Черное и белое

Джаред старательно притворялся спящим, из-под прикрытых век наблюдая, как Дженсен рисует. “На это можно смотреть всю оставшуюся жизнь,” - промелькнуло, и отозвалось ноющей болью где-то между ребрами. Обнаженный Дженсен сидел на кровати, по-турецки скрестив ноги, и сосредоточенно водил пастелью по бумаге, то облизывая, то покусывая все еще припухшие губы. Захотелось протянуть руку, обнять, прижаться носом к золотисто-рыжей макушке. - Давно не спишь? - спросил он, не прекращая рисовать. - Давненько, - Джаред перекатился на спину и оглянулся в поисках белья, и вообще хоть какой-то одежды. Дженсен повернулся к нему, изучающе посмотрел, словно выискивая ответы на все свои незаданные вопросы. Хотя, если разобраться, вопрос был всего один: “Что дальше?” - Как себя чувствуешь? - спросил Джаред, натягивая плавки. Эклз хмыкнул, отложил рисование и сладко потянулся: - Глубоко удовлетворенным и жутко голодным, а ты? - Что-то похожее. - Хочешь, пожарю яичницу, пока ты будешь в душе? - Не стоит, я уже дома позавтракаю. Не оборачиваясь, Джаред шмыгнул в ванную, наскоро облился холодной водой. Сердце не могло определиться, сжиматься ему или выпрыгивать из груди. “Что дальше?” Джаред физически ощущал, как зловеще скрипит его привычная жизнь, грозясь прямо тут разлететься на куски. Развод, увольнение, опека над Томасом, разрыв отношений с матерью. Забыть все? Попрощаться и уехать, сделать вид, что это был секс на одну ночь? Сказать, что совершил ошибку? Встречаться тайно? “Такого вы оба не заслужили.” А чего хочет он? “Золотой мальчик из богом забытого места. Чего ты хочешь?” Не хватит духу спросить, поговорить. Позже. Нужно все обдумать. А как же хочется крикнуть: “Пакуй вещи. Мы уезжаем отсюда.”. Сгрести в охапку, прижать к себе, смеяться, в спешке собирая кисти и коробки с карандашами, принять все это новое и настоящее. Как хочется, чтобы все было легко и ясно. Но так не будет, а будет все, как в плохих драмах: - Уже уходишь? - он гордый, у него не дрогнет ни лицо ни голос. Он даже сидеть так останется – небрежно, в пол оборота. - Да, уже почти полдень. Мне пора, - Джаред не так хорош, он будет мяться и смотреть то в пол, то в сторону, лишь бы не на него. -Береги себя, - вот это он скажет, уже стоя в дверях, а напоследок добавит, - я позвоню. - И это прозвучит неуместно и отвратительно пошло. А Дженсен продолжит рисовать, темную гладь озера, и серебристый песок. Но штрихи будут получаться злыми и резкими, а цвета слишком темными, пока он наконец в сердцах не швырнет коробку с пастелями о стену. Особняк встретил Джареда привычной стерильной чистотой, идеальным расположением со вкусом подобранных вещей. На кухне его ждал еще теплый завтрак. Чудесная термопосуда. На столе рядом с контейнером с омлетом под соусом Болоньез он нашел записку. “Мы с Томом в аквапарке. Будем в семь. Люблю, Жен.” Вокруг было так тихо, что у него разболелась голова. На автомате он поплелся в душ. Стоял, подставляясь теплым звенящим струйкам, пока не поморщилась кожа на пальцах. Джаред чувствовал себя словно в зазеркалье. Все, что видел, трогал, чем пользовался изо дня в день, казалось чужим и незнакомым. Обстановка в их с Женевьев спальне вдруг стала тошнотворно блеклой, вещи в шкафах уродливыми, запах от многочисленных баночек и тюбиков в ванной неприятно-приторным. С каждой минутой, с каждым маленьким тиканьем раритетных настенных часов, возвращалась знакомая, испытанная уже тоска. Та, что толкнула его влезть на подоконник и взглянуть вниз, желая шагнуть, прекратить эту невыносимую вереницу дней, лет среди стекла и пластика. Когда ничего не было. Абсолютный вакуум, пустота, сквозь которую не пробивался ни один порыв, ни одно чувство. Когда все твои улыбки фальшивы. И ты это знаешь, и те, кому они предназначены это знают, но вы продолжаете притворяться, потому что так надо. Когда еда становится пресной, секс механическим, когда ты просыпаешься по ночам, насквозь мокрый от пота, и засыпаешь каждую ночь с уверенностью, что огромная дыра где-то в области грудины наконец пожрет тебя и останется только мерзкий склизкий след на простыне. Потом появился Том, и пустота отступила. Почти не беспокоила, как старая, зажившая рана, которая ноет только на погоду. У него есть сын, и ему есть ради чего жить. Но Джаред не обманывался, он знал, что она все еще там, готовая выползти снова, напомнить: “Ты только делаешь вид, что живешь. А это та же смерть, только медленная.” Она всегда была там, на краю сознания, всегда, до вчерашней ночи. Господи, но до чего же страшно, протянуть руку, ступить этот шаг и принять ответственность за последствия. Насколько проще остаться в привычных рамках, удушающих, но безопасных и знакомых. Джаред сел на край кровати и обхватил лицо руками. Ему вспомнилась их с Жен свадьба. Он – бестолковый девятнадцатилетний сопляк, и она – блестящая молодая леди двадцати двух лет. Ее родители – только что заключили с Selective Dynamics крупную инвестиционную сделку. А тут еще и дети испытывают друг к другу симпатию. Намеки, “случайно” устроенные встречи, посулы, поощрения и дело было сделано. “Жен, дорогая Жен. Чем я думал? Почему мы не подождали, не узнали друг друга получше? Зачем было так спешить? Чтобы через десять лет понять, что живешь с совершенно чужим человеком?” Джаред просидел так еще полтора часа, пытаясь привести в порядок мысли и найти решение этого уравнения со всеми неизвестными, которым была его жизнь. О Дженсене он старался думать безличностно, абстрактно, про себя используя слова вроде “эта ситуация” и “затруднительное положение”. Думать о нем, как о живом человеке, как о Дженсене, который еще несколько часов назад был центром Вселенной, всем, чего он желал, как о Дженсене который показал ему с какой страстью можно любить эту чертову жизнь, думать о нем так было очень больно. А Джаред был трусом и старался избегать боли. Как, впрочем, и решений. “Нельзя так, с плеча рубить. Нужно всю эту ситуацию обдумать, хотя бы несколько дней. Я сейчас сам не знаю, что я чувствую и чего хочу. Нужно разобраться. Откуда мне знать, что это не сиюминутный порыв, который перегорит через месяц? В конце концов, что у нас может быть общего?” А вечером вернулись Том и Жен и он был образцово показательным отцом и мужем. Ел ужин, читал Тому сказку на ночь, беседовал с женой, смотрел телевизор, и к концу дня почти убедил себя, что все может быть как раньше. Дженсен смотрел на все отсутствующим взглядом и остервенело махал лопатой. Кусочки угля помельче разлетались в разные стороны. Пот стекал ему на глаза, но он даже не трудился его вытирать. - Эй, Дженни Росси, полегче, ты пришибить нас хочешь? Какая муха тебя укусила? Дженсен бросил лопату и схватил Лысого за шкирки. - Я тебе что баба? Ты считаешь, я похож на бабу, а? Еще раз так назовешь меня, будешь зубы собирать, понял? Родни быстро разнял обоих. Лысый поспешно вернулся к работе, пробормотав что-то про “психа ненормального”. Дженсен выматерился, сплюнул на пол и тоже взялся за лопату. Родни покачал головой. Последние дни парня как подменили. “Как раз с тех пор, как этот мазурик с Фей-таун укатил к себе домой. Все вился вокруг него. Смотел, будто медом ему намазано. Извращенец. Господи, Дженс, зачем тебе оно надо?” - Аййй. Твою мать! - Дженсен зашипел, схватившись за руку, по которой уже бежала струйка ярко-алой крови вперемешку с грязью. - Что? - Лысый подбежал к другу, мгновенно забыв о ссоре. - Рука соскользнула! - Вот, у меня платок есть, давай перевяжу, чтоб не текло. “Зачем?” Дженсен покорно дал перетянуть рану сомнительной чистоты носовым платком, и, наплевав на боль снова взялся за лопату. “Хуже все равно не будет.” Естественно, он не перезвонил. Не то, что бы Дженсен надеялся, то есть надеялся конечно, но особо не ждал. В конце концов, он же не баба, чтобы каждый вечер поливать слезами телефон. “У него своя жизнь, а у тебя своя. Кто ты такой, чтобы он все бросал ради тебя?” Он пробовал укрепить эту мысль с помощью Питового самогона, но безуспешно. “Пройдет, и это пройдет,” - твердил он себе целыми днями. Хоть и тошно было. Знал, что не пройдет еще очень долго, знал же себя дурака, как облупленного. Дженсен и рассудительность всегда были понятиями несовместимыми. Казалось, он физически не способен делать что-то в полсилы. Если уже махать лопатой, то чтоб после смены отваливались руки, если плыть, то пока дыхания хватит, а друзья с берега не начнут орать, если рисовать, то пока пальцы не сведет судорогой, болеть, то так, чтоб до полусмерти. Радоваться, значит радоваться каждой клеткой, без оглядки. Влюбляться... “Он хороший, достойный человек, у него семья, жена, может, он ее еще любит, просто ошибся, а теперь раскаивается. Ты – ошибка, Дженс, смирись с этим.” Первое что его подкупило была даже не выразительная внешность, хоть он потом и засматривался на него так, что пару раз чуть не размозжил себе палец молотком. Тогда, в галерее, среди всех тех красивых, дорого одетых людей, он один показался ему настоящим. Таким он его и видел: отзывчивым, открытым, готовым помочь в трудную минуту, талантливым, напрочь лишенным того напускного высокомерия, каким обладали почти все люди его круга. Видит Бог, Дженсен удивился, когда, взявшись помочь им, Джаред приехал в школу один, а не в окружении толпы репортеров, пиарящих новоявленного филантропа и мецената. Дженсен был молод и влюблен и это было чертовски трудно, но ему оставались воспоминания, светлые, хоть от них и щемило в груди. Пока он не купил ту газету. Через десять дней телефон таки зазвонил. Среди ночи, но Дженсен все равно не спал. - Здравствуй. Можно я приеду? Хочу поговорить. - Приезжай. Дорогу, думаю, вспомнишь, - он хотел его увидеть. Хотел видеть его лицо, когда покажет ему ту статью, выскажет все, что уже сотни раз прокручивал в голове. Пусть усвоит себе, что у него, и у всех здешних жителей тоже есть чувство собственного достоинства, и да, он лучше будет до конца жизни работать на шахте и рисовать школьные карты, чем бросит их ради того, чтобы лизать задницу снобам из Высшей Школы, и тем более, ради такого дерьма, каким на проверку оказался Джаред.