руках тебя нёс. А я могу и убить, мразь».
Она упрямо вызывала перед мысленным взором лицо братишки, сраженного пулей, медленно падающего на пол меж обшарпанных стен. Представляла перед собой коридор – разорванный, мертвый, черный – видевший, как больной ублюдок выследил её друга, выстрелил ему в спину – и ей в сердце. Забрал их жизни, чтобы развлечься и ещё немного протянуть... Зачем он появился такой?! Лучше бы он никогда не жил! Совсем. Сейчас ей не было бы противно, холодно и хрустко смотреть на него. Она же так хотела, так мечтала… Ведь там, в пяти метрах отсюда, она просто испугалась его неистового бешенства, застыла, растеряв волю.
Маленькая девочка, которая жила в ней все эти годы и плакала от одиночества, должна была торжествовать: вырвать злосчастный револьвер из наплечной кобуры, вложить в ладонь омерзительного психопата, ткнуть дуло в обросший висок и поймать миг осознания беспомощности и всепоглощающего ужаса в глазах. Она в его лучших привычках насладится страхом жертвы, убьёт из его оружия, и это сойдет ей с рук. Матильда даже осмелела – мерзавец не мог ей помешать – и подлетела к кровати. Руки дрожали от ненависти и нетерпения. Но сначала его надо было уложить. Их с Леоном учебные жертвы гибли на расстоянии, и девушка поняла, что не готова причинить негодяю боль: не вынесет воплей.
Как-то раз она представляла себе прикосновение к вечному врагу, его одежде – ладонями, а не самыми кончиками пальцев... И сейчас ждала чего-то настолько гадкого, что сразу побежала бы в уборную мыть руки с мылом. Но всё же решилась подхватить здоровой рукой под плечо… Сразу поразила передающаяся, пробирающая, ничем не смягченная дрожь окостеневшего в страшном напряжении тела. Матильда невольно вспомнила конвульсии после принятия капсул – других, тех, которыми он не стал бы разбрасываться. Стэна оказалось слишком мало под свободным костюмом – меньше, чем ей всегда казалось. Он был щуплый! – натурально, мешок с костями, в котором всё ходило ходуном от изнеможения и озноба.
Подонок обмяк, точно потерял сознание.
– Т-ты что?!
Локоть с каждой секундой наливался тряской тяжестью, но холодящий – до мурашек – тонкий хруст, бегущий от больного человека, заставлял крепиться, не позволял отпускать. Негодяй впервые беззащитно раскрылся: достаточно было протянуть руку, чтобы схватить его за взмокшую шею. Щекотно напрягалась правая рука, непослушная, свернутая у груди… Держать его на весу становилось невыносимо, оставалось опереться коленом на кровать. Пришлось совсем туго, когда Стэн очнулся от забытья, поднял голову и уставился в упор. Он нахмурился, дёрнулся, волна мелкой дрожи докатилась до его перекошенного лица и слипшихся кончиков волос.
Матильда сглотнула от нахлынувшего отвращения, когда поняла, что его потная чёлка щекочет ей лоб, а отсутствующий взгляд постепенно обретает нехорошее выражение, фокусируясь на её лице. Глаза у него были те самые, ненавистные, преследовавшие её в мстительных грезах и кошмарных снах, – просвечивающие, со зрачками-точками. Глаза безумца, выдававшие истинную сущность, обычно скрывающуюся за приветливой улыбкой… там, где он не психопат за гранью закона и не инвалид во главе оперативной группы.
Дрожащие пальцы плотно легли вдоль тонких рёбер: привычным жестом, как на рукоять личного оружия. Взгляд у него устоялся дурной: пустой, птичий, пристальный. Она трепыхнулась у него в руках – пока не сильно. Сердце сорвалось и прокатилось звонко, холодно: через пустое солнечное сплетение – вниз, вонзилось остро, забилось горячо. Под ногами качнулся пол, голова пошла кругом. Отторжение давило физически, как между одинаковыми полюсами магнитов. Матильда знала только одно: если сейчас он затащит её к себе, то небо упадёт. Придётся убить, и сейчас это будет нетрудно.
И Стэн – мстительница догадалась! – осознавал, что на этот раз она сильнее его. Даже она, чью хрупкость он мог сейчас ощутить. Он закрыл глаза и молчал: похоже, ему было трудно говорить, но даже с гримасой боли он словно насмехался: «Вот он я! Не очень здоровый, но зато живой. Смотри, сраный итальяшка! Я даже могу обнять твою девчонку!» Гадко было ощущать на себе его ладони, холодные и влажные, чувствовать сбивчивое дыхание. Страдания не исправили его, не мешали быть мёртвым внутри, недочеловеком, ошибкой природы и общества. И Матильда чувствовала, насколько глубоко он ей противен – до затяжного спазма где-то внизу.
Несмелое прикосновение пробежало под лопатками, на этот раз осознанное, прочувствованное – словно всё понял и хотел убедиться, что ему не померещилось. Она невольно вспомнила его руки, представила касание: словно к клавишам фортепиано в тихом доме – почувствовать ход, но не потревожить струн. Жгучая усталость пусто отозвалась в мышцах, напряжение мягко перетекло в плечи – мерзавец принял помощь и сам помог ей.
Но он не тянул к себе, не мял, не прижимался: монстр держался за неё доверчиво и непосредственно, как невинный ребёнок. Будто искренне полагал, что спасённая им милая девушка не способна причинить вред. Так её обнимал брат, когда Матильда укладывала его спать. И в последний день – тоже. Вот только братик был невесомый, точно облачко, чистый, словно ангел. А Стэн был взрослый и колючий, пропахший сигаретами и салоном автомобиля, тяжёлый от пороков и грехов.
Ненадолго вызвать у него мимолетный страх пополам с гневом мог любой хорошо подготовленный или особо удачливый убийца. А кто-то однажды довёл бы дело до конца и узрел бы посмертную маску на его лице. И все бы возликовали. Но что это по сравнению с тем, как лёгкие словно заполняет ветер, а пульс стучит – не сосчитать! Сердце щемило от мысли, что за пропасть она перешагнула в себе, от чего спасла душу. Внутри горько обожгло прозрением. Она могла открыть это намного раньше: просто поправить ему простыню в больнице – и обрести свободу. «Забыть».
Сколько это длилось? Вроде она слышала, как проехала машина… Девушка наклонилась так, чтобы враг коснулся спиной кровати, – уложила почти бережно, иначе кости у него ломко трещали. Душу переполняла благодарность за маленький подарок. Две секунды ценою в семь лет. Стэн отпустил её легко – пожалел мгновение. Лишь холодило кожу под майкой после его ладоней.
Некоторое время в комнате стояла звонкая тишина, которую не пробивали до конца ни звуки улицы, ни бешеное сердцебиение пленницы, ни дыхание ее врага. Девушка отошла и замерла в стороне: смотрела, как вздымается и резко опадает его грудная клетка – мелко и часто, будто он не мог надышаться.
Он потерся виском о подушку, будто хотел подползти поближе. Или отодвинуть острые на вид волосы обросшей челки, прилипшие ко лбу. Девушка вспомнила его непривычно тихим и жалким – спящим в беспамятстве под капельницей. Тогда она еще не знала про себя, что многого не может: например, выстрелить в больного человека.
Медленно, будто наощупь, Стэн положил ладонь на левую сторону груди – туда, где у людей находится сердце. И это было совсем нехорошо.
– Всё в порядке? – тихо прозвучал голос, который Матильда привыкла считать своим. Глупый вопрос, понятно же, что нет. Или это просто пронеслось в мыслях?
Но в следующую секунду стало ясно: превозмогая себя, он привычно проверил наплечную кобуру. Судорожно («Любовно», – поправила себя Матильда) погладил через ткань верный Смит-и-Вессон. Нащупал какую-то мелочь во внутреннем кармане («Ключ», – запоздало догадалась пленница) и плотнее запахнул пиджак, болезненно согнулся, словно защищая сокровище. Он приходил в себя после приступа, включались обыденные для него повадки, может, и до расправы было недалеко…
И почему она чувствовала себя виноватой? В голову лезли воспоминания про завтрак, про её первый вечер здесь – совместное расследование за одним столом, почти дружескую беседу. Почему теплилась надежда, что он не собирался с ней расправиться с самого начала? И если нет, то с чего он простит ей случившееся? Потому что она упустила блестящую возможность его убить?
– Будешь тёплое молоко?
Она сказала, а потом только подумала, что на самом деле не хочет сейчас над ним хлопотать. Это надо будет поставить на огонь, следить, найти целую чашку и, что самое худшее, заботливо поить отвратительного типа.
К радости Матильды, Стэн не ответил. Но его мелко трясло, и она не могла так просто уйти на кухню. «А чёрт с тобой!» Ну, надо же… Подсела на свое нравственное превосходство. Тоже своего рода зависимость…
***
Чистая вода уже давно успокоилась в самых крупных осколках графина. Девушка подняла один из них и смогла рассмотреть свое отражение: совсем девичье лицо, огромные тревожные глаза, зрачки, выхваченные лучами солнца. Словно встретилась с этим безумным, немного удивленным и растерянным взглядом своего двойника из недалёкого прошлого: четверть часа назад в тесной комнатушке, залитой кровью, стояла и смотрела на этот кусок стекла в шее Стэна. Как в больнице – стекло, кровь и запах.
Осколок полетел в ведро. На полу их было ещё много. Девушка чувствовала себя не на месте, не знала, за что сейчас браться и во что теперь верить. Сама её жизнь пошла таким же бардаком, как в тесной кухне, где бедствие можно было окинуть взглядом только с потолка: с недоумевающей усталой Матильдой и всеми её разбитыми отражениями вместе.
Успела бы ты убежать, девочка-убийца? Жалела бы о жизни без приличной работы, без теплых привязанностей? Матильда-Киллер, Матильда-Чистильщик, твоя жизнь не стала бы прежней: тебя ждал бы бег без цели и недолгие смертельные игры с чужими людьми – словно грязные интрижки без тени чувства. От такой перспективы пробирал мороз по коже. Но Стэн мог не оставить выбора. Это сейчас он лежал слабый и больной, ухитрился пробудить в ней что-то человеческое, разумное… Артист…
У другого на его месте росли бы дети чуть помладше самой Матильды, год за годом выплачивался бы кредит за дом с лужайкой и белым заборчиком, случались бы прочие радости успешных душевно здоровых людей. Такой водил бы машину, возил бы детишек в школу, доверял бы жене завязывать галстук, приглашал бы друзей с семьями на общие праздники. Глядя на Стэна отвлеченно, можно было бы предположить для него совсем другую жизнь, которой уже никогда не случится с ним. Нечто кровно необходимое для этого он утратил задолго до потери физического здоровья.
Веник проходил по доскам, тяжело волочил за собой битое стекло. Матильда собирала крошечные отраженные кухни в совок. Несостоявшиеся убийства, разговоры, попытки к бегству, чёрт знает что ещё – всё отправлялось в мусор. Когда пол предстал свободным и ровным, её охватило чувство опустошённости: она могла и не мстить – её враг был наказан задолго до нанесенного ей горя. Никому не пожелаешь прийти к подобному итогу: впереди ждёт пропасть, а позади – преступления, требующие расплаты… Победа над Леоном обошлась ему дорого, и с возрастом цена лишь росла – никто не молодеет. Больной одинокий человек сходил с ума от ломоты в костях и безумия – много ли чести в расправе над ним?
Она могла уйти, оставив Стэна наедине с его персональным адом под белым потолком. Покинуть эту квартиру, посадить цветок в парке, оставить этот город. Ехать и ехать по трассе и остановиться там, где ей просто будут рады, и не важно, где найдется такое место. За горло держали проклятые обстоятельства разной силы: дело Вики, ключ от апартаментов и форд с копами у подъезда. Переплёт с клубом не пускал бросить всё и отправиться в бега, ключ был у сумасшедшего наркомана, а копы могли помешать в последний момент.
Жалюзи щурились на свет, черная «Виктория» по-прежнему таилась в засаде под тонкой липой.
В обществе приличных людей всё слишком сложно устроено: однажды наступает момент, когда с какой-то мразью разумнее заключить перемирие, чем бороться насмерть. Тони бы сейчас сказал, что этот момент настал. Матильда же мучилась надрывом: всё бросить и уйти домой. Дождаться, пока Стэн заснёт, и вытащить у него ключ – за такой дерзкий поступок не жаль и убить, конечно. Но внизу поджидал форд – она это видела. Стэн еще бодрствовал – она это знала.
***
– Похоже, ты ещё спишь, но… Давай представим ситуацию!
На столе появились сахарница без ручки, уцелевшие чашки, банка растворимого кофе. Матильда достала из холодильника упаковку и принялась открывать.
– Вот ты проснулся, собрался подняться. Кто тебе поможет? Где твои приятели, Стэн?.. Или… как тебя зовут? – Гортань сжалась и уголки губ заболели, как от натянутой улыбки: – Норман?
За это усилие стоило наградить себя глотком молока.
– Норман… – Матильда посмотрела в сторону и качнула головой. – Это родители тебя так назвали? Наверное, они хотели, чтобы ты вырос хорошим человеком... Не обижайся, но мне кажется, ты их подвёл… Или они были такие же чокнутые, как и ты. Это многое объясняет, кроме твоей карьеры, конечно.
Эта мысль почему-то тянула, как подсохшая ссадина. Девушка отмела ее подальше, поморщилась и поднесла чашку ко рту.
– Допустим, ты всё же поднялся. Ты… ты сразу вспомнил, что не один? Но как же ты не умоешься и не посмотришься на себя перед выступлением! – Матильда заглянула в чашку. – Ты видишь свое отраже-ение, зеркало словно дразни-ит тебя, повторяет... шра-амы на твоем лице. – Палец обводит край. – О, да! В ярости ты пытаешься разбить стекло – иногда злость берёт верх над тобой, это я теперь знаю, – но силы у тебя уже не те-е… Норман. – Девушка сделала глоток, заговорила серьезно. – Что у тебя вообще осталось? Почему ты раньше не убил меня? Теперь всё сложно. Или ты не хочешь что-то менять? Ведь кто помнит того Стэна, которого знаю я? Того самого, которым тебе так нравилось быть… Знаешь, я заговорилась. И на этот раз я не буду называть тебя ублюдком: я жива, и пицца была очень вкусной… Хотя… это между нами… ты ублюдок и есть.
Матильда плотнее собрала на столе чашки и пакеты, села прямо.
– Ты войдёшь на кухню и увидишь, что я тебя жду. Вид у меня… ангельский… после всех этих приключений. Но ты еще не знаешь. Норман, всё очень серьёзно. Моя злость – тоже из-за тебя. Что, наверное, приятно будет сделать меня мёртвой? Нас сейчас разделяет не пакет с оружием и не связка готовых взорваться гранат. Между нами на столе стоят всего-навсего чашки, жестяная банка и пакет молока. И через пару секунд ты поймешь, что тебя убили твоим же оружием.
В напряженной тишине Матильда молча заварила кофе, размешала сахар, добавила молоко. Пододвинула одну чашку ближе к воображаемому Стэну. И уже знала, что не смогла бы взять самую пронзительную ноту – посмотреть ему в глаза – лишь смущенно пробормотать:
– Так вкуснее...
Она вздохнула. Ожидание тянулось невыносимо медленно, лопасти вентилятора в форточке хлопали устало – вот-вот остановится.
Пару раз она подбиралась к спальне, чтобы проведать Стэна, и не была уверена, что он не отслеживает звуки вокруг. Хотя выглядел он спокойным и безмятежным: лекарство определенно подействовало. За это время он уже развернулся лицом к стене. И будто не лежал на кровати, а стоял в раздумьях или ожидании, сложив руки на груди. Матильда уже видела его таким. Даже сползшее покрывало и подмётки ботинок не разрушали это впечатление полностью.
Звук заводящегося мотора за окном сотряс неподвижный воздух. Матильда подпрыгнула и в следующую секунду уже осторожно, не трогая жалюзи, скользила взглядом по улице. Место форда пустовало. Видимо, продажные полицейские руководствовались каким-то сложным регламентом, который разработал их начальник, а может, подошло время проведать очередного дилера.
Кофе с молоком дымился в чашке. Оставался ключ.
***
Внутри часов в гостиной мерно, с шорохом, поворачивались шестеренки, будто кто-то вновь запустил время. И Матильда невольно подстраивала бесшумные шаги под его ритм. Стэн, как она могла увидеть из коридора, дышал в такт – глубоко, размеренно, умиротворённо.
Желаемое от неё отделяла уже знакомая мягкая ткань. И запредельная бдительность двуличного копа. Матильда огляделась в поисках предлога, чтобы подойти, и подобрала с пола злосчастный пузырек. Лезть Стэну во внутренний карман пиджака не хотелось до смерти: там было иначе – близко к сердцу, с живым стуком и теплом. Всё равно, что погладить по животу спящего хищника, например, облезлого бешеного шакала…
На её приближение спящий не отозвался. Пузырек во взмокшей ладони мешал сосредоточиться, и Матильда решила его поставить. Взгляд девушки упал на горячо освещенную тумбочку. Резко очерченное тенями – кольцо… Почему вечно кольцо – как привет, как насмешка? На этот раз от него как трещинка по доске – прямо, выемками, выемками... Как по сердцу, застывшему, чтобы не разорваться от нежданного счастья.
Ключ в тот же миг оказался в её руке. Через два десятка быстрых шагов Матильды он уже занял место в замочной скважине. Поворот – «Неплохая заявка на победу!» Еще поворот – «Ждём последнее число в лотерейном билете!»
Щелчок, затем последовал скрип. Лестничная клетка – свет в конце тоннеля, дверь, за которую её когда-то пустил Леон.
– Бинго.
Разум словно отказывался верить, но фору всё-таки признал, и теперь Матильда замерла на пороге, сбитая с толку роем совершенно нелепых мыслей.
Что, серьёзно?! Она обыграла Стэна? Или в тот миг он взводил курок у неё за спиной? Нет, тихо, засады нет. Дверь-то захлопывается – оставить ему ключ, что ли? Оставить записку, что ушла?
Матильда замахала руками перед лицом, разгоняя сомнения. Леон погиб именно так! «Решил, что всё закончилось!» Она вышла за дверь, и эхо от маленького шажка по мраморной плитке показалось ей громом. Огляделась, оглянулась за дверь, как в зазеркалье, дотянулась до дверки стенного шкафа и повесила ключ за ручку.
Девушка медлила. Глубоко вздохнула, ощутив запах кофе. Её одолевало странное чувство, что вместе с этой дверью навсегда закроется часть жизни. Словно нельзя будет вернуться и переиграть, что-то придется забыть… Стоп! Какое тут может быть сожаление? Все остаётся позади. Нападение, ночь в участке, два муторных дня из жизни пассажирки в багажнике. Тот ужасный июль, когда она была девчонкой и всех её близких зверски расстрелял Стэнсфилд и его дружки. Тот тяжёлый август, когда она ещё раз умерла вместе с Леоном.
И Матильда закрыла. Щелчок, будто опустел барабан.
Она собралась пешком, но пустой лифт пришел почти сразу. Складывалось даже удачнее: мало ли, кто ошивался на лестничных клетках? Девушка подумала. Нет, это была не лучшая затея: внизу сразу высветится номер этажа. И она спустилась на третий, там вызвала лифт и опрометью бросилась вниз по ступеням.
Холл она пересекла спокойно, чтобы не привлекать внимание: не вертелась по сторонам, шла уверенным стремительным шагом, будто была из числа здешних жильцов. От улицы её отделяла лишь парадная дверь, открывающаяся нажатием на кнопку разблокировки кодового замка. Матильда не удержалась в самом конце пути: оглянулась на консьержа. Он поздно встрепенулся и теперь в голубых отблесках маленького экрана под стойкой суетливо отставлял в сторону чипсы. У него было такое лицо… Она уже видела такое выражение у консьержей! Будто сказала ему что-то скабрезное, и теперь он не представлял, как с этим жить. Негодник! Девушка помахала ему рукой и вышла.
Сначала свет заполнил всё её существо, он был теплый, белый, мягкий от облаков. Девушке показалось, что она смогла его вдохнуть, и он оказался уже прохладным, защекотал лёгкие. Затем сквозь него в поле зрения ворвалась острая зелень листвы и цвета вывесок. Проявилось здание напротив, а до него – улица, кипящая жизнью. Матильда сбежала по ступеням, влилась поток и устремилась прочь, к ближайшему перекрёстку с оживлённым движением. Что, какой-то праздник? Нет, всего лишь выходной.
Девушка пыталась понять, что с ней. Городская суета выглядела так, как показывают в кино жизнь после спасения мира – когда после продолжительного ужаса повседневные картины хочется любить всем сердцем. Толпа на переходе казалась ей сборищем родственников у Тони – её родных, которых никогда не было в таком количестве, причём настолько любимых. Она улыбалась, и люди улыбались ей в ответ.
Она знала, что сегодня свободна, прогуляется по городу до дома, где её ждет цветок.
Она свободна. Сегодня и впредь.
