Vi er Tanker, du skulde tænkt os – Pusselanker du skulde skjænkt os.¹
Ее имя пишется как «ошейник» и «фимиам» – 衿香. – «Σαπρός πάνυ, ὅτι ἤδη τεθνάναι, – читаешь демонстративно. – Ό ἀργός ἀνδροκάπραινα…»² – С произношением определись, – иронично улыбается, отбирая свой слаботоксичный дневник, образец безупречной конспирации. – На эразмовом «па́ню хо́ти», но «па́ни о́ти» на рейхлинговом. А у тебя ни то, ни другое. – Сапро́с па́ню хо́ти хэ́дэ… – Э́дэ. Там мягкое придыхание. – …э́дэ тэфна́най. – Тэтхна́най. – О́ арго́с андрока́праина… – Вот уж точно. Твой психопаспорт чище нетронутого свежевыпавшего снега – у Эрики всегда при себе сканер. Она тщательно отслеживает малейшие колебания собственного оттенка, чтобы понять, как именно на нее влияет тот или иной «триггер». Понять и избавиться от этого влияния, укротить свои эмоции, пусть даже ценою кратковременного окрашивания в тревожно-закатный спектр. – Что сказала баа? – Ей плевать, чем мы там занимаемся, но если я забеременею, вылетим из дома оба, – прячет в сумку дневник, достает ланч. – И еще передавала, чтобы ты прекращал уже пилить нам уши по ночам – кстати, присоединяюсь. Сего, заканчивай с этим. Самое бестолковое в мире занятие. Эрика всячески себя изматывает: победив один страх, тут же выискивает следующий. Однажды она попросила сломать ей ногу, чтобы проверить свою реакцию на боль – психопаспорт на пару часов стал грязно-пурпурным. – Длиннозерный рис напоминает опарышей, никогда не замечала? – О, личинки, точно! – приятного аппетита, сестра. – Их я тоже боюсь! Есть идеи? – Предлагаю съесть недельный труп кошки. Сразу за ней было интересно наблюдать. Эрика мечтает избавиться от любых реакций – добиться той степени гармонии и внутреннего покоя, когда любое переживание просто атрофируется за ненадобностью. Очень уж хотелось взглянуть, куда ее это приведет в итоге. – Фи, – но путь кажется закольцованным, подобно одному вечно голодному змею. – Ты, как всегда, бессердечен и омерзителен. Синяки на твоих запястьях пожелтели и стали в тон ее глазам. – Еще ты можешь умереть сама, став отличной приманкой для плотоядных мух. Если все вокруг верят в твою безобидность, понемногу начинаешь эту веру разделять. Милому спокойному человеку доверяют и не боятся задеть: сканер заявляет, что ты более чем в норме после любых оскорблений и унижений, а тот, кто в норме, не склонен отвечать на агрессию агрессией. Но это не их вина – неисповедимые алгоритмы «Сивиллы» убеждают всех и каждого, что ранить тебя невозможно, а любое выражение твоего лица – не более чем искусно прорисованная маска. – Ого! – восторженно смотрит на экран сканера, ведясь на твою нехитрую уловку. – Мой идеальный брат темнеет, надо же. Ответь, что именно тебя так тронуло – ἀργός ἀνδροκάπραινα или скрипка? – Личинки появляются в течение шести-восьми часов, если тело находится на открытом воздухе. В первую очередь насекомые откладывают яйца вокруг естественных отверстий тела, то есть глаз, ушей, носа, рта или гениталий – если ты раздета. Когда-то Эрика боялась причинить вред тому, кого любит. Но видя, что никакие ее старания не способны тебя перекрасить, старается каждый раз все усерднее: с веревок переходит на стяжки, с плеток – на хромированные цепи. Эрика крайне дотошная. – Да брось, у тебя же никакого слуха, – и с каждым ударом ее собственный оттенок становился все солнечней. – Признайся, что ты просто самовлюбленный аматор. Тебе всегда очень нравилась Эрика, но в последнее время она стала немного предсказуемой. – Признайся, что ты просто боишься смерти.***
«Всякая ложь и абсурд разоблачаются обычно потому, что в момент апогея в них обнаруживается внутреннее противоречие».³ Перестарался. Соучастник прерванного акта добровольного самообмана разочарованно вздыхает, разглядывая бесцветную вечность за твоей спиной. – Как жаль, – голос, лишенный звуковых колебаний, существует только за счет отпечатка памяти. – Мне успела понравиться та реальность. – Мне тоже. Стоит начать отматывать время – и логика любого мира трещит по швам. Подчиняться правилам, которые можешь менять по своему усмотрению, никакого интереса. Мало выдумать условности, начертив себе определенные рамки, за которые не можешь выйти, – ты должен в них поверить, чтобы игра ощущалась не менее значимой, чем жизнь, и увлекала не меньше. Только тогда в ней будет смысл. Но рано или поздно ложь проглядывается, словно неплотная занавеска, за которой прячется очередная скучная правда: сколько ни притворяйся беспомощным, стоит обстоятельствам применить силу, как ты неизбежно дашь сдачи. Из упрямого недовольства ролью несведущей марионетки начинаешь ломать то, что сам же и построил, обнуляя власть над собой и нарушая собственные законы – инстинктивно, следуя набившей оскомину привычке докапываться до истины и отвечать на удар ударом. И здесь твой главный противник даже не он, а ты сам. – В чем был просчет? – В Аканэ. Написала, что мой коэффициент поднялся выше трехсот, но ее доминатор на тот момент не сканировал психопаспорт, он был закреплен на парализаторе и отключен от сети. – Прискорбно. Опять дело в ней. Каждый раз сводишь роль близких к необходимому минимуму, но в этом минимуме обязательно находится какой-нибудь незначительный изъян, что провоцирует усомниться в природе происходящего и приводит к неизбежному его краху. – Ну, жду критики. По-прежнему себя винишь. А он все вещает высокопарно, что человек не должен оправдываться за глубочайшие устремления своей истинной воли. Что если ты по-настоящему чего-то желаешь – это и есть твой путь. Тернистый, жестокий, безумный, сквозь разрушения, чужие слезы, вопиющую несправедливость – но твой. Другого тебе не дано, сколько ни пытайся себя перевоспитать. – Мой побег. Когда ты украл лекарства, это было кошмарно. Сложно представить, что в таком состоянии я мог бы скрыться с места преступления, скорее уж прополз бы несколько метров и потерял сознание снова, – он всегда слегка улыбается, когда говорит о боли. – Кстати, ты так и не признался, где их спрятал. – В шкафчике ванной. Среди таблеток Ватанабэ: те, что были в контейнерах, слил в раковину, на их место положил твои ампулы. Макишима напрочь лишен сочувствия, чему временами даже завидуешь. Без зазрений совести использует людей из собственного прошлого, принуждая их к участию в этом фарсе. Пусть куклы-персонажи никак не связаны с душами своих прототипов, даже обладая их лицами и характерами, себе позволить подобной вольности не можешь, рука не поднимается. – А еще ты снова заставил меня сыграть, – эта искусственная улыбка чем безмятежнее, тем опаснее. – Достаточно храбро с твоей стороны. И весьма недальновидно. – Мне нравится, как ты играешь. Удар по печени на пару секунд оглушает, когда она у тебя есть. В противном случае остается лишь воспроизводить боль по памяти, собирая отголоски-крупицы ощущений, вспоминая, каково это – получить удар по печени. – Когами Шинья, – тактильная чувствительность здесь существует только волей воображения, поэтому вы сочиняете себе тела, приближенные к физическим. – Даже будучи мертвым, я все еще могу устроить тебе ад. Не забывай. Усмехнулся. Стоит ли говорить, что с момента его смерти ты искал этот ад повсюду, где только ступала нога? – Устраивай, Макишима Сего. Твоя очередь.***
18q4 11 февраля, 00:00
Револьверное дуло черноглазым циклопом зависло в паре сантиметров от переносицы и смотрит в область лобной чакры, словно желая загипнотизировать. Поддался бы с удовольствием этой немигающей бездне, но так легко тебя не сломить. – Обвинитель, судья и палач в одном лице… – то на него смотришь, то на окровавленную ладонь, держащую палец на спусковом крючке, меняя фокус, как при макросьемке. – Ну же, прояви фантазию. Или я недостаточно старался, чтобы заслужить что-то поинтереснее банальной казни? – Не все ли равно, какой дорогой отправить тебя к дьяволу? Многофункциональный детектив, даже будучи раненым и крайне злым, невозмутимо сохраняет достоинство – или, вернее, изображает. Густые темно-алые капли стекают по манжету рубашки, собираясь в одну и, в нерешительности застыв на полторы секунды, отделяются от накрахмаленной ткани. Все же задел вену. – Я знаю только одного дьявола. Его зовут Паганини. Никколо Паганини, – только глупцы верят, что он продал душу за талант: нет же, владыка ада лично исполнял те заговоренные каприсы, потехи ради, притворяясь смертным. – И, поверь, к нему меня не приблизит ни одна из дорог. – Верю. Ты кошмарно играешь. – Благодарю.***
18q3 23 декабря, 20:02
Три года. Ни единой зацепки. Сначала убитыми и обезображенными находили чиновников среднего звена, которых худо-бедно можно было обвинить в коррупции на основании показаний нескольких свидетелей, осмелевших с момента смерти последних. Угрозы, шантаж, подкупы, преступное злоупотребление полномочиями – из тех, что очевидны, но недоказуемы. Дальше пошли руководители крупных предприятий, не соблюдавшие трудовых норм и часто пользовавшиеся услугами вышеупомянутых чиновников в общих взаимовыгодных интересах. Часть этого бюрократического планктона отреагировала на агрессию осторожностью, часть – ответной агрессией. Что вполне естественно: когда обладающий властью, даже мизерной, попадает под давление своих же подчиненных, он либо рассудительно идет на уступки, либо цепляется за эту власть когтями, используя ее в самых нелицеприглядных формах. И тут одно другого, увы, не лучше. Наказание способно как усмирить, так и спровоцировать. Мотивация страхом – это всегда палка о двух концах. Требуемые уступки же порой переходят все мыслимые границы – людям, к власти непривыкшим, свойственно злоупотреблять ею едва ли не хуже своих предшественников. Угнетенные не знают жалости, когда доберутся до угнетателей – или же тех, кого считают таковыми. Поэтому между потенциальными преступниками и потенциальными жертвами должен стоять закон. Нерушимой стеной – в идеале, – хотя на практике скорее бумажной ширмой со стальным каркасом: неповоротливо грубые методы столкнутся с сопротивлением, но достаточно гибких и ловких эта сомнительная конструкция не остановит. После того, как убийства в самых красочных деталях были раздуты прессой, множество служащих начали принимать меры против собственных руководителей, порой значительно превышая границы «допустимого» правосудия. Толпа заразилась идеей «восстановить справедливость», а толпа – чудовищная сила, если вдохновить ее подходящим примером. Массовыми арестами и усугублением локальных дисциплинарных мер удалось несколько приструнить часть бунтующих: справедливость справедливостью, а семью кормить надо. Как бы там ни было, первоисточник рисковал затеряться в полчище подражателей, раз уж кровавые зверства так поразительно быстро вошли в моду. На первый взгляд это выглядит стихийной тенденцией, ставшей результатом веками консервировавшегося терпения, но возникшей все-таки спонтанно, волей судьбы-случая. Однако если проанализировать каждый случай по отдельности, их порядок выглядит подозрительно оптимальным – внимание привлекается именно к тем сферам, которые испытывают на тот момент наибольшие трудности, при этом служат идеальной почвой для последующих недовольств. Сержант первым увидел схему за, казалось бы, несвязанными между собой инцидентами, но старший инспектор был непреклонен – на него и так давили из центрального управления, требуя поскорее разобраться с беспорядками, любыми средствами восстановив трудовой режим, ведь такие непозволительно повсеместные застои грозят экономической катастрофой. И когда большая часть офицеров занята патрулированием самых проблемных горячих точек, в условиях чрезвычайной нехватки рук он и слушать не хотел «этот ваш вздор с теориями заговора». Но чертов упрямец что-то таки накопал. Его смерть ни под каким углом не назовешь стихийной. Скорее уж остроумным издевательством невидимого врага над правоохранительной системой в целом, раз уж тело было обнаружено рядом с постаментом у здания суда, где недвусмысленно написано: «И лишь закон свободе даст главенство».⁴ Этим он привлек к себе внимание даже старшего инспектора. Но у вас по-прежнему ничего на него нет. А люди по-прежнему умирают. – Почему… – дрожащий голос у плеча, холодные пальцы в твоей ладони. – Ну что она им сделала, скажи? – Родилась не в то время не в том месте, – не умеешь ты успокаивать, просто говоришь как есть. – И не в той семье. Если чиновник отказывается идти на уступки, предпочтя прянику кнут, под мишень попадают его близкие. Будь то родители, жены, дети, любовницы. Случайные жертвы. «Необходимые» – для кого-то, кто действительно в это верит. Пусть большинство таких «идеалистов» холостые и бездетные, все же не верится, что обычный человек, даже обозленный, стал бы убивать невинную девушку только из-за несговорчивости ее отца. Прочих пострадавших не знал лично, а потому не можешь судить, заслужили ли они чем-нибудь такое к себе отношение – допросы дают лишь одну тягомотную лесть покойнику, ведь о мертвых, по обыкновению, плохо не говорят, – но тут уверен на все сто. Подруга твоей жены определенно никому не мешала. Ее смерть служила исключительно тактической цели. – Красивая музыка… – за стеной взвыло что-то тоскливо-заупокойное, отчего тут же захотелось эту стену разбить за недостающие слои кирпича и бетона. – Домовладелица говорила, что у нас новый сосед, но мы еще не виделись. – Нет, я его сейчас задушу этими струнами… – Стой! Пожалуйста, пусть играет! Мне, правда, нравится… – перехватывает за руку, тащит обратно на диван. – Можешь считать, что бесплатно сводил меня в театр. Даже сейчас способна улыбаться. Как она это делает?***
18q4 10 февраля, 23:59
Лезвие встретило долгожданное препятствие, с непривычки застыв на долю секунды – он так старательно уклонялся, что точное попадание стало неожиданностью для обоих. Когда бритва прорезает ткань, наощупь это мало чем отличается от бесцельных штрихов по воздуху, и лишь характерный скрежет выдает разницу, едва слышимую на фоне прерывчатого дыхания и оглушительного пульса. Когда бритва прорезает плоть, она чуть застревает между волокнами кожи, мелких сосудов, поверхности мышц или сухожилий, обманчиво кажется затупленной, хоть ты и знаешь, что острее некуда. Он тоже скоро узнает – боль доходит не сразу, ее скорость варьируется от двух до сорока метров в секунду. Острая вступительным прологом предвещает пульсирующую, медленную. От раненного участка предплечья до шейного отдела спинного мозга около полуметра – от четверти секунды до ста двадцати пяти миллисекунд на импульс. Режь. Изогни кисть, напряги пальцы. Как при martelé⁵ – отрывисто резко, дави указательным, не опасаясь сфальшивить послезвучанием, ведь перейти в staccato⁶ он не даст. Одергивает руку, замахивается ею же, но осознание боли приходит еще позже – удар прерывается на полпути, напряжение мышц включает доселе молчавшие нейроны, провоцируя новую вспышку ощущений. Без труда отбиваешь атаку – ребром ладони под локоть, запястьем к запястью. Инерция движения распрямляет его руку, бьешь суставом среднего пальца между ребрами сбоку, пока не может прикрыться, затем коленом в живот. И сейчас бы завершить добивающим в шею, там столько душещипательных нервов, но вот же шутка судьбы… Теряешь бесценные секунды преимущества, зажмуриваешься инстинктивно – в глаз попало нечто жидкое и темное. Капля крови. Этого ему хватило, чтобы швырнуть тебя на живот и взять в захват за ногу, надежно придавив вторую собственной. Кричишь от мастерски выполненного болевого на голеностоп, вдруг ощутив себя немного Ахиллом. То ли вокализация ощущений сбила его с толку, то ли просто выдохся… Железная хватка на мгновение стала шелковой, после чего исчезла вовсе. Звук взведенного курка ответил на незаданный вопрос. Детектив не хочет причинять тебе боль, предпочитает хладнокровно пробить затылок горячим свинцом: минимум телесного и зрительного контакта – максимум урона. Медленно оборачиваешься на спину, рискуя в любой момент получить свою заслуженную пулю. Но нет – он согласен подарить тебе напоследок эту бесценную картину… – Обвинитель, судья и палач в одном лице… Выражение лица собственного убийцы, когда он принимает решение оборвать твою жизнь. Бывает ли зрелище прекраснее?***
18q3 24 декабря, 09:09
Вроде выспался, но с самого утра реальность стучит по вискам шершавой кувалдой, впивающейся металлическими зазубринами в стенки сосудов – не насквозь, просто царапает, хоть и назойливо. Насмотрелся во сне исключительного бреда, порезался новой бритвой, пролил чай, едва не наступил на бродячего кота, уснувшего у порога, после чего осатаневший дождь безжалостно потушил две сигареты. За пыльным окном кэба всю дорогу мерещилась какая-то нечисть, еще и зонт сломался, нокаутируя окончательно. В этом дивном расположении духа умудрился к тому же опоздать на работу, где каждый день новый дурдом, а значит опять не успел покурить. – Переделай, – старший инспектор бросил на стол стопку бумаг, которой можно и убить с размаху. – Ты всюду указываешь, что подозреваемые действовали по чужой указке, а основной виновник не найден. – И в чем я неправ? Вздох тяжелее каменной глыбы, за стеклами пенсне что-то среднее между раздражением и жалостью. Он опять внутренне умоляет себя сохранять спокойствие, объясняя в тысячный раз элементарные, как ему кажется, истины. – Что, по-твоему, происходит с нераскрытыми делами? – Отправляются в архив? – Если бы. В таком количестве они служат показателем нашей полнейшей некомпетентности и передаются на рассмотрение дисциплинарной комиссии. Там в свою очередь нас либо обвинят в намеренном сокрытии фактов, на основании которых можно было прийти к указанным тобою выводам, либо отправят на психиатрическую экспертизу за параноидальные идеи, либо проведут внутреннее расследование, что, поверь мне, наименее желательный вариант. Бюрократия – десятиглавая гидра, плюющаяся ядом и желчью. Отчасти даже согласен со своим безликим врагом, решившим выжечь огнем эту живучую громадину, хоть и сам предпочел бы закопать обоих: как знать, кто станет следующей жертвой его стрел, смоченных в едкой черной крови? Чтобы противостоять чудовищу на равных, нужно быть таким же чудовищем. И если ты все же доберешься до него, пути назад не будет. – Верю, – пусть «послушание несправедливым приказам есть преступление»,⁷ выбор у вас невелик. – Но я хочу, чтобы он ответил за каждую из этих смертей, понимаешь? – Понимаю. Но для этого тебе, как минимум, следует сохранить свою должность. Ходячее здравомыслие пытается выложить дорогу в ад гранитной брусчаткой, соответствующей всем стандартам безопасного грехопадения. Однако ты с каждым днем все отчетливее чувствуешь, будто готов нырнуть прямо в Стикс, хоть бы и отсюда, если только сможешь забрать с собой того, кто за всем этим стоит. – Ладно… уговорил. Перепишу. – Отлично. И все же это не первостепенная твоя задача на сегодня, – бумажная гора обретает крышу в виде вскрытого конверта с сургучной печатью. – Позавчера повесилась одна маркиза, но ее брат отказывается верить, что это было самоубийство. – Дай угадаю, «она всегда была такая жизнерадостная и ни за что бы так с нами не поступила»? Старо как мир. Дворяне трясутся над общественным мнением хуже сварливой кухарки, несущей три десятка яиц. Им куда проще выдумать интриги и заговоры, чем признаться, что в семье не все гладко. – Не совсем. Подробности узнаешь из письма.***
18q4 5 февраля, 17:17
У него есть «De coniuratione Catilinae» Саллюстия и «Спартак» Джованьоли. Надо же. Детектив-инспектор днем арестовывает смутьян, а ночами под светом стеариновой свечи читает жизнеописания античных мятежников. – Когда-то я мечтал… Какие думы великие теснились в грудь мою!⁸ За письменным столом скупой minimus – не столько бросающий вызов эпохе, сколько игнорирующий ее закостенелые условности. Большая часть мещан, благосклонностью Фемиды получивших государственную должность, стремятся обустроить собственную скромную резиденцию на манер хором королевской семьи, никак не меньше. Честолюбивы и падки на роскошь, из страха слыть малоимущими ими же и становятся – растратив львиную долю своего новорожденного капитала в попытке перепрыгнуть как можно больше ступеней социальной лестницы в один шаг. И пусть их дети будут спать хоть на гнилой соломе, зато в гостиной стоят бархатные кресла, комод из мореного дуба, в углу фарфоровая ваза династии Мин, а на окнах дамастовые занавески. «Богатство подобно морской воде, от которой жажда тем больше усиливается, чем больше пьешь».³ – Мне грезилось: Икару я подобен, под свод небес высоко я парил. И грезил я: мне даровали боги и молний блеск, и гром, все силы неба… Хозяин этого дома, однако, тратит кровно заработанные совершенно не так, как любой уважающий себя представитель среднего класса. Те, кого удалось ненавязчиво расспросить о твоем новом увлечении, описывали детектива как человека, очевидно, скромного достатка, судя по незатейливой простоте жилища. Занятно – вряд ли кто-нибудь из них заметил на полке затертый корешок «Кориолана» в издании двухсотлетней давности. – И стрелы молний взяв своей рукой, я их низринул вниз, на этот город… «Заговор Фиеско в Генуе», «Печали юного Вертера», «О происхождении неравенства между людьми», «О духе законов»… С каждым томом он нравится тебе все больше, воображаемый диалог дополняется все новыми отсылками и цитатами, перескакивая с темы на тему. Ты бы с неподдельным интересом выслушал его понимание власти, долга, свободы, справедливости, жестокости и милосердия. Разбив затем каждое в пух и прах, доказывая, что свобода есть долг, но без власти он как чернила без пера, а жестокость и милосердие – равноценные стороны справедливости. Ты бы спросил, каким он видит идеальное общество, дабы высмеять любой вариант и навести удачный исторический пример его полной противоположности. Ты бы парировал Руссо Вольтером, а Вольтера – Пироном, ты бы стал самым утомительным собеседником, которому нечего ответить по существу, но промолчать невозможно. – Когда ж блеснуло мстительное пламя, когда дымился Рим, сожженный мной, тогда я мощным голосом воскликнул, воззвал друзей Катона из могил! Досадно. Все это трогательные фантазии, его ответ будет один – выстрел. И даже оскорблением прощальным не побалует: ярость отнимает дар речи, горе оглушает. При такой температуре воздуха трупные пятна появляются через два часа, помутнение роговиц и высыхание каймы губ – через три, как и окоченение. Но в тепле все происходит куда быстрее, их неискушенный патологоанатом должен промахнуться часа на три. Бесстыдно обнаженная леди достаточно долго пролежала у твоего камина, чтобы выглядеть мертвой с полудня, а с десяти до пол третьего тебя незаконно удерживали в следственном изоляторе, так и не потрудившись предъявить сколь-либо содержательных обвинений. Тут даже инспектор бессилен: он, должно быть, как раз допрашивал своего бесценного «подозреваемого», пока его супруге перерезали горло в их же доме. Вот так трагедия. – И тысячи теней пришли на зов мой и ожили – восстал из пепла Рим! Теперь охладить – отнеси красавицу в погреб на час, остывание должно казаться естественным. Затем одень, дабы прелестная девичья нагота не смущала судмедэкспертов до пересечения порога морга, верни в родную гостиную, благо лобби у вас общее, окна зашторены. Подержи ее немного вверх ногами – пусть лишенная давления кровь стечет к голове – быстро переверни и режь симметрично яремные вены. Фактической причиной смерти была странгуляционная асфиксия, однако кто захочет проверять дыхательные органы трупа с перерезанным горлом? Кровоподтеки на шее остались – ну да убийца вполне мог сначала пытаться задушить жертву, после чего схватился за так кстати лежавшую у зеркала бритву ее мужа, невольно подкинувшего орудие убийства: на этом слишком уж хотелось сделать акцент, затем и усложняешь незамысловатое. Драться свою благоверную научил, стоит отдать ему должное, но тебя тоже учили драться – филиппинские наемники. Кровь, пролитая в момент смерти, отличается по составу от крови, пролитой три часа спустя, и все же местная полиция не слишком рвется проводить лабораторный анализ телесных жидкостей, если те недостаточно голубого оттенка. – О, если так, и если старый Рим восстать не может – новый пусть погибнет! А излишне тщательный детектив с нездоровым пристрастием к бумажному антиквариату сегодня вернется домой не раньше полуночи – он гарантированно засидится в городском архиве до закрытия, выискивая любые крупицы информации о тебе и всех, с кем ты когда-либо пересекался… – Отмщенья жажду я – за все мечты, за все мои надежды! На меня враждебный рок сурово ополчился. За жизнь разбитую отмщенья жажду я! Когда намерение не получает возможности для реализации, оно страдает. Безобидная прихоть становится манией, ненавязчивый интерес – страстью. Изначальная цель теряется за искусством подбора средств, высокие идеалы сметаются беспощадной романтикой борьбы. Разрушение во имя созидания уподобляется бездумному слепому насилию, что столь же приятно, сколь и мерзко. Столь же отрадно, как искупать в крови любимый город. Столь же сладко, как причинить боль любимому человеку.Jeg vil eje dine Længsler. Voldsmagt i min Elskovs Stat.⁹