Nöjd? Den dag jag fick dö, skulle jag vara nöjd.¹
18q3 24 декабря, 10:01
Погода вконец обнаглела, смывая остатки настроения, смешивая с болотом и подтаявшим грязно-бурым снегом. Остается лишь потоптаться по нему безнадежно промокшими ботинками, пока стоишь под голым небом посреди улицы, высматривая свободный кэб. – Вихрь бешеный к нам пригоняет ливни, – голос показался скорее приятным, чего не скажешь о говорящем. – Вам куда? «Взбесить меня ты хочешь? Я взбешен». Нет, угомони своего внутреннего герцога Йоркского, хамить случайным прохожим – это уже последняя стадия. Хамить самодовольным богачам – хоть и приятно, все же не слишком дальновидно. – Утихнет ярость – и прольется дождь,² – так уж быть, подыграй. – Ньюстедское аббатство.³ – Похоже, нам по пути. Чрезмерно интеллигентное нечто под широким зонтом с аметистовой рукоятью подошло ближе, покушаясь на твое личное пространство. Естественным желанием было восстановить нарушенную дистанцию, отшагнув назад, но вскоре продался за непробиваемый купол вощеной серой парусины над головой. И просторный сухой экипаж, часа на два спасающий от капель-стрел взбесившегося неба. – Прошу, – пропускает тебя первым, сам садится рядом, кучер закрывает дверцу. – Вы к маркизу? Предпочел бы молча рассматривать сквозь стену дождя понурые улицы, залитые лужами, но навести справки не помешает. Да и вряд ли здесь простительна честная тишина, раз уж сглупил согласиться на компанию. Как бы там ни было, можно попытаться провести время с пользой – если не для себя, так хоть для расследования. – Да. Знакомы с ним? – К сожалению, – поставил зонт в углу, заменив его ясеневой тростью с серебряным набалдашником в виде какой-то странной птицы. – Отвратительная личность. Повозка тронулась с места. Непробиваемо хмурый день за приоткрытой шторкой окна наконец-то остался снаружи, а здесь достаточно темно, чтобы можно было не клеить на лицо вежливую улыбку, но и достаточно светло, чтобы получше рассмотреть спутника. Белый – цвет-табу для этого города и времени года. Его же внешний вид бросает вызов что погоде, что здравому смыслу, сочетая дымчато-серый с лавандовым и платиновым, при этом как-то умудряясь оставаться опрятным. Чему, пожалуй, немало способствует наличие собственного экипажа. – Буду иметь в виду, – поддерживай заданный тон, но не слишком наглей. – У него, должно быть, много врагов? – Более чем. Временами кажется, что весь мир – его враг. О роде деятельности своего визави можешь только догадываться – он равно тянет как на дорогого актера, так и на искусствоведа, породистого дипломата или просвещенного естествоиспытателя, – но твои инспекторские погоны под дождем блестели лишь сильнее. Вероятно, им же и обязан приглашением: услужить полицейскому сочтет за честь каждый, кому не помешают связи в полиции. Пусть ты и не из тех, кто станет такие связи поддерживать – что в нынешних реалиях скорее глупо, чем мудро, но иначе не умеешь. Использовать мерзавцев в своих целях – дело житейское, они затем и существуют. Но позволять мерзавцам, даже потенциально полезным, использовать себя – уже малодушие. И все же назвать мерзавцем сидящего рядом анонима язык пока не поворачивается. Определенно, в нем есть что-то отталкивающе неприятное, но есть и располагающее. Те, кто с первых минут знакомства вызывают такие противоречивые чувства, на поверку оказываются крайне проблематичными людьми. Но и крайне интересными. – Что ж, лучший способ избавиться от врага – сделать его другом.⁴ Улыбнулся твоим словам – скорее покровительственно, чем льстиво. Смотрит искоса гипнотически мягко, заложив ногу на ногу и постукивая пальцами по крыльям на трости. При этом в каждом выражении и позе столько картинного пафоса, что любая статуя обзавидуется. – Пожалуй, неприязнь скорее уж может перейти в любовь, чем в дружбу.⁵***
18q4 11 февраля, 04:04
Дыхание выровнялось – уснул. Бессовестно спокойно. Под магией морфина и лауданума тревоги рассеиваются, словно прошлое было не более чем игрой света и тени, принявшей в своем движении на редкость отчетливые формы и зачем-то показавшейся настоящей. Но стоит коснуться эфемерного луча, как иллюзия себя выдаст, после чего верить ей и впредь становится глупым, даже если ложь казалась заманчиво приятнее правды. Хуже, когда настоящее по ощущениям ничуть не реальнее прошлого, а вся твоя жизнь от первого воспоминания и до этой самой секунды создает впечатление какого-то беглого наброска, нарисованного непонятно кем и непонятно почему. Распознавать фальшь – сомнительный талант, от которого порой хочется избавиться в страхе. Всмотришься в мир чуть пристальнее, чем он того желает, и стены нерушимых истин рассыпаются от прикосновения к ним, точно песчаные замки. Насколько хрупка его кожа? Хромированные кетгутовые нити ее не рассекают, игла проходит с таким же усилием, как и сквозь любой другой эпидермис на внутренней стороне предплечья. Не рассыплется ли он под давлением твоего пристального взгляда? Не рассеется ли стыдливым фантомом, воровато избегающим внимания? Ничего подобного. Он бесстыдно настоящий. Можешь дотронуться до щеки – придвинется ближе, полусонно приняв тебя за нее, вероятно. Подсознание недоверчиво инертно, оно еще нескоро срастется с мыслью о смерти самого дорогого ему человека: будет баловать наваждениями, дежавю, спонтанными вспышками-ассоциациями, тонким шлейфом эмоций от связанных с ней предметов и мест. Памятный вкус присутствия, оттенок голоса, совместный быт и совместные планы, что никогда уже не осуществятся… Испытав на себе всю прелесть потери, решил поделиться. С тем, кому с первого взгляда захотелось вывернуть себя наизнанку, воспроизвести ярчайшее из пережитых состояний, сыграть самую любимую и самую ненавистную мелодию на струнах его души – твоего нового любимого инструмента. – Видишь меня насквозь, значит? – шепчи одними губами, выдыхая слова ему в рот. – Жалкое, должно быть, зрелище… С тех пор предвкушал эту встречу, предвосхищал. Непрерывно вел продолжение воображаемого диалога и ждал одного-единственного вопроса – зачем. Вопроса, предшествующего выстрелу – закономерной реакции на твой незабываемый подарок в честь вражды. Подлинного убийства ради убийства. Но ни того, ни иного не последовало. Сотни заготовленных ответов отброшены в урну, надрессированные софизмы – выгнаны за ненадобностью. Железное равнодушие взгляда обесценивает каждый из них, выставляя на посмешище и парируя безмолвным «ego te intus et in cute novi».⁶ Открыл глаза. Темнота позволяет рассмотреть этот трогательный мимический переход от сонного умиротворения к горечи осознания. – Дай поспать… У него даже на ненависть к себе сил не осталось – муляж ненависти к тебе отнимает их все. Поддержание которого сейчас равноценно дыханию, ведь вместо воздуха здесь концентрированное зло, так необходимое для восстановления здорового ритма его разбитого сердца. – Признаюсь, я тебя недооценил. Это ошибка охотника, что выследил редкого зверя и восторженно наблюдает, забыв изначальную цель, обесценив опасность, рискуя, изучая его повадки, оттягивая решающий момент до последнего. В итоге, залюбовавшись и будучи не в силах вовремя нажать на курок, сам становится добычей. Азарт ослепляет, как и страсть. – Я тебя тоже… Ты противен ему. Каждым взглядом и прикосновением, каждой мыслью в его сторону. И этот раунд безусловно был бы за тобой, веди он себя соответственно. Однако голой ярости в ответ не дождешься, расчетлив до неприличия: законы блефа диктуют уверенно продолжать партию, будто на руке как минимум фулл-хаус, а рукава полны тузов. Даже из самого проигрышного положения можно извлечь выгоду, если перестать сокрушаться по утерянному и сосредоточиться на оставшемся. Сожаления – камень на шее, который глупцы принимают за медаль своей человечности. При всех его слабостях, детектив – далеко не глупец, а ваш бой еще не окончен. «Возможность проиграть заключена в себе самом, возможность победы заключена в противнике».⁷ – Не ожидал, что ящик Пандоры окажется с двойным дном? В любой игре ищешь победителя и проигравшего, будто результат определяет ценность участников. То взвешивая их сырую волю, как свежего окуня на прилавке портового рынка, то разглядывая придирчиво, как антикварный перстень под линзой ювелирного монокля. – Не знал, что ты настолько хочешь к себе внимания…***
18q3 24 декабря, 12:21
У него есть «Хронология древних царств» Ньютона и «Трактат о реинтеграции» Паскуалиса. Сам не читал, только видел интригующими сносками, при этом даже не надеясь когда-либо коснуться одной из этих книг вживую. А здесь они пылятся в компании «Метафизики» Аристотеля и египетской «Книги мертвых», точно музейные экспонаты. И как пощечина всему вышеперечисленному на соседней полке сатирически-грозно виднеются корешки «Directorium Inquisitorum» и «Formicarius», сомнительных творений католических нелюдей. – Нет, моя сестра была сущей Ехидной, – недавний спутник, закономерно оказавшийся той самой «отвратительной личностью», прошелся вдоль книжной стены, которую и шкафом-то не назовешь. – Я бы предложил вам чаю, но боюсь не удержаться и подсыпать туда опиума. Хмыкнул вполголоса, окинув взглядом центральные полки: от «Гипнэротомахии Полифила» и «Декамерона» до «Фанни Хилл» и «Жюстины». Любой здравомыслящий владелец таких книг непременно прячет их подальше от случайных глаз, у этого же заняли почетнейшее место, где проглядеть невозможно. – Вы не слишком похожи на стоглавого дракона⁸, маркиз. – Разве? Присмотритесь ко мне лучше. Самоубийственная просьба. Кем бы он себя ни возомнил, для тебя это не более чем самовлюбленный денди, которому от нечего делать можно подыграть в его нелепом спектакле, хоть и ты здесь все же не за этим. – Вам под тридцать, вы в хорошей форме, хотя физическим трудом не занимаетесь. Судя по рефлексам, осанке и манере движений, предположу, что изучали восточные боевые искусства, но это хобби – всерьез не деретесь, по крайней мере последние пару лет: костяшки пальцев без синяков и шрамов, других характерных травм не вижу тоже. Только темное пятно под челюстью слева, что может быть мозолью от скрипки – или же засосом, я не присматривался. В средствах не нуждаетесь, однако много работаете руками – с хрупкими предметами и механизмами, судя по консистенции ладоней. Это могут быть ювелирные изделия, часы или… человеческое тело. Для врача слишком любезны, для художника или мастера – слишком собраны. Да и ремесло, пожалуй, отпадает – красиво, но скучно. Рискну заподозрить в вас ученого-патологоанатома, не заинтересованного в спасении жизней, но изучающего смерть. Вы лишены отвращения и страха, прекрасное ставите на одну ступень с омерзительным. Траура демонстративно не носите – что люди воспринимают как знак пренебрежения к усопшей, но для вас это в первую очередь пренебрежение к ним самим. Вам нравится лукавить и обманывать чужие ожидания, при этом открытой конфронтации избегаете: вы исключительно вежливы с врагами, но друзей у вас нет. Знакомых, впрочем, много – вы приятный собеседник и умеете к себе расположить – но все они имеют весомые причины о вас не распространяться, раз уж в этом городе сплетен вы все еще не первый предмет для обсуждений. Слушал с интересом и оценивающей полуулыбкой – он не удивлен, сам ждал этой тирады. Маркизу, при всей его незаурядности, удается оставаться персоной скрытной, чье имя никому ничего не говорит. Твое же гуляет и по светским приемам, и по салунам, и по деревенским трактирам, став едва ли не живой легендой, в которой больше уже выдумок, чем правды. Но будь ты действительно тем, кого баснословно рисует молва, давно бы вычислил этого… – Вы мой ровесник, хоть и выглядите старше. Деретесь часто, по долгу службы, о чем мне поведали, впрочем, не столько ваши костяшки, сколько избитые вами преступники. Из их сумбурных описаний предположу, что владеете вольной борьбой, малайским силатом, тайджутсу или джиу-джитсу. Это и работа, и хобби – вы много тренируетесь в свободное время: рискну заподозрить под вашей униформой великолепное тело. В учебных заведениях нажили себе репутацию защитника угнетенных, чем угнетенные вскоре начали злоупотреблять, а пострадавшие от вашей руки угнетатели – объединяться. По этой причине вы сменили две школы, а третью – из-за переезда, когда вашему отцу предложили здесь работу. Учились на отлично, но университет бросили – кафедра философии и права не оправдала ваших ожиданий. Студенчество свои плоды, однако, принесло: приятелю-однокурснику обязаны службой в полиции, профессору психологии – его дочерью, с которой вступили в брак четыре месяца назад, мои поздравления. Тем не менее профессиональный долг неизменно ставите превыше долга семейного, домой возвращаетесь поздно, к чему ваша жена относится с пониманием – вероятно, поэтому она ею и стала. Стоит вам добиться своей цели, как та становится бесцветной частью повседневности, потерявшей всю прелесть того недосягаемого совершенства, что прежде вдохновляло на завоевание. Острое чувство справедливости, присущее вам в юности, с годами уступило место охотничьему азарту – чему вы, вероятно, не слишком рады и предпочитаете закрывать на это глаза, как и на свое поразительное безразличие к родным и близким, лишь вам самим очевидное. Также слышал, что вы одержимы смехотворно нелепой навязчивой идеей, будто за беспорядками в городе стоит некий злой гений, манипулятор-подстрекатель, дергающий за ниточки… И этой забавной чушью вас заразил один ваш подчиненный сержант, ныне покойный, за убийство которого вы сами себе поклялись отомстить, когда найдете виновника. Ну что ж, удачи в поисках… Так заманчиво под рукой оказалась «Песнь о Нибелунгах» в жестком деревянном переплете. Удачно прицелишься – может и нос сломать, и с ног сбить. – Поэтому ты повесил свою сестру? – Она мне надоела. Предсмертная записка на древнегреческом написана чужим почерком и с грубыми ошибками, хотя покойная маркиза, по словам брата, знала язык идеально. В своем письме скорбящий родственник выразил сомнения и обеспокоенность по этому поводу, требуя присутствия «лучшего из ваших специалистов» – словами, которыми всегда капризничает знать. Кроме того, камеристка клянется, что накануне убийства из комнаты госпожи доносился мужской голос, хоть и слов не разобрала. Из соображений скромности девушка быстро прошла мимо: ей давно было приказано не попадаться на глаза гостям, желавшим беречь тайну своих визитов, как и остальной прислуге. Но проще найти говорящую утку, чем молодую служанку, что не подслушивает свидания, поэтому ее собирался допросить в первую очередь. Теперь это лишено смысла. Все расследование изначально было шутовским фарсом. – Я убью тебя прямо сейчас. Слова вырвались сами – равнодушно-обыденным тоном, будто констатируешь очевидный факт, а не угрожаешь. Отчасти так и есть. – Не ожидал услышать подобное от детектива. Плевать. И на то, что придется удариться в бега, оставив позади тех немногих, кому есть до тебя дело, хотя он прав – ты одиночка. В близких не нуждаешься, пусть и чувствуешь неискупимую вину за то, что вечно ведешь себя с ними как последняя сволочь. И что расследование на этом не закончится, ведь ты серьезно нагадишь старшему инспектору своей выходкой, очернив имя всех, кто тебе верил и поставив жирное клеймо на своей семье. Черт, надо бы их как-нибудь увезти отсюда… Ладно, потом разберешься. Сейчас не до этого. Сейчас – только он. Остального мира не существует. – Прежде чем ты метнешь мне в голову этот весьма редкий и ценный экземпляр древнегерманского эпоса, предлагаю не спешить превращать мою библиотеку в поле боя. Я бы и сам очень хотел с тобой подраться, но у нас еще будет время. – Ты прав, эта книга ничем не провинилась, – ставишь на место, одновременно прикидывая массу Ветхого Завета в кожаном переплете: его же с раннего детства хотелось зашвырнуть куда подальше. – Что, впрочем, еще не повод давать тебе отсрочку. – В одной из комнат этого дома сейчас умирает девушка. Если будешь играть по моим правилам, я, так и быть, сыграю по твоим. Что скажешь?***
18q4 11 февраля, 01:10
Рана должна быть выше уровня сердца, поэтому он заложил правую руку на спинку сиденья и сполз вниз, уткнувшись затылком в окно. Вскоре тряска убедила, что это было не лучшей идеей, а твое плечо все же мягче стекла, пусть и язык острее. – И не стыдно тебе? Пользоваться милостью убийцы жены, ехать в его экипаже… Локоть здоровой руки ответил резким ударом в солнечное сплетение, пальцы предсказуемо сдавили вражеское горло – скорее формальной демонстрацией, нежели с угрозой. Что, впрочем, ничуть не ослабляет ни силу его хватки, ни собственное удовольствие от провокаций. – А ты так спешишь умереть? Он хочет желать тебе смерти. Презирать, считать исчадием ада, честно заслужившим каждый из достопримечательных девяти кругов, вот только сам же своему притворству не верит. Все потому что правосудие, за которое так приятно цепляться, оправдывая им столь маниакальную заинтересованность в оппоненте, является для него не искренней потребностью, а долгом – скучнейшей из мотиваций. Проще внушить себе обязанность ненавидеть врага, чем признать право от этой ненависти отказаться, сосредоточившись на единственно важном противостоянии как самоцели. То, что гнев может доставлять наслаждение, служит ему худшей рекламой, ведь в приличном обществе наслаждение принято считать пороком и шарахаться от него, как от проказы. Благо твой раненный охотник не многим приличнее волка, обгладывающего овечью бедренную кость, еще дергающуюся и теплую. Он умеет самоотверженно наслаждаться борьбой, но не победой – поэтому его борьба не закончится никогда. – Брось. Если убьешь меня сейчас, кучер тебя в лучшем случае застрелит. – Если убью тебя в доме, меня застрелит твой странный дворецкий. – Это вряд ли, ему неприятен вид крови. Он скорее свяжет тебя и бросит в кишащий крысами заброшенный погреб или закопает заживо. – Ты коллекционируешь психопатов? – Скорее притягиваю. Детектив сам не знает, что он чувствует. Ситуация диктует поддаться злости и отомстить, вот только месть имеет запах гнилых цветов, а поддаваться, увы, нечему. Потерявший любимого человека в первую очередь опустошен, а не зол, и пустота эта настолько отупляюще глуха, что заполнить ее можно лишь концентрированным искренним намерением, очищенным от сдерживающей благоразумной фальши. Желание возмездия рождается из чувства вины перед тем, кого не защитил, как последняя попытка оправдаться – инквизиция устыженной совести. И эта вина тем сильнее, чем безразличнее тот был ему при жизни. Похоже, он действительно ее любил. Иначе ты был бы уже мертв. – Обещаешь им элитные места в аду? – Нет. Лишь позволяю быть самими собой, что в наше время исключительная роскошь. Часы в такой темноте бесполезны, по ощущению прошло около двадцати минут с последнего раза. Пора снова ослабить жгут. Заледеневшая рука, прикрытая шинелью, ответила слабым сжатием пальцев, когда кровоток частично восстановился. Проблема такой кустарной перевязки в сдавливании здоровых сосудов, а также защемлении нервов, что чревато нарушением координации или парезами в дальнейшем. Но по негласному общепринятому мнению такой вариант все же предпочтительнее смерти. – Выискивать самые мерзкие стороны в самых мерзких людях и поощрять их – твое хобби, я понял… – В первую очередь – интерес. Я хочу увидеть, что представляет из себя современный человек в чистом виде, не скованный кандалами законов, морали и этики. Ради этого стоило прогуляться по нищенским кварталам, четырежды за день позволить себя ограбить и дважды – предложить ворам работу. Наблюдать за бедняком, познавшим достаток, еще забавнее, чем за буржуа, проигравшим последний шиллинг. Условности парализуют свободу действий, границы привычного загоняют дни и годы в жесткие рамки повседневности, где каждый из них послушно повторяет предыдущий, точно с конвейера. Но как поведет себя вещество, лишенное заранее заготовленной формы? Растечется ли по столу ленивым пятном, подобно пролитым чернилам, поднимется ли в воздух дурманяще-ароматными клубами дыма, или же останется лежать, где лежало, зловонной кучей, привлекающей только мух да навозных жуков? Впрочем, раз уж границы между прекрасным и омерзительным так уклончиво зыбки, оценка эта ближе к искусству, чем к науке. Драматичные противоречия людской души под силу измерить лишь впечатлением, не мыслью. – Просто посмотри в зеркало, – уставший шепот едва слышен за гулом колес и копыт о каменную брусчатку: почти приехали. – Если ты в них, конечно отражаешься… Или найди себе подобного, переверни его жизнь вверх дном, ломай комедию и делай ставки, что из этого выйдет. – Я так похож на чудовище? – Ты и есть чудовище. Сотню душ на отчаяние, граничащее с умопомешательством, в котором вдовец потеряет себя от скорби и жажды мести: как и каждый, кто не в силах разобраться в природе своих чувств, лишь усугубляет их наиболее жестокие проявления. Ты бы имел возможность наблюдать самое страстное и дикое желание, глядя в эти провоцирующе-холодные глаза, – желание убить. Но нет, война – это путь обмана. «Когда цель близко, показывай, будто она далеко, когда же она действительно далеко, создавай впечатление, что она близко».⁷ Поэтому двести – на хладнокровное продолжение расследования, имитацию непредвзятости и загнанные под стражу эмоции, послушно ждущие момента своего триумфа – казни. Откровенно истинного намерения, лишь прикрывающегося законом, удобства ради. В глубине души он никогда не поставит общественное выше личного, это не та порода. Каким бы путем не пошла его вендетта, каждый неизбежно ведет к твоей гибели. – Могу одолжить столовое серебро, выплавишь пули. Тысячу – на самый изощренный из путей, salem ac leporem.⁹ – У меня другая идея.***
18q3 24 декабря, 13:13
– Tempus fugit…¹⁰ – Pedicabo ego vos et irrumabo.¹¹ В игре, где ставкой чья-то жизнь, правила диктует случай, а противник – время, у игрока нет права на ошибку. После признания решил сперва, что камеристка либо ничего не слышала, либо в сговоре. Но с маркиза станется использовать ее и без посвящения в детали. Твое чутье, надрессированное на тварей, так привыкло видеть замаскированного волка в самой безобидной овце, что перестало верить в существование этих парнокопытных вообще, но исключения исключать нельзя. Возможно, она действительно узнала его голос, боялась признаться. Может, он даже сам это устроил, сыграв на твоей пресловутой репутации «защитника угнетенных», чтобы теперь заставить следовать его невменяемым правилам. – Катулл обращался к Аврелию и Фурию, vos – множественное число. Со мной используй tē, – полжизни посылал всех безграмотно, нареканий не возникало. – Хорошо, ответь мне, детектив-инспектор, почему всезнающие сивиллы никогда не занимали трон? И то, чем вы сейчас занимаетесь, со стороны не слишком похоже на спасение заложницы. – Потому что видеть будущее и творить его – не одно и то же. Экстатические предсказания не имеют ничего общего с правлением. – Согласен. Но они имеют свойство сбываться, история дает тому множество примеров: сколько, по-твоему, войн и бедствий можно было бы избежать, прислушайся глава государства к словам оракула? – Ни одной. Если предсказание истинно, оно сбудется – вне зависимости от усилий его предотвратить. Если не сбудется, оно ложно. Он называет это загадками, но ответ принимает любой, если тот продуман и логичен, пусть даже отклоняясь от его собственного видения. Что ближе к размышлению-дискуссии, где тебе нужно аргументировать свое мнение достаточно для того, чтобы возражений у него не осталось. Изначально идея казалась нескончаемым бредом: спорить о чем угодно при желании можно вечно, а оратор с тебя так себе. – По-твоему, судьба линейна и не оставляет вариантов? – По-моему, судьба формируется решениями людей. А то, что видит сивилла – последствия этих решений. Однако диалог течет мягче, чем ожидалось. Он понимает каждую мысль сходу и не цепляется к словам, спрашивает только по сути – такое чувство, будто ему просто хочется поговорить. Настолько, что ради этого готов пойти и на убийство, и на угрозы – и еще черт знает на что, если бы ты отказался от этого разговора. – Но что если бы сивилла имела власть влиять на тех, кто эти решения принимает? Управлять ими, дабы уберечь человечество от грядущих несчастий? – Этим она их только приумножит, вызвав ответное сопротивление. Несчастья – закономерная часть существования, любому началу есть конец, бояться бесполезно, избегать тоже. Даже будучи осведомленным о последствиях, человек все равно сделает по-своему, это в его природе. Люди будут воевать, потому что хотят воевать. Люди умрут, потому что родились. Кто-то от болезни, кто-то от пули, кто-то от огня – и каждый сам себе заслужит смерть своей жизнью. – Верно, смерть всегда справедлива и непредвзята. Поэтому меня убьешь ты. – Жду не дождусь. Сейчас у тебя на руках шесть акварельных рисунков, на которых схематично изображен план его дома, где заперты все комнаты. В одной из них жертва, твоя задача – выбрать нужную. Открыть можешь каждую, но четыре загадки – один ключ. В ложных комнатах подсказки, а их пока проверено только три. Больше ничего не известно: ни точная обстановка комнат, ни способ убийства, ни нынешнее состояние жертвы, ни удастся ли ее спасти без медицинской помощи. Сказал лишь, что в лучшем случае протянет еще час-полтора, в худшем – уже мертва, зависит от организма. За первой открытой дверью нашел ветку олеандра, за второй – крыло летучей мыши. Цветок намекает как на яд, так и на воду – персонажи связанных с ним легенд умирали либо утонув, либо напившись. Подумал о колодце, но маркиз догадку опроверг сразу. А полная бадья может стоять в любой из комнат, это не ориентир – скорее подначка: он знал, что первым делом ты выберешь кухню, дабы исключить печь. Но что значит крыло, найденное в прачечной? Оторванная рука? Подвешенное положение? Обескровливание? У Данте крыльями нетопыря размахивал Люцифер, нагоняя лед и холод: версия с балконом опровергнута повтором уточнения «внутри дома», а в погребе ей грозит, разве что, простуда. Чердак вне игры, там же остались и прочие слуги: ради твоего визита и сопутствующего ему спектакля работу по дому на несколько часов пришлось заморозить, хоть и не факт, что кто-либо из них подозревает о причине такого внепланового отдыха. Следующей посетил собственную комнату камеристки, где ее точно не могло быть, – лишь в надежде на стоящую подсказку, однако не нашел никакой. Либо же пропустил или не понял, что было бы еще обиднее. – Ну что ж, это была четвертая. Решай, куда пойдем дальше. Конечно, есть еще вариант – кулаком в печень, коленом в пах, пальцами в кадык и удушающий сзади. Отобрать все ключи, отпереть все двери. Грубую силу тонкие умы привыкли недооценивать, что делает ее против них весьма эффективной. Но первым условием выживания заложницы стало твое оружие, что сейчас на тебя же и направлено. – Спальня твоей сестры. Маркиз блефует как дышит: на каждый выбор реагирует одинаково снисходительной ухмылкой, слегка прищурившись, неспешно доставая нужный ключ из связки. И все же тебе показалось – на долю секунды, – что сейчас его глаза сверкнули как-то по-особенному. Впрочем, то же самое казалось и все предыдущие разы. – Да, неплохой вариант. Я и сам бывал там часто. – Избавь меня от подробностей. Оглянулся напоследок – комната как комната. Небольшая, как для любой прислуги, но все же достаточно ухоженная. Присутствуют дорогие вещи, а если этот извращенец не солгал, то маркиза последние двенадцать лет носила траур по смерти родителей. Платья в сундуке камеристки – малахитовые, светло-голубые и бежевые. Это не обноски, это подарки. Похоже, она была в хороших отношениях с хозяйкой, еще и время рисовать находила – стопка пустых холстов в углу, кисти, масляные краски. Но здесь ни мольберта, ни картин. Есть также вариант, что баловал ее сам маркиз – хотя вряд ли, женщины завистливы и ревнивы. Сложно представить, что незамужняя знатная дама простила бы брату внимание к своей служанке, раз уж тот, по всей видимости, был еще и любовником. Тебя никогда особо не волновало, кто там чем занимается на своих койках, это их дело, но копаться в гнилом кубле непередаваемо мерзко. За соседней широкой дубовой дверью, безвкусно залепленной рельефной резьбой на самые спорные античные темы, где даже ручку не сразу нашел среди рогов Пана и амуровых стрел, обстановка куда внушительнее. Полотна на стенах вгоняют в немой ступор, хоть и слабонервным тебя не назвать. Расчлененные девушки, чьи тела истерзаны или вплетены в растения, изображены с такой анатомической достоверностью, будто рисовались прямо с натуры, отчего невольно вздрагиваешь – как в кошмарном сне, когда хочешь резко проснуться. – Вижу, вы с маркизой друг друга стоили, – да уж, близнецы-психопаты. – Дай угадаю, с прислугой она обращалась так же? – Не угадал. Личность, возомнившая себя властной, жаждет покровительствовать слабым и покорять сильных: с ней она была Кармиллой, со мной же – Венерой в мехах. Нарисованы маслом – точно. Черт с ними, с платьями, это наверняка были холсты маркизы: жилье служанки та вполне могла использовать в том числе и как кладовую под инструменты, вот и мольберт у окна. Жаль, пустой – тогда осматривай картины, подсказка должна быть в них… – Твоя личная жизнь интересует меня в последнюю очередь, – сказал бы, что станешь ему Зевсом, но этот Тифон еще может возомнить себя Ганимедом.¹² – Давай уже свои загадки. – Знаешь, а мы похоже мыслим. Пока что ты идешь в точности, как я рассчитывал. – Это не комплимент. – Это факт. Дуло револьвера коснулось твоей груди – не угроза, флирт. Абсурдно неуместный, как и все что он делает. – А сейчас ты пойдешь мне на уступки, полагаю? – и отчего-то бестолковое сердце под близким прицелом забилось только чаще. – Но, разумеется, не задаром… С него станется предложить сиюминутное спасение заложницы в обмен на то, чего бы ты не сделал ни при каких иных обстоятельствах, как ему кажется. Соблазнение через шантаж – тонко и отвратительно, беспомощный стыд под плетью страха. А теперь угомони разгоряченную кровь, не то сам сорвешься: одним ударом выбьешь из наглой бледной руки ствол, рискуя тут же получить пулю в сердце или легкое, поставишь гада в коленно-локтевую и отыграешься за каждый такой вот голодный взгляд в твою сторону, за каждую зловредную цитату. Слепо поддавшись телу и послав все к дьяволу, после чего останется лишь поднять оружие и застрелиться. Memento nupti…¹³ – Почему же? Как раз таки задаром, – ждет разочарования в твоих глазах: не дождется. – По моим расчетам, эта комната для тебя скорее всего предпоследняя, осмотрись получше и назови конечную. Угадаешь – я, так и быть, дам тебе ключ. Без загадок. – И ты так просто меня отпустишь? – Так просто, – он видит каждую твою чертову мысль, и как же ему это нравится. – С камеристкой, разумеется. Если та еще жива, сможешь отвезти ее в больницу. Экипаж предоставляю тоже. Он не идиот. Понимает, что тебе ничего не стоит вернуться сюда потом с дюжиной офицеров и перевернуть этот высокородный притон вверх дном, найдя все нужные улики для ареста, в том числе несуществующие. Значит либо пострадавшая не сможет давать показания, либо у маркиза имеются другие козыри. Если он отрезал ей язык и выломал пальцы, если она не сможет даже кивать, ты сам захочешь с ним разобраться, причем методами, в полиции не применяемыми. На это и расчет, нет? Без разницы, позже будешь думать. Сейчас главное найти ее: смотри картины, ищи подсказку, не отвлекайся… Множество лиц, безротых и безглазых, срослись шеями на ветке, среди свежих почек. Пять мечей, воткнутые между женских ног, в луже крови плавают медузы. Оторванные руки-змеи, обнимающие полуразложившийся череп, впиваясь друг в друга клыками. Нет же, все не то… Цветущее фиалковое дерево у озера, на нем за ноги подвешена девушка с красным олеандром вместо головы – таким же, как на ветке. Взгляни на план еще раз: где, во имя альвов, в декабре можно было достать свежий южный цветок? – Зеленая комната с фонтаном – это ведь зимний сад? – Верно.***
18q4 11 февраля, 00:01
Ствол револьвера впирается в грудь между третьим и четвертым ребрами. Он может выстрелить в любой момент. – Похоже, я перерезал сразу две вены, какая удача, – однако осмотреть рану пока позволяет. – Если не наложить жгут, ты истечешь кровью. Локтевой нерв не поврежден, иначе оружие бы уже выпало из обмякших пальцев. Пульсирующая идеально ровная полоса по краям наливается густыми темно-алыми потоками – как раз там, где проходят v. cephalica и v. mediana antebrachi. Приблизительно по пять сантиметров в секунду течет сквозь каждую. – Я знаю, как это делается, не переживай. Близость смерти уравновешивает все. Примиряет непримиримое, снимает оковы социальных ролей – игр-прелюдий к искренности, – и дарит этот феномен безоговорочного доверия к тому, кто способен отнять твою жизнь одним лишь движением указательного пальца. – Тогда ты, должно быть, в курсе, что он не более чем на полтора часа, – а учитывая постоянное напряжение руки, сжимающей рукоять, и учащенный дракой пульс, счет вскоре пойдет на литры. – Также очень надеюсь, что у тебя имеется знакомый врач, который умеет сшивать сосуды и не сдаст разыскиваемого беглеца полиции по первому же требованию. Отсутствие ответа – тоже ответ. Снимаешь с шеи платок, сворачиваешь в три раза, после чего обматываешь его предплечье чуть ниже раны, над запястьем. Достаешь из кармана бритву и, не раскладывая, вставляешь между противоположными концами ткани, дабы закрутить плотнее. Все это время пятизарядный одноглазый энфилд¹⁴ кровожадно смотрел тебе в сердце, но огнем так и не задышал: ты слишком ему нравишься. Смерть одинаково близка обоим, непостижимое доверие обоюдно: свинцово-кобальтовый взгляд без опасений разрешает действовать, удивительно спокойно наблюдая за остановкой кровотечения с помощью того же, что и стало его причиной. Оружие, превращенное в мединструмент, пожертвовало собой во имя помощи ближнему – нет, до чего же нелепые эпосы вы тут разыгрываете… Хотя с такой позиции можно было перерезать ему горло за доли секунды, пусть только замахнувшись и получив пулю в левое предсердие, инерция свое дело сделает. Сопровождать друг друга на смертном одре заманчиво, но путь куда приятнее пункта назначения, если задуматься: он слишком тебе нравится. – Ты ведь понимаешь, что это ничего не изменит, – приподнимает руку, дабы уменьшить приток крови к ней, ствол проскользнул вверх и коснулся холодом шеи, точно стальной поцелуй. – Я все равно тебя убью. – Понимаю. Импровизированный рычаг жгута еще нужно чем-то закрепить, а рвать одежду в такую погоду нецелесообразно. Поиск альтернативы остановился на поясной кобуре, выглядывающей из под жилетки. – Ну рискни… Теперь забудь все предписания срочности первой помощи, диктующие эффективно использовать бесценное время, и расстегивай пряжку его ремня как можно медленнее, наслаждаясь каждой секундой неотрывно пристального взгляда. – Сосудистые швы – тонкая работа. Они должны быть абсолютно герметичными, при этом не сужать вену, иначе нарушится проходимость и образуются тромбы. – Ты умеешь спасать жизни, но предпочитаешь смерть, – судя по голосу, у него все же нет знакомого врача. – В чем смысл? Кобура на полу, ремень удерживает повязку в нужном положении, а дуло револьвера переместилось уже к подбородку, вынуждая задрать голову. – В разнообразии, полагаю.***
18q3 24 декабря, 20:02
Когда чрезмерно злоупотребляешь умом, рискуешь пасть жертвой самой тривиальной из глупостей. Два часа в повозке с пострадавшей – невыносимее погоды, тошнотворнее вечности. Эта смиренная фиалка всю дорогу смотрела в окно глазами Персефоны, не проронив ни слова, и представить ее дающей показания становилось все труднее с каждым молчаливым километром. Провисев головой вниз на дереве около четырех часов, она не сразу пришла в себя, ведь, помимо прочего, постоянно дышала парами хлороформа через красную проволочную маску, показавшуюся сначала окровавленной. Передав девушку врачам, вернулся в участок, наконец нормально покурив. Старшего инспектора, как назло, не оказалось на месте, а сообщать о случившемся кому-либо еще не рискнешь: ситуация требует осторожности. С сомнением покосившись на оставленную поутру стопку бумаг, сразу вознадеялся заполнить пробелы долгожданным именем виновника, однако дотошный зеленоглазый укор загрызет тебя за голословные обвинения без доказательств и будет прав. Переборов досаду и напичкав исправленные отчеты отъявленной ложью, съездил еще в больницу, дабы услышать от пары дипломированных бестолочей, что пациентку отпустили – хоть ты и доходчиво объяснил, что та нуждается в постоянном наблюдении и тщательной охране. Обычно в таких случаях у палаты дежурит кто-то из ваших, но привлекать коллег пока не можешь, бюрократия мешает. Впрочем, долго не заморачивался: к вечеру обнаружил пропажу у входа в собственный дом. – Детектив-инспектор? – проклятущий маркиз, а с ним сбежавшая камеристка – смотрит невинно в глаза, улыбается прелестнейшей из улыбок. – Вот так встреча. Оба беседуют с твоей женой, и та впервые с момента смерти подруги искренне смеется. Все-таки крохотной долей своего гранитного сердца в эту конкретную секунду ты даже благодарен ублюдку за его умение так тонко играть на чужих эмоциях: снова видеть ее счастливой бесценно. Большей же долей – ненавидишь еще свирепее, поскольку сейчас сам это счастье и закопаешь. – Убирайся в ад. Можно было притвориться, надеть маску приличия, сыграть в вежливость. Ради нее – чтобы порадовалась еще немного, последние дни она так мало радуется… Но ты слишком зол, и сил поддерживать этот дурной балаган не осталось. Молча хватаешь ее за руку, недоумевающую и извиняющуюся, ведешь к двери. Новоиспеченные «соседи» пошли к противоположной, а ты уже проклинаешь эти сдвоенные дома с общей прихожей. И ведь проскальзывала смутная мысль, что не зря некто новый вчера вечером вам уши пилил, а у маркиза как раз характерное пятно на шее – опознавательный знак заядлых скрипачей. Она больше не улыбается. В глазах тревога и шок – ее муж сошел с ума. Почему ты так себя ведешь? Чем тебе не угодили эти милые люди? – Вы знакомы? – спрашивает по-шпионски осторожно, интуитивно прощупывая глубину темы. – Это самый мерзкий человек, которого я когда-либо встречал, – отвечаешь по-солдатски прямолинейно, нельзя ей в эту бездну. – И самый опасный, – мешаешь зажечь лампу, перехватывая руку: твое лицо сейчас лучше не видеть. – Пообещай мне, что будешь держаться от него подальше. Родной силуэт ответил неуверенным кивком – обними и спрячь, прячься сам в ее хрупких объятиях, избавься от послевкусия сладкоголосого зла, что мерещится уже за каждой тишиной… забудь его хоть на секунду, прострели себе память через уши, раз кричать не в состоянии… Теперь лишь вопрос времени, когда она поймет… – Это ведь он, да? – время оказалось проворнее, супруга – умнее. – Тот, за кем ты охотишься. «Охотишься». Зрит в корень. – Да, это он. Чернота комнаты кусает за ноги, и пусть каждым шагом вперед ты щедро кормишь ненасытные бездонные пасти, остановиться уже не посмеешь. Как бы твое солнце тебя не держало, чуешь нутром, что путь отныне лежит только во тьму – сегодняшний день стал точкой невозврата, медлить нельзя. – Подумать только, – по коже мороз, в голосе улыбка. – Каких-то пару минут назад я смотрела ему в глаза и даже не подозревала… – Ты ничего по нему не поймешь, если он сам того не захочет. Можешь не верить, да и в подробности все равно не посвящу, – еще чего не хватало. – Просто знай, что это уже не догадка, а конкретный факт, не оставляющий места сомнениям. Душа психопата – сложнейший тест, даже для отличников. Профессор часто повторял, что мыслить как преступник – уже наполовину преступление, и как детектив ты обязан усмирить эту половину, не позволяя ей стать целым. Вариться в том же болоте, что и те, кого так презираешь, но выдерживая при этом внутреннюю беспристрастность, анализировать воздействие кипящей грязи на твое тело, отстраненно изучать несносную агонию и делать выводы. А иначе сам забудешь, кем являешься: та самая вторая половина, не позволяющая преступным мыслям стать преступными действиями, и есть то, чем вы от них отличаетесь. «Справедливость, которая, желая быть справедливой, убивает того, кто ее ищет».¹⁵ – Нет, не в этом дело, – в его дочери видишь ту же здоровую рассудительность, и, пожалуй, из нее бы получился неплохой полицейский, вылези ваша дурная страна из средневековья и позволь женщинам работать по призванию. – Я верю тебе, просто… он сразу произвел впечатление человека, которому есть что скрывать, но эти тайны казались какой-то сущей мелочью, трогательно безобидной, которую прощаешь ему заранее. В нем не видно ни обиды, ни алчности, ни даже высокомерия, одно доброжелательное спокойствие – чем он, вероятно, и пользуется. Каждый преступник либо корыстен, либо надломлен, либо предан идее, а значит в их мотивах при желании можно разобраться, все мы люди. Но… я действительно не знаю, кем нужно быть, чтобы понять такого, как он. «Мной». – Чудовищем. «Мы похоже мыслим». Других анализируешь, сравнивая с им подобными, отслеживая характерные признаки во внешнем виде, стиле речи, мимике и жестах, на основании чего уже делаешь выводы, чаще верные. Ты не сопереживаешь людям, ты изучаешь их как иностранный язык: такое-то сочетание символов читается так-то и на твой родной может даже не переводиться. Ни корыстных, ни надломленных, ни преданных идее тебе не понять, но в контексте прожитых лет и прочитанных книг можешь сопоставить каждого с десятком ранее встреченных и предусмотреть их поведение. Но с ним было иначе. С первого взгляда окрестив подозрительного незнакомца звенящей пустотой, приукрашенной самовлюбленным пафосом, где картинности больше, чем смысла, ты непростительно ошибся. И стоило сорвать разношерстные маски, как истина ударила десятитонным молотом – изнутри он понятен тебе не меньше, чем ты сам. В той же мере, в которой непонятны все остальные. Это леденящее чувство узнавания, когда находишь самого себя там, где искал врага, которого даже не разглядел поначалу. – Ты слишком строг к себе, – а она все боится увидеть чудовище в собственном муже. – Прости, если мои слова прозвучали неоднозначно. Тебе под силу его обыграть, я уверена. Только тебе и под силу. – Я отомщу за твою подругу. – Не мсти. Поймай преступника, докажи его вину и передай правосудию. Ты не судья, глупый, и не палач. Ты детектив. «Да, мыслить как преступник – наполовину преступление. Но пока ты действуешь как детектив, ты остаешься детективом». – Спасибо. Мне было важно это услышать. При всем вашем сходстве, ты пока еще никого не убил. Мысль возникала часто, палец вот-вот готов был нажать на спусковой крючок, но разум побеждал – или скорее чувство долга. Хотя на прицеле не раз бывали те, чье существование приносит этому немощному миру гораздо больше вреда, чем пользы, кому ты до сих пор желаешь заболеть чем-нибудь смертельно-неизлечимым, утонуть в канале, сломать себе шею или удавиться. Это значит, что у тебя есть принципы, верно? Либо же ты просто трус. «И пусть моя совесть говорит: ты поступил правильно, – это дела не меняет, потому что в следующий миг совесть говорит: ты поступил неправильно».¹⁵ Неважно. Что бы ни творилось в голове, важен результат – важны действия. Используй против него то, что у вас общее, ради того, чем вы отличаетесь. – К тому же… думаю, мертвые не хотели бы тяготить живых понапрасну: ни чтобы те за них мстили, ни чтобы оплакивали, – только самый безнадежный пацифист может таким заморачиваться. – Если человек хорошо к тебе относился, он ни в коем случае не желал бы становиться причиной твоих страданий ни при жизни, ни после смерти. – А если плохо, то он не стоит твоих слез. Ты не совсем пацифист. Убийство сержанта принесло не столько горя, сколько злости: неприкрыто-наглое, явное унижение самой полиции как структуры. Это не нож вам в сердце, это удар ниже пояса. Однако встретив убийцу, волей-неволей затолкал уязвленную гордость поглубже, усмирил свой гнев – с этим змеем нужен иной подход. Тактично грамотнее сейчас продолжать играть в его игры, постепенно выманивая и собирая нужные доказательства, дабы не оставаться совсем безоружным. В борьбе закона и беззакония самосуд станет лишь заключительной победой последнего. Ты детектив – не судья и не палач, так делай же работу детектива. – Пожалуй… – и все же она опять плачет. – Знаю, это эгоистичная грусть, но… – Тебе ее не хватает. Голодная темнота проглатывает обоих – лукаво многолика и каждому своя, но одинаково непроглядна. Целуешь свое последнее прибежище дражайшего тепла, искренне не понимая, что в ее рафинированной душе сейчас твориться, ведь на собственной печать скорби не оставила ни следа. Сержант был пусть и не особо близким, но все же другом, а ты так ничего и не почувствовал по поводу его гибели: что тогда, что сейчас, по-прежнему лишь зол на убийцу за гениально-точный ход, которым вас так ловко обыграли. Это стыд поражения, презрение к себе-тупице, не сумевшему предусмотреть и отвести удар, маниакальная жажда реванша, никак не горе. Но что есть смерть? И почему она вызывает в людях столько чувств? Часть близких рано или поздно опустится в сырую землю на твоих глазах, оставшаяся же часть будет наблюдать, как опускаешься ты. Никогда особо не скучал по старым друзьям или родственникам, с которыми долго не виделся, точно так же не испытывал ни возмущения, ни искренней грусти, когда кто-нибудь из них умирал по естественным причинам, болезни или вследствие несчастного случая. Но убийство – это вызов. «Каждый уязвим». Вскрикнула, когда ты вдруг резко прикусил ей губу, засмотревшись на оценивающе-благолепную полуулыбку врага в своем воображении. Нет, перестань… Темная страсть дурманит рассудок, возбуждает кровь до исступления, одна лишь мысль о нем жарче раскаленного железа и слаще опиумных грез, да что ж за дьявольщина с тобой творится… Нечто, отдающее исковерканным, поломанным вальсом, и побуждающее щедро залить себе уши воском либо же сразу лечь шеей под нож гильотины, донеслось из-за стены, которую готов уже зубами грызть, бить кулаками, ломать об нее кости… – Кажется, я знаю эту мелодию… – шепчет так неуместно, пока бездумно срываешь с нее платье. – Danse Macabre, «Пляска смерти». – Откуда, черт побери…Menar du, att han drifvit med oss in i döden?¹⁶