Sabe que neste momento você está cercadopela eternidade? E sabe que pode usar essa eternidade, se o desejar?¹
Выстрел. Последнее, что ты помнишь. – Когами-сан? Усталость давит на виски, глаза слипаются. Под рукой сырой грунт, вечерняя роса на траве. Хрупкие девичьи руки лезут к твоим плечам, панически дрожа и не осмеливаясь ни обнять, ни встряхнуть, за что им только благодарен. Ядовито-рыжий закат остался позади, теперь здесь только синие сумерки. – Стреляй, – губы шевелятся сами, опережая мысли. – Это лучшее, что ты можешь для меня сделать… Зажмурился снова, реальность так быстро надоела. Инстинкт заторможено уловил резкое приближение чужой ладони к твоему лицу, но защищаться не было ни желания, ни сил. Удар. – Не смейте такое говорить, – высокий голос стал тверже. – Ваша жизнь бесценна! Пощечина отрезвила, но скорее позабавила, чем смотивировала. Этой заплаканной Артемиде ты по-прежнему нужен больше, чем себе самому. – Не знаю, инспектор, – слова настолько бессмысленны, что проще поднять лежащий под рукой ствол и попрощаться со всем сразу. – Кажется, мне просто нет места в таком мире… Повернул голову – а там боль. Смотрит в никуда закрытыми глазами, губы дразнят обреченной полуулыбкой. Темно-красные потоки на лице почти засохли, сквозь дыру во лбу видны куски кости и мозга. Но почему… Почему ты так убежден, что этого не должно было случиться? – Система несовершенна. Она отчаянно стремится такой стать, но… это очень большой труд, Когами-сан, я и представить не могла… – села рядом, утихомирив последние волны истерики. – И все же обещаю, что постараюсь это исправить. Я буду делать все, что в моих силах, в надежде получить однажды мир, который людям вроде Макишимы Сего не захочется переделать! Место, куда вы сможете вернуться. Даю слово. Нет, бессмыслица какая-то… Он мертв, он определенно мертв, но… что-то в тебе упорно отказывается этому верить. – Боюсь, до того времени мы оба умрем от старости, – поддерживаешь диалог скорее на автомате, сам же пытаешься отогнать от себя муторные мысли. – Оставь, Цунэмори. Не твоя вина, что ты вписалась в нее идеально, а я так облажался. Хватит – ты слишком долго его преследовал, слишком много сигарет выкурил за фантазиями о подлинном правосудии, чтобы теперь сидеть глухим ступором и отрицать происходящее. Люди имеют свойство умирать, когда их убиваешь – не знал? Окончательно: он уже не встанет и не уйдет отсюда легкой поступью, не поприветствует цитатой какого-нибудь Платона, заточенным лезвием бритвы или очередной ловушкой, в которую ты попался бы сейчас добровольно и с удовольствием. Он мертв только минут двадцать, а тебе уже его не хватает. Это ведь далеко не первая кровь на твоих руках, так в чем же дело? В том ли, что оружием стал не доминатор, а приговор вынес ты лично? В том ли, что Макишима оставил по себе так много недосказанного, вывернув тебя наизнанку и высмеяв своей неотвратимой гибелью? В том ли, что теперь дальнейшее существование выглядит напрочь лишенным смысла, сколько ни убеждай себя в обратном… – При всем уважении, вы не уполномочены мне указывать. Дождитесь – и увидите, этот мир не так уж безнадежен. У него есть потенциал стать лучше, правда. Просто дайте ему время, а я позабочусь об остальном. Цунэмори не знает темноты, как и любое солнце. Тем временем вынужденно брошенное небо чернеет, подражая твоей душе. Отчего-то кажется, что вы не сидели здесь с инспектором так долго, обмениваясь тщедушными надеждами – безмерно трогательными, бессмысленно наивными. Будто дурное дежавю, крутится этот же момент, где эти же сумерки оставили куда меньше горько-противного послевкусия, навязчивого чувства незавершенности, неправильности. И вытянуть бы сейчас его за шкирку из свалки памяти, подсветить разоблачающим огнем… – Обещаю, что постараюсь жить. Этого тебе хватит? Милейшее создание кивнуло, затем поспешно перевело тему на более насущную: пора уже сообщить остальным, что Макишима Сего мертв, а Когами Шинья сбежал. Придется соответствовать. Ладно, притворись хотя бы, что честно выполняешь обещание. Но как это вообще – стараться жить? – Первое время вам будет разумнее покинуть город, – смотрит куда угодно, лишь бы не на тебя, губы дрожат. – Ищите надежное, отдаленное от мегаполисов место, избегайте сканеров и… берегите себя. Подавляет, глотает всхлипы, пытаясь выдержать ровный тон, но тревожно-высокие нотки то и дело врезаются между фраз, выдавая с головой. Обнял ее все же – секунды на три, чтобы не успела разреветься в плечо. Она слишком многое для тебя сделала. Затем ушел – не прощаясь, не оборачиваясь, только смерил напоследок взглядом леденящий сердце труп. Нет, право, странное чувство…***
Звук открывающейся двери разбудил, но виду не подаешь – здесь слишком темно, чтобы удержаться от соблазна притвориться спящим. Предполагай пока его следующий шаг, делай ставки. Сотню на осторожные ласки, попытки казаться милым: нежность на смену грубости дает превосходный эффект, проверено тысячекратно. Однако стыд и чувство вины превращают человека в испорченный кисель, обросший гниющей плесенью, источающей сладковато-мерзкий запах раскаяния, что отбивает любой аппетит. Сто пятьдесят – на возобновление прежней сковывающей тактики, раз уж реакция на предыдущую попытку оказалась весьма недвусмысленной. Завтра он снова оставит на столе заряженный револьвер, больше в качестве издевки, чем как готовность честно понести ответственность за очередное невинное преступление против твоего личного пространства. Занимательная вышла игра, но безупречно пройденный раунд не переигрывают, это моветон. Предпочтешь все же третий вариант, на который поставил бы даже не двести душ, а тысячу, – он намеренно себя выдаст, дав тебе время проснуться и среагировать. То ли дверью громче скрипнет, то ли попросту нагло постучит. Даже поддастся, сделав скидку на темноту и вялое полусонное состояние противника. Этот бой пройдет практически на равных, и ты сам, очевидно, позволишь ему победить, когда достаточно насладишься процессом. Еще с полминуты томительного ожидания ничем не закончились. Дверь закрылась точно так же тихо, как открылась. Заманчиво постоять у входа в спальню, дабы затем развернуться и уйти – красивое оскорбление. Отдаешь должное его изобретательности, пусть и откровенно рассчитывал на большее. Перестарался, похоже, с провокациями – поначалу лишь масло в огонь подливая, невзначай обнаружил себя подсыпающим плутоний в ядро реактора. Смейся теперь над собой, раз уж больше развлечься нечем. Впрочем, что мешает представлять несостоявшийся бой и его несостоявшееся продолжение? Фантазии бесплатны и безотказны, наслаждайся вдоволь самым неисчерпаемым из ресурсов. Сон еще где-то рядом, обволакивает периферию мыслей, оседая под непроизвольно слипающимися веками. Если продумаешь достаточно увлекательную сцену, есть шанс досмотреть ее в дополненной реальности подсознания, обогащенной осязанием, близким к телесному, и относительно самодостаточным развитием событий. Но нет. Ожидал встретить его курящим у одного из окон – снова ошибся. То ли Когами внезапно разучился вести себя предсказуемо, то ли твой рассудок просто изнежился здесь от безделья. На кухню, впрочем, заходил: открыта аптечка, слегка отодвинут ящик с пряностями. Прошелся к гостевой. Тонкая полоска света из-под двери не оставляет шанса на скрытность, открывай без стука. – А я все ждал, когда же ты начнешь меня насиловать, – чистейшая правда, неловко завуалированная под насмешку, вырвалась прежде, чем успел переключиться с бесхитростной игры воображения на куда менее однозначную реальность. Парировал вымученной полуулыбкой, затем вернулся к своим орхидеям. Осматривает корни, будто в полчетвертого утра заняться больше нечем. – Ты и сам неплохо справляешься. Нет, это не тактика показной обиды и уж тем более не чувство вины. Это чистосердечное «мне надоело с тобой возиться». Удручающе искреннее. – Я тебе противен? – Временами. Держит ножницы как алмазный скальпель, словно у него здесь не капризный белый цветок под рукой, а как минимум чей-нибудь гипоталамус. – Трогательная картина, – садишься рядом. – Но ты понятия не имеешь, как это делается, да? Без лишних слов передал свои бесценные дары флоры, которым с первой встречи уделял до смешного много внимания, куда там богемной Одетте де Креси. Краем мысли захотелось перекрошить эти корни подчистую, чисто из ревности. Наблюдает искоса, расположившись на ковре сонливым апатичным совершенством, чье каждое движение приковывает к себе взгляд, точно намагниченный. До чего же бестолковы эти верлибры влечения: ни ритма в них нет, ни благозвучия, ни смысла. Спонтаннее прыжков голодной кошки, бесцельнее ветра. Тридцать секунд назад играючи воткнул бы ножницы ему в бедро, сейчас же просто хочешь лечь сверху и целовать, пока не наскучит. – Корни сухие, – выжила, мерзавка. – Но цветонос подгнил, обрезаю. Обернулся – не выдерживают его слабонервные глаза таких зверств. Повышенными регенерационными свойствами эти субтильные лепестки, увы, не обладают, несмотря на свой вгоняющий в заблуждение оттенок. Бритвой получилось бы аккуратнее, но ни одна полуживая каттлея не в силах поднять тебя с этого роскошного ковра. Гниющий стебель пусть довольствуется портняжными ножницами, протертыми дезинфицирующей салфеткой. Уголь с корицей Когами смешал заранее, кислота тут же. За процессом, однако, не наблюдает, пустой камин у противоположной стены ему куда интереснее. Когда вернулся, он и с места не сдвинулся: орхидея-таки напоследок прогнала тебя из комнаты, смывать липкую гадость с пальцев. У кровати без дела покоится рюкзак – что ж, посмотрим. Сигареты, патроны, ножи, небольшая аптечка, набор для чистки револьвера, бумажник. Внутри четыре кредитки, еще несколько дисконтных карт, поддельные документы и шестьдесят пять тысяч йен наличными. Достал пару десятитысячных купюр, зажигалка, как обычно, на подоконнике, а бревна в дровнице. – Издеваешься? Накормил камин дровами, поджег одну банкноту и бросил сверху. – Думаешь, в этом доме есть бумага дешевле? – Думаю, ты должен мне десять тысяч, – мрачно пробормотал, зато наконец-то поднявшись и отобрав остальные деньги. – А также нормальную температуру хотя бы в одной из комнат. Десятки, разумеется, не хватит для розжига, даже если кидать по тысяче. К тому же в углу дровницы еще должна быть пачка древесной шерсти, существующая как раз для таких целей, но переносить настрадавшиеся цветы и переселять настрадавшегося с ними же Когами куда-нибудь еще слишком утомительно. – Я выпишу вексель, – подходишь сзади, слегка касаешься его спины кончиками пальцев, проводишь вдоль позвоночника. – Ты ведь теперь безработный. Прости, запамятовал. Приподнимаешь край футболки, возвращаешься по той же траектории вверх, но уже под тканью. Протянув ладонь чуть выше, обхватил шею и слабо сжимаешь. Второй рукой перемещаешься к животу, но тут же получаешь кулаком по запястью. – Тебе есть до меня дело, только когда я не в настроении? – Похоже на то, – крепче сдавливаешь горло, он медленно выдохнул и опустил голову. – Запомни, можешь пользоваться. Резко освободившись, снял-таки футболку и с размаху швырнул в стену. Затем прошел мимо тебя, почти не уделив внимания – лишь замедлив шаг на полсекунды и коснувшись дыханием щеки. Но этого хватило.***
Какой же дурной сон снился, хоть никогда больше не смыкай глаз. Пугающе правдоподобный – без примеси характерного бреда, однозначно отличающего бутафорию воображения от сырой действительности. И почти совпадающий с воспоминанием, одно лишь отличие – тело Макишимы вовсе никуда не делось после той неуместной дремы-обморока. Он был мертв. По-настоящему. Встрепенулся по пробуждению, сердце стучало в таком темпе, что становилось больно. Хоть и гостевая, в которой спал, не оставляла сомнений в реальности последних двух недель, первым делом сорвался с постели – проверить… Убедиться… Он жив. Это – настоящее. Твое абсурдное, незаслуженное настоящее, которое чем меньше ценишь, тем оглушительнее оно кусает за душу, напоминая о своей значимости. Он все же дорог тебе. Пугающе дорог. Ну и какого черта… Взбесившееся сердцебиение понемногу успокоилось, пока смотрел ему в спину: темнота укрывала присутствие, но тишина обнажала, хоть и честно пытался не издать ни звука. Бесполезно – он чутко спит. И душераздирающе целует. Вопреки оборонительной холодности – стоило осознать, как ты уязвим на самом деле, чтобы поспешно откреститься от слабости, выбросить из себя лишние эмоции. Но Макишима тут же их подобрал, вернув втройне, хоть подавись теперь. Каждое его прикосновение стало ядовитым, голос режет спокойствием, губы – нежностью. В тебе сейчас столько чувств, что эмоциональный порог попросту сломался, настала апатия. Раздражительно-непробиваемая, компенсирует каждую крайность настроения ее противоположностью: привязанность сменилась равнодушием, желание – отторжением. Чем ярче ощущаешь, тем безразличнее кажешься. Чем больше нуждаешься, тем решительнее отталкиваешь. – Перестань… Хватаешь за плечи, отстраняешь. Ты не знаешь, зачем, но руки сами убирают его подальше, глаза – отводятся куда угодно, лишь бы избежать столкновения взглядов на скорости страха. Чего ты боишься? Что с тобой не так? Все. – То есть теперь мне тебя насиловать? Не дожидаясь ответа, бьет под колено сзади, валя на пол и ложась сверху. Сопротивляться не спешишь, содействовать тоже. Только глубже погружаешься в свои мысли, пока он смотрит сквозь кожу, сканируя тебя не хуже «Сивиллы», выискивает методично то, чего не понимаешь еще сам. – Когами, – и поразительно быстро находит. – В чем дело? Выстрел. Нерушимый эйдетический образ. Последний закат, запутавшийся во времени, словно в липкой паутине, оберегающей разум от осознания произошедшего. Оплетаемый ее нитями до формы прочного кокона, сквозь который нет пути отголоскам реальности. Восприятие заблокировано. Перед глазами – окровавленный затылок. В голове – пусто. Ветер вместо мыслей. – Ты ведь не мог выжить… Закрываешь ему глаза. Очнулся – под рукой сырой грунт, вечерняя роса на траве. Пощечина от инспектора. Тело Макишимы Сего исчезло. Значит был сообщник. Не мог ведь он сам оттуда уйти? С простреленным-то черепом. – То есть я твоя галлюцинация? Тело Макишимы Сего лежит рядом, глядя в никуда закрытыми глазами. Губы дразнят обреченной полуулыбкой. «Обещаю, что постараюсь жить. Этого тебе хватит?» Нет, вас же видели вместе. В поезде и… Ватанабэ Наоко. Галлюцинация не могла свернуть ей шею. Существует ли эта домовладелица вообще? Галлюцинация не могла подсыпать тебе снотворное, надеть ошейник и бить током. 1984. И как сразу не понял? Ты понятия не имеешь, в каких пропорциях нужно смешивать дихромат калия и серную кислоту, чтобы растворить человеческую кость. Ты никак не попал бы в этот дом без него: незнакомый адрес в незнакомом городе, к тому же биометрический замок. Ты сотни раз слушал «Тоску», но никогда не играл на скрипке. «Аномальная регенерация мозговых клеток». Сообщение от Цунэмори не было галлюцинацией. Или было? – Не знаю… Сны бывают пугающе правдоподобны – без примеси характерного бреда, однозначно отличающего бутафорию воображения от сырой действительности. Но это все слишком затянулось, даже для сна. – Теряете рассудок, Касамори-сан? – закрывает тебе глаза ладонью, точно так же, как ты ему тогда, в поле. – Вы утверждаете, будто видели то, чего никоим образом видеть не могли.² Перехватываешь руку, крепко сдавливаешь, будто может вот-вот исчезнуть. Хочется прижать к губам и целовать пульс, но больше всего сейчас боишься его не обнаружить, вопреки всем здравым смыслам и анатомически достоверным деталям этой непонятной реальности. – Я видел тебя мертвым. По-настоящему, – не сон, воспоминание. – И это единственная правда. Ты не мог выжить… Сны бывают пугающе логичны. Подсознание – искусный инженер, оно использует твои же способности против тебя, усыпив, одурманив сознание: привычка детектива воссоздавать неизвестную ему картину преступления, отслеживая ход чужих мыслей посредством психоанализа, отталкиваясь от наиболее вероятных обстоятельств и предполагаемых деталей, которых наверняка знать не можешь… Иногда они оказываются правдой. Иногда ты ошибаешься. «Ваш коэффициент преступности на момент последней нашей встречи был существенно выше трехсот». И когда она успела направить на тебя доминатор? А вот и ошибка. Первая трещина в фундаменте воздушного замка. – Как знать? Быть может, мы оба – плод чьего-то воображения?***
Все же выбрал скучнейший вариант. Получи свою сотню душ обратно: выигрыш малый, но назвать его разочаровывающим язык не повернется. Когда темнота подкралась ближе, не захотелось даже сопротивляться. Вопреки ожиданиям, упускаешь идеальный шанс поприветствовать гостя ударом с ноги в печень и вместо этого просто шепчешь сущую нелепицу вполголоса. – А я все ждал, когда же ты начнешь меня насиловать… – Ты и сам неплохо справляешься. Нет, это не тактика показной обиды и уж тем более не чувство вины. Это чистосердечное «мне надоело тебе подыгрывать». Многообещающе искреннее. – Завидуешь? – Временами. Стягивает с тебя одеяло и ложится рядом, очевидно, будучи готовым в любой момент принять удар, даже не уклониться. Упрямая решимость забавляет – настолько, что пропадает весь интерес бить. – А ты вовремя, – сам лежишь к нему спиной и оборачиваться пока не планируешь. – Я как раз вспоминал вкус твоей спермы. Спать раздетым – дурная привычка, особенно если в доме завелся извращенец. Теперь он скользит пальцами по коже с аккуратностью художника, прорисовывающего отблески света на океанических волнах – не штормящих, но и далеких от зеркального покоя озерной глади. Даже в штиль, эти воды помнят вибрации тектонических плит, чьи сдвиги превращают их чудовищной высоты цунами. Ярость стихии великолепна, если наблюдать с безопасного расстояния. – Мне не жалко, – тем не менее сам почему-то еще одет, ну что за непоследовательность… – Можешь добавить сливок. Какой же бред вы несете… – С тебя вышел бы кошмарный чай. И возбуждающий, и усыпляющий одновременно. – Это называется виски. Оставив плечо, плавно опускается по руке, обхватил пальцами запястье, прощупывая пульс. Тот вероломно ускоряется от теплого дыхания на затылке, от неторопливых прикосновений губ к волосам и шее, от томительного напряжения под животом и самого осмысления происходящего. Никакому богатству физических ощущений не заменить магию мысли: их следует смешивать в определенных пропорциях, отыскав по наитию то самое идеальное состояние гармонии души и тела. Искусство чувствовать, как и любое другое, требует интуитивного осязания, направления мыслей и действий, приближающих тебя к желанному результату, даже если пока не способен предугадать каждую его ноту или нужный мазок кисти. Ощущение течет само, плывет в пространстве разума, уподобляясь больше облаку, чем реке – постоянно меняя и плотность, и форму, двигаясь в неопределенном направлении с неопределенным темпом. И все же ветра-ориентиры имеются – предчувствие наслаждения процессом, предвкушение удовлетворения результатом. «Ho visto un angelo nel marmo…»³ Едва ли не любая сильная страсть после первого удовлетворения становится назойливо-приторной. Постоянство утомительнее патристики и рутиннее расчленения тел. Испив человека единожды, тут же теряешь к нему интерес, но интерес к Когами слишком душещипательно сладок, чтобы так просто с ним расстаться. Ты боишься… чудовищно боишься, что он, как и все, тебе наскучит. Гипотеза с эротическими романами позабавила, отчасти она действительно извлекает корень твоих сомнений. Осознавая, что опьяняющий оргазм, являющийся неизменным главным героем чужих экстатических грез, безвылазно существует лишь в тех самых грезах, закономерно теряешь надежду испытать подобное сам. И все же в ключевом этот горе-психоаналитик ошибся: виной тому вовсе не нехватка опыта, но его преизбыток.***
– Ложись на спину… Тело послушно выполняет, пока мысли носятся по кругу, гоняясь сами за собой и сами от себя убегая. Помнить страшно. Разбираться еще страшнее… Забудь. Не думай. Все потом, позже, неважно… Касаясь бедрами твоих плеч, Макишима встает на колени и наклоняется к животу, по следу из поцелуев опускается к паху. Избавляет от неуместной одежды. Тебе остается лишь дополнить шестьдесят девятую со своей стороны – коснись губами, пройдись языком по пульсирующей вене, пусть он вздрогнет. Ощущай те же действия на себе: его сухие губы и влажный рот, мягкий язык и твердое небо. Прохладный ветер дыхания, ласкающий разгоряченную кожу, алхимия взаимопонимания. Живое зеркало. Поцелуй наоборот. Кровь ушла вниз, рассудком падаешь сразу на все ступени эволюции, ты больше не человек – ты бушующий океан, ты кипящая лава. То изначальное, что было до первой жизни – голая стихия, лишенная органических клеток. Твои кости – камни, твоя кожа – ил. Артерии и капилляры – речные долины – кормят мышцы тестостероном, заливая энергией. Двигайся. Дыши. Глотай. Давай же, по инерции… Чувствуешь, как он сдавил твой член, обхватил пальцами у основания, двигает рукой вслед за губами, и снова, и быстрее… Повторяя как заведенный, возвращаешь ему ответное удовольствие, становишься отражением, зеркальной поверхностью воды, копируешь неосторожного хищника, рискнувшего туда заглянуть. Нарцисса можно соблазнить лишь притворившись им же – тогда очарованный гордец перепутает тебя с самим собой и увлеченно нырнет навстречу обману, не утонув, но подавившись тобой пару неописуемых раз. Мокрой ладонью поднимаешься к его ягодицам, раздвигаешь, массируешь… Все ждал карательного укуса за такую дерзость – не дождался. Касаешься пальцем, достаточно расслаблен – входи. Прогнулся в спине, пропуская тебя дальше, не бойся причинить ему боль: в этой крови сейчас столько гидрокодона, что такие мелкие спазмы не должны ощущаться совсем… Реагирует завораживающе громко, дрожащими звуковыми вибрациями, притянувшими к его рту весь твой оставшийся гемоглобин, а мозг обескровился подчистую – подавляемые мысли больше нечему сдерживать, они кричат злыми стервятниками, воют… «Это все не взаправду!» Отвечай искренним безучастием: пусть попробуют клевать твои внутренности, сами же ими отравятся, умозаключения-гарпии… Сон ли, бред, галлюцинация, посмертие, кома – да без разницы. Думать не хочешь, помнить не хочешь, здесь слишком хорошо, чтобы забивать голову отрезвляющей логикой реальности, кормить этих крылатых дьяволов здравого смысла… Макишима… Сейчас важен только Макишима… Делай ему приятно, даже если он – лишь красивое порождение твоего же разума, будь отражением отражения, копией копии… Какая разница, что он такое, если все это так сладостно, если его наслаждение пленяет едва ли не ярче собственного, а цепная реакция страсти продолжается… Ты отмотал время назад, хотел переиграть… Чтобы никаких орхидей, никакого камина, никакой правды – только ночь и вы двое, а дальше уже пусть хоть дом горит, хоть само мироздание… Стоило подумать – как ты снова стоишь у порога его комнаты, смотришь в темноту, хочешь подойти, но почему-то до сих пор еще этого не сделал… удивляться некогда, разбираться страшно, просто пользуйся… пока можешь, пользуйся… Чувствуешь его пульс, одуреваешь от собственного – этот оглушительный ритм теперь повсюду, все тело стало одним бьющимся сердцем, оба тела… Нет, вы дышите вовсе не в унисон, скорее уж по очереди давитесь кислородом, пока возобновившийся темп не заставляет давиться друг другом… Ты трахаешь его пальцами, он трахает тебя в рот, глотая твой член в перерывах между вдохами и стонами, и вам тут слишком хорошо, чтобы отвлекаться на такую нелепицу как истина… Макишима перестал нежничать, двигается жестче – его капризное чувство прекрасного вспороло себе живот, признав свою некомпетентность и сдалось, уступив место похоти. Представляй его лицо в этот момент, услаждай воображение… Одного лишь образа в голове хватило, чтобы преумножить эйфорию в разы: пришлось сознательно себя сдержать, иначе кончил бы прямо сейчас, а тебе так хочется еще, растянуть момент до бесконечности, оплести его временными петлями, связать и насиловать, пока небо не станет океаном, пока солнце не погаснет… Но стоило снова почувствовать его горло, как переполненная реальность неумолимо рассыпалась на атомы, ограничиваясь одной лишь глоткой да острым языком – бесстыдным и мокрым… Заливаешь его спермой, бездумно ускоряясь пальцами, и тут же в изобилии захлебываешься тем же… Он тоже сдерживался, хотел одновременно… Вот же… извращенец-виртуоз…***
– «…У прошлого есть некий оттенок, который нам совсем не нравится. Лично для меня это – темнота и истощения разума. Мне нравится беспредельность мысли. Однако, независимо от того, что мне нравится, а что – нет, я должен отдать должное магам древности. Ибо они первыми обнаружили все то, что мы знаем и используем сегодня…»⁴ Пусть Когами даже не намекнул, что именно побудило его нарушить твой сон своим изголодавшимся присутствием, результат прощает – возможно, оно того не стоило и дальнейшие события превратят вашу прелестную игру-интермеццо в издевательский фарс, но тем не менее прошло неплохо. Почти как в книгах. И все бы куда однозначнее, понимай ты в чем причина его странностей: с каких-то пор этот пес смотрит на тебя как на стынущий труп своего хозяина. – «…Отбросив ту часть восприятия, которая связана с социальными интерпретациями, ты сможешь воспринимать внутреннюю сущность чего угодно. Все, что мы воспринимаем, есть энергия. Но, поскольку мы неспособны воспринимать ее непосредственно, без интерпретаций, мы обрабатываем результаты восприятия, подгоняя их под определенный шаблон. Этот шаблон и есть социально значимая часть восприятия, которую надлежит выделить и изолировать…» Его разбитый взгляд, ощущаемый даже в кромешной тьме, а также твой несуразный сон смутно уловимого содержания, предшествовавший ночному визиту, стали убедительными катализаторами соответствующих биохимических реакций. Звери хорошо чуют страх, а ты боялся – тайно, панически, чего-то скрытого, непостижимого, внутреннего и сугубо личного. Настолько, что сам не замечал всю его глубину, по обыкновению продолжая изображать из себя придирчивого демона-беттера, азартно разбрасывающегося душами – ценнейшей валютой. А теперь внезапно задумался над тем, что же стало с твоей собственной. – «…Должна измениться социальная основа нашего восприятия, само качество физической определенности должно стать иным. Нам следует обрести уверенность – именно физическую уверенность – в том, что не существует ничего, кроме энергии. Необходимо совершить усилие, достаточно мощное для того, чтобы изменить русло восприятия, заставив нас воспринимать энергию как энергию. Тогда обе возможности выбора будут в кончиках наших пальцев…» Как бы там ни было, осквернять ваши диалоги подобными темами казалось смешным, если не преступным, но беспокойство требовало выхода, изливаясь у каждого по-своему. Когами принялся изнурять себя замысловатыми отжиманиями на любой манер, а ты достал с полки Кастанеду. Этот корифей искусства самопознания обладал удивительной способностью объяснять самые тревожные вещи самым умиротворяющим тоном. Последний раз читал ему еще Мураками, коим были забиты полки Нао-баа, но возвращение к собственной библиотеке разнообразило выбор. Преподавательница литературы в отставке, она же воровка-киллер, воспринимала только японских и древнекитайских писателей, будучи искренне убежденной в том, что ни одна другая часть земного шара не способна понять ваш уникальный восточный менталитет и вообще существует в иных плоскостях мироздания. – «…Западня социального шаблона, в которую поймано наше восприятие, теряет силу и прекращает работать, стоит только нам осознать природу принятого нами шаблона, унаследованного от предков без малейших попыток критически его исследовать…» Это бесспорный факт, что взаимная удовлетворенность вскоре сменяется взаимной опустошенностью, которую то и дело пытаются заглушить тошнотворным четвертованием душевного равновесия, именующимся романтикой. Боясь нарушить Элизиум близости. Боясь показаться равнодушным. Когами не боится. Он понимает, что чем лучше вам было вместе, тем больше потом хочется побыть одному. – Хватит… – твой удобный аттракцион остановился, переводя дыхание. – Все… слезай… Но ненадолго: одиночество в малых количествах подобно амброзии, однако стоит злоупотребить, как оно становится серной кислотой. – Шестьдесят девять, – скатываешься с широкой спины, падая рядом, подложив под голову подушку, защищавшую его лопатки от твоих «травмоопасно» острых локтей в процессе упражнения. – Впечатляет. – Считать… было необязательно… – Но я ожидал от тебя не меньше сотни. Вены на его руках сейчас так четко выделяются, что можно рисовать по ним анатомический атлас. Выглядят стальными тросами, протянутыми под кожей, а стоит нажать – мягкие. Чего не скажешь о дельтах и трицепсах – напряженные, будто вытесаны из мрамора. – Просто читай дальше… Когами нужна была дополнительная нагрузка на мышцы, тебе нужно было дополнительное развлечение – взаимовыгодная тренировка. – «…Наш способ восприятия – это способ, свойственный хищнику. Очень эффективный метод оценки и классификации добычи по степени опасности. Но это – не единственный доступный способ воспринимать…»***
– Иными словами, «нужно осуществлять недеяние, соблюдать спокойствие и вкушать безвкусное»?⁵ – В общих чертах, – усмехнулся твоей аналогии: даосизм он и в Бразилии даосизм. – Но ты прав, каждый по-своему доказывает бренность сущего, воспевая трансцендентный абсолют и отгораживаясь от низменных мирских благ. – И никому не приходит в голову просто наслаждаться тем, что дарит им жизнь. – Почему же? Эпикур наслаждался. – Только созерцанием и потреблением – так называемая, душевная безмятежность, конечная цель блаженной жизни.⁶ Скука смертная. – Напомни как-нибудь почитать тебе Кроули. Обойдется – голова уже трещит от всей этой метафизики, а в его библиотеке еще полно оккультистов. И вряд ли кому-либо из них под силу объяснить, что здесь происходит. Сначала ты вспоминаешь иную версию реальности, затем отматываешь время, испугавшись своих мыслей или же бредового видения: раз взглянул на альтернативное прошлое, почему бы не повторить трюк с альтернативным будущим? Но сейчас в душе тихо, как на кладбище. Лишь страхи все ползают черными аспидами, обвиваясь вокруг ног, зловеще шипя беззубыми ртами. Эти твари не ядовиты, просто мерзкие. Чем больше дергаешься – тем крепче душат. Думаешь, что сбежал, а они уже в желудке твоем свились и лезут через горло. – Макишима… – одного гада решился-таки выплюнуть. – Что ты думаешь о смерти? – Никто не знает, что такое смерть, не является ли она для человека величайшим из всех благ, а между тем ее так боятся, будто хорошо знают, что она есть величайшее из зол.⁷ – Я не Сократа спрашивал. – Чисто технически это Платон. Спокоен. Ничего в нем не надломилось, а твое личное кладбище снова пусто. Змеи повыползали, оставив на языке клочья сброшенных шкур. – Если собираешься софиствовать, молчи. К ответу не принуждаю. – А жаль. У тебя исключительный талант к принуждению, – что кажется проклятием, когда им пользуешься. – Я дам тебе ответ, но прежде утоли встречный интерес: чувствуешь ли ты себя убийцей? Вот теперь надломилось. Шорох осыпающейся реальности мерещится в тишине незаданных вопросов, при этом полностью замолкая, стоит один из них задать. – Не знаю, – остроумие сдалось, уступив место сухой откровенности. – Но я чувствую ответственность за то, что сделал. И ее бремя душит яростнее любых страхов-аспидов. Тем не менее вины не ощущаешь. Лишь завершенность – лаконичную и отчетливо ясную в своей простоте, как мудрость Лао-Цзы. Будто бежал от своей боли, брел через сотни пустынь одиночества, пробивался сквозь огонь, полз по осколкам стекол, пока не оказался здесь. Лицом к лицу с той самой болью – долгожданной и заслуженной. С болью, в которой ты все это время нуждался больше, чем в чем бы то ни было. – Вот как, – улыбнулся одними глазами: сейчас там покой, но сродни могильному. – В таком случае я думаю, что смерть мало чем отличается от жизни. Обними свою боль. Если не можешь ни преодолеть, ни успокоить. – Хочешь забыть этот разговор? – шепчи лихорадочно рвущиеся слова. – Пожалуй. – Тогда скажи, как мне лучше свернуть его в другую сторону. И с какого момента. – С Эпикура, – ровный голос, ни секунды колебаний. – Импровизируй. В духе раннего гедонизма. – Хорошо. Отвечу по Аристиппу. Береги этот момент. Даже если он – лишь красивое порождение твоего же разума. Даже если смерть мало чем отличается от жизни. – Это действие будет иметь последствия,⁸ Когами. – Надеюсь.Eu ri. Percebi claramente que a caçoada dele era o único artifício que poderia amortecer a impressão da idéia da morte da própria pessoa.⁹