Черное и белое

Дети! Любому вошедшему этот дом сразу и недвусмысленно сообщал – здесь целая орава детей. Детские одежки, стульчики, игрушки, разрисованная принцессами и симбами посуда, каракули фломастером на стенах, самокаты и разноразмерные велосипеды, мячики, поделки из пластилина на каминной полке, картонные аппликации в рамках... А вот и сами хозяева джунглей. “Ох. Целых пять!” Дженсену, которого вкатили в гостиную на инвалидной коляске уже начинал нравиться этот дом и его хозяева. По-хорошему, его не должны были выписывать так скоро, но как только Чад с женой появились на пороге больницы, его тут же сплавили на руки, не став слушать никаких возражений. Сначала ему было неловко от того, что пусть и ненадолго, но незнакомым людям приходиться возиться с ним, неходячим. Дженсен ненавидел быть обузой, но эта развеселая парочка быстро выбила всякие глупые мысли из его головы. - Это и правда хахаль дяди Джареда? - самый старший и самый черный из пяти был весьма прямолинеен. - Джамиль! - по тону Паломы Дженсен сразу понял, что при необходимости она может быть очень строгой мамашей. - А что я такого сказал? Об этом все вокруг говорят! - Дженсен – наш гость. Точка. А ты подумай, пожалуйста, над своим выбором слов. - Все-все, мама. Понял. Здравствуйте Дженсен. Бойфренд подходящее слово? - Джамиль! - Молчу. Дженсен молчаливо прыснул со смеху. “Джаред! Какую же кашу ты здесь заварил? О нас, похоже, каждая собака в городе знает. О нас? Уже есть мы, а я все пропустил, валяясь в больнице.” “Джаред!!!” - закричал Дженсен, но только мысленно, когда ошалелый и взлохмаченный, в гостинную влетел Падалеки. С их последней встречи он здорово похудел, и сейчас его бледные, впавшие щеки покрывала двухдневная щетина. Он выглядел очень, очень уставшим человеком. Но глаза. Наполненные влагой, глаза сияли в полную мощность. - Дженс, - прошептал он опускаясь на колени перед коляской, - родной мой. Потом он всхлипнул. А Дженсен почему-то испугался, он никогда не видел, чтобы люди плакали от счастья. Но вот, что-то влажное потекло по щекам, и, не в силах сказать ни слова, он протянул к нему, испещренные шрамами, руки. Казалось, они просидели так целую вечность, сплетая и расплетая пальцы, прижимаясь друг к другу лбами и щеками, покрывая лицо сухими, теплыми поцелуями. Все так же, как тогда, в их первый раз, только медленно и нежно. Джеред по сотому разу повторял одни и те же слова: “Родной”, “Люблю”, “Прости”, “Так по тебе соскучился”. Дженсен про себя говорил приблизительно то же самое, добавляя только “Хочу тебя. Так тебя хочу. Вот оклемаюсь только. Никуда от меня не денешься”. Чад и Палома, сидя в соседней комнате, исподтишка наблюдали за ними. Чад был искренне, от всей души счастлив за брата. Он лучше любого другого знал, что любовь – действенное лекарство, и был уверен, что эти двое мигом поставят друг-друга на ноги. Палома же, будучи более опытной и мудрой, скрестила под столом пальцы, и от всей души желала им успеха во всех будущих испытаниях. Которые, она была уверена, обрушатся на них со всей неумолимой силой, сразу, как только схлынет первая волна эйфории. Джаред сидел в баре у Большого Пита, потягивал виски и пребывал в жутчайшем состоянии тоски и недоумения. Кроме того, он устал, как собака. Ну, не так конечно, как шахтеры за соседними столиками, но тоже очень устал. Кроме того, Джаред чувствовал себя виноватым. Просто все было как-то неправильно. Судебный процесс затягивался, буксировал, адвокаты требовали денег, поиски работы шли не очень удачно, Томми уехал с бабушкой и дедушкой Кортезами в турне по Европе. А тут еще Дженсен. Его золотой, горячо любимый Дженсен стал вести себя, как бешенная кошка. Да, он выздоравливал, начал ходить, уже даже подтягивался на приделанных к стене перекладинах в их новой квартире. Он перестал выглядеть, как скелет обтянутый кожей, и вернулся к облику молодого и чертовски сексуального мужчины. Но говорить так и не начал. Джаред объездил с ним добрый десяток неврологов, и все разводили руками. “Органических повреждений нет. Ничем не можем помочь. Похоже, это следствие психологической травмы. Обратитесь к другому специалисту.” На последнем, Дженсен, не дожидаясь пока доктор окончит свою речь, вылетел из кабинета, и Джареду пришлось гнаться за ним два квартала, уговаривать сесть в машину и вернуться домой. О психотерапевте и речи не шло. Дженсен написал ему злобную записку, где в очень жестких выражениях требовал оставить его в покое и больше не таскать по врачам. Каждый укол, каждая таблетка, каждый сеанс физиотерапии проходили с боем. Джаред уставал. Он хотел заботиться о нем, выходить любимого, видеть его здоровым. А вместо этого чувствовал себя мучителем, который держит больного в плену и издевается над ним. А еще он не рисовал. Джаред перевез все его вещи со старой квартиры, надарил уйму новых: самые лучшие кисти, краски, холсты. Все, чего может пожелать художник. Дженсен сначала даже обрадовался, просиял весь, а потом однажды вечером Джаред пришел с очередного заседания суда и увидел, что все его подарки собраны в коробку и заброшены в самый дальний угол на одежный шкаф. На любые вопросы он отказывался отвечать. “Он опять задерживается! Опять. Сколько ни проси. Да, да понимаю я насколько это важно. Я бы и сам с удовольствием надрал эту жирную капиталистическую задницу. Важное дело. Важнее не придумаешь просто. Он всем нам хочет помочь. В ущерб себе, между прочим. Но черт подери!!! Обязательно каждый раз задерживаться?!!!” Дженсен сидел, скрючившись, прямо на полу кухни, и прикусив язык, нервно водил ручкой по листу бумаги. Лист был уже весь покрыт темно синими каракулями. Рисунки были словно детские: кривые, неуверенные линии, искаженные фигуры, потом злые, беспорядочные штрихи, и снова, попытки изобразить фигуру. Дженсен бросил ручку, скомкал лист и изо всех сил ударил кулаком по полу. Вот уже месяц одно и тоже – пока он пишет – все нормально, как только начинает рисовать – чертовы руки принимаются дрожать, как у заправского алкаша. Он поднялся с пола и, вздохнув, засунул остывший ужин в холодильник. “Наверняка перекусит где-нибудь по пути, еще и на вынос с собой притащит. Конечно, кто ж будет жрать Дженовы макароны? Даже чертовой домохозяйки из меня не вышло.” Дженсен встал и, заметно прихрамывая, двинулся в спальню, одеваться. “Прогуляюсь, проветрю голову.” Он был расстроен и очень зол. Все начиналось прекрасно. Первые несколько дней были чистой, концентрированной радостью. Они сняли квартиру. Вместе ходили выбирать мебель, посуду, все на свете. Смотрели по вечерам фильмы. Собирали вместе с Томми паззлы. Мальчуган воспринял нового папиного друга как товарища по играм. Авторитет конечно нулевой, но Дженсена это устраивало. Он собирал паззлы, лепил из пластилина лошадок и не жаловался на жизнь. Он был влюблен. Настолько, что у него перехватывало дух каждое Божие утро, когда, открывая глаза, он видел рядом родную лохматую макушку. Буквально не мог насмотреться – преследовал его в ванную и наблюдал, как Джаред бреется и чистит зубы. Единственное что – дальше поцелуев дело не шло. Поначалу Дженсен думал, что дело в гипсе на ноге. Это он мог понять. “Загипсованный любовник. Бррр...” И в тот же вечер, когда его нога оказалась на свободе, он пошел в наступление. Ничего не объясняя, Джаред мягко отстранил его. А потом начались эти чертовы судебные заседания, и Джаред и вовсе пропал из дому. А у Дженсена, как назло, обнаружилась одна вредная черта характера – если он подолгу оставался один и без дела, то начинал думать, и, как правило, ничего хорошего в его мыслях не было. “Развалина ты, Джен. Никудышняя развалина. А Джаред, дурак, влюбился и похерил из-за тебя всю свою старую жизнь. Только он ведь влюбился в молодого, красивого и талантливого. А ты сейчас кто? Хромой, немой, побитый шрамами, калека. У тебя трясутся руки, и ты будишь его по ночам, как старый дед, потому что болит нога. Да у него, прости Господи, не стоит на тебя даже. А носится, как с золотым. Жалостливый потому что. И все. Бедный Джаред. И это он еще не знает, что я не могу больше рисовать. Ему вообще без меня было бы лучше. Только он этого еще не понял. ” Нетвердыми шагом Джаред шел к дому на углу Флит-стрит и Красной. Фонари в этом районе работали исправно и на улице было так светло, что можно было разглядеть щербинки на брусчатке. Декабрь подходил к концу, неумолимо приближалось Рождество, и на город опускались первые ночные заморозки. Вздрагивая, Джаред засунул руки в карманы своего тонкого шерстяного пальто. Но почти сразу вытащил – держать равновесие с руками в карманах оказалось сложнее. Вообще, он не рассчитывал столько пить. Рюмочка и по домам. Но тут к нему за столик подсела эта учительница – Дэннил. Начала расспрашивать про Дженсена, а Джаред выпил еще и язык как-то сам собой развязался. Ох и наговорил же он ей. “Сил уже никаких нету. Бывает просыпаюсь по ночам, смотрю на него, и так хочется, до боли просто. Но не могу я так, пока он, ну ты понимаешь, слабый - не то слово. Не слабый он. Просто не совсем еще поправился. И ведет себя как-то странно. Иногда даже бывает такое чувство, что я ему в тягость, хоть и говорит, что любит. От этого всего крыша едет.” - Ой! - Джаред почувствовал, как кто-то достаточно сильно толкнул его плечом и едва не потерял равновесие. Чья-то рука подхватила его под локоть, не дав упасть. - Дженсен! Что ты здесь делаешь? Ночь на дворе. “Это Я что здесь делаю? Это ТЫ почему плетешься домой на бровях в первом часу ночи, когда мы договаривались в ВОСЕМЬ?!!!” Дженсен стоял, расставив ноги в стороны, уперев руки в бока и грозно сдвинув брови. Из его расширившихся ноздрей шел пар. Чистой воды дракон. - Извини. Ну извини. Ты прав. Я должен был сразу идти домой. Я – свинья. Просто день такой трудный был. Ну, - Джен, не смотри на меня так. Дженсен снова ухватил Джареда под руку и с силой потащил к парадному. - Ты только не злись на меня, ладно? Завтра выходной, никаких судов, никаких собеседований. Целый день только ты и я. Ой, а у тебя иней в волосах. Хм. Джен, ты такой красивый. Ты наверное не знаешь, так я тебе скажу. Ты обалденно красивый. “Ага, а ты пьян.” - Ты знаешь, как я тебя люблю? Этого ты тоже не знаешь. А я тебе возьму и скажу – люблю тебя, колючку мою невыносимую. И хочу. Дженсен остановился и замер, как вкопанный. “Повтори еще раз.” - Хочууу теебяяя...- словно повинуясь мысленному приказу протянул Джаред, и Дженсен поплыл. Не обращая внимания на оханья, аханья и вялые возражения, он втащил разомлелого Падалеки в квартиру и с порога начал раздевать. - Что ты? Ооох... - раздевание приправлялось убойной дозой поцелуев. “Знаешь, как называется тот, который может, но не хочет, Джаред? Сволочь он.” Освободив их обоих от рубашек-футболок и пальто-курток, Дженсен поволок Джареда в ванную. Струи горячей воды окончательно сломили безнадежное сопротивление. Джаред закрыл глаза и только глухо постанывал, издавая время от времени бессмысленные фразы вроде “Ох, Джен... О, да...” “Да, да, любимый” - злорадно размышлял Дженсен с силой сжав пальцами ягодицы Джареда, - “Это только десерт. Я посмотрю, как ты заговоришь, когда я перейду к основному блюду.” Джаред пребывал в другом измерении, лучших мирах, тотальной нирване. Все вокруг заволокло ароматным паром, руки Дженсена приятно массировали поясницу, и не только. А его язык. “Ох...” Дженсен прижал его к стене, а сам, опустившись на колени, безжалостно ласкал его языком и губами. - Ох... Джен.... “Джен... Джен... Никакой пощады. Кто продержал меня полтора месяца на голодном пайке?” Где-то на задворках угасающего сознания прозвучали слова Деннил: “Джаред, Дженни Росси – это чистая, концентрированная страсть. А со страстью, как с сильными кислотами. Ты неправильно хранишь их – и они взрываются.” Это был именно он. Большой взрыв. Когда тело Джареда свело судорогой первого, оглушительного оргазма, Дженсен резко крутанул кран в другую сторону, и их окатило ледяной водой. Внезапно проснувшийся Джаред завопил: - Какого хрена?!!! Дженсен только ехидно улыбнулся и потащил его, дрожащего в спальню. Греться. И они согрелись. Точнее Дженсен согрел Джареда. Очень долго и основательно прогревал, не пропуская ни одного закоулочка на его красивом теле. И несмотря на долгие дни воздержания, Дженсен кончил только после полного, окончательного и сокрушительного удовлетворения Джареда. Где-то между фразами “О Боже, о да, ох...Джен, я люблю тебя” и “Все. Не могу. Не могу больше, сжалься”. Месть воистину сладка. - Джееен...Джееен... “Что? Что такое?” - довольный и разомлевший Дженсен досматривал последний сон, когда его разбудили жалобные хриплые звуки. - Принеси, пожалуйста, водички. Будь другом. “Ах водички. У нас утренний сушняк. А пить меньше не пробовал?” Но, мысленно поворчав, Дженсен все-таки поплелся на кухню за стаканом воды для страждущего. На минуту он задержался возле окна. Зимнее солнышко так хорошо светило, и небо было ярко-синее, не такое, как в Коулмайн. Дженсен потерянно огляделся. Все здесь было чужое, непривычное. Те немногие его вещи, которые он забрал с собой из старой квартиры, смотрелись здесь неуместно. Вот как эта грубая керамическая чашка с вытертым рисунком, бедная родственница новеньких, из прозрачного стекла. На него снова накатило это чувство, словно весь окружающий мир твердит: “Ты здесь чужой. Тебе здесь не место.” “Мое место возле Джареда! Понятно вам? Не дождетесь! Я снова буду и говорить и рисовать!” Ему оставалось только самому в это поверить.