Chodź za mną, nieszczęsna igraszko szatana, dam ci się bliżej poznać.¹
18q4 10 февраля, 17:17
Солнце зашло, наглотавшись скупых зимних красот дня, прошедшего не впустую: ловушка готова, приманка для приманки, оставленная зверем самому себе, дабы облегчить задачу охотнику. Назначив личную встречу сомнительному подельнику, якобы для наставлений в завтрашнем убийстве, осознанно выбрал себе пешкой младшего клерка – вспыльчивого, но совестного. Прогресс расследования, а также награда-сделка, втихую предлагаемая полицией за полезные сведения о зачинщике, не оставляет сомнений – в указанное место детектив явится лично и без подкрепления. – Узы смерти чем-то напоминают узы брака, не находишь? – Ничуть, милорд. Ваш разум витает в иных сферах, чем мой. – Посуди: убийца, как и влюбленный, взволнованно жаждет встречи, сомневается, испытывает бурю необъятных чувств. А по удовлетворению желания неизбежно остывает, пусть и не столь буквально, как его непосредственный объект. Но поздно – он уже скован. Что в том, что в ином случае последствия необратимы. – Позвольте с вами не согласиться, такое сравнение выглядит несколько натянутым. Не каждый убийца одержим своей жертвой: многие убивают из чувства долга, корыстных побуждений, хладнокровно или по необходимости, – неторопливо разъяснил дворецкий, подавая бинокль. – Впрочем, признаю, то же самое вполне можно отнести и к браку. Но поиск сходств между явлениями, каждое из которых включает в себя такое множество взаимоисключающих вариаций, – все же занятие спорное. Беседка на заднем дворе расположена так, что позволяет видеть поля с никем пока не побежденными ветряными мельницами и множество мелких троп, примыкающих к основному тракту. Дом окружен лесами, по которым шесть веков назад, вероятно, бродил еще Робин Гуд, но если свернуть в рощу за мостом и двигаться строго на запад, сквозь яры, можно добраться сюда незамеченным из этой малой смотровой башни. – Как ты уже мог убедиться, каждое из моих занятий по-своему спорное. Пожалуй, иногда мне просто нравится видеть то, чего нет, и наполнять смыслом мелочи, его лишенные. – Тем самым облагораживая их? – Или оскверняя – так сразу и не скажешь. Но тот, кому мне не удается свое видение навязать, похвально устойчив, а потому единственный способен отделить надуманное от объективного. Что весьма полезно, поскольку я и сам порой их не различаю. – Вы неоправданно высокого обо мне мнения. – Человек, мыслящий абстрактно и при этом не попавшийся в капкан беспредметного пустословия, всегда найдет во мне отклик, – как и тот, кто сумел выбраться из его зазубренной пасти. – С твоим умом ты мог бы стать одним из закулисных стратегов, правящих этой страной и парой соседних, но ограничиваешься тем, что подаешь мне чай. – Я не вправе требовать от этой страны чего-либо, помимо возможности жить в ней комфортной для меня жизнью. А необременительные обязанности дворецкого – все же малая плата за возможность пользоваться вашей библиотекой. Именно чрезмерное изобилие самых сомнительных книг с раннего детства стоит поблагодарить за твое своевременное отвращение к академической философии и выбор медицинского факультета. В семье церемониймейстера Великой ложи непростительным пороком считалось не столько невежество, сколько избалованная беспризорность мысли, прививаемая студентам под видом высшей мудрости. При этом человеческое тело хранит в себе не меньше тайн, чем отвлеченно-противоречивые лабиринты разума, а главное – оно куда удобнее для непосредственного изучения. – В книге, которую я не так давно читал, был описан некий Диего Эрвас – ученый-теоретик, составивший энциклопедию в ста томах, что охватывают большую часть известных науке знаний и результатов собственных изысканий автора, что всесторонне объясняют мироустройство. Его пример поразительно наглядно проиллюстрировал судьбу большинства великих мыслителей. – Позволю себе предположить, что его прототипом мог стать Лоренсо Эрвас-и-Пандура, выпустивший «Idea dell’Universo» в двадцати двух томах, включающих в себя историю жизни человека, космографические элементы и особенности трехсот языков. – Никогда не слышал о нем. – Он больше известен своими обширными лингвистическими трудами. Которые, впрочем, можно прочесть лишь на итальянском или испанском языках. – Что ж, в таком случае ему повезло больше, чем персонажу-однофамильцу. Тот погиб в забытье, не удостоившись даже посмертной славы. – И что же стало с энциклопедией из ста томов? – Первые экземпляры изгрызли крысы, – став, вероятно, самыми образованными грызунами в округе. – Однако Диего Эрвас не сдался и потратил еще восемь лет на воссоздание произведения, но даже после этого, не сумев договориться с издателем, так и не опубликовал его. «О звезда, чьи гаснущие лучи в последний раз отразились в глазах моих, зачем озарила ты день моего рожденья? Разве хотел я появиться на свет? И к чему явился? Люди сказали мне, что у меня есть душа, и я занялся ее развитием в ущерб телу. Я усовершенствовал свой ум, но крысы похитили мое сочинение, а книгоиздатели пренебрегли им. От меня ничего не останется, я умираю весь, не оставляя следа, словно и не родился. Небытие, поглоти свою добычу!»² Что ж, такова всегда цена упорству, не подкрепленному удачей. – Как ни цинично, в подобных случаях полагается довольствоваться универсальным малоутешительным объяснением: человечество не было готово принять его знания. Или же он сам не был готов нести бремя славы и справиться с ее возможными последствиями. – Согласен – объяснение малоутешительное. Впрочем, вся эта история оказалась лишь выдумкой одного из незначительных второстепенных персонажей, рассказ в рассказе. Но разве становится она от этого менее грустной? – Интересный эффект, – дворецкий все же благоразумно предпочитает рассуждать, а не грустить. – С одной стороны читатель испытает облегчение, узнав, что это ложь. Однако тут же осознает, что вымышленные события являются частью таких же вымышленных событий, изначально не претендующих на какую-либо достоверность. – Ложь внутри лжи, которой тем не менее хочется верить. Поэтому мы и читаем книги – чтобы, устав от правды, позволить ненадолго себя обмануть. Видимо, теми же корнями оплетены и твои мысли, породившие идею об узах смерти. Умирая, так хочется верить, что убийца никогда не сотрет тебя со своей памяти, что последствия действительно необратимы для обоих. Брак можно расторгнуть, смерть – никогда. – Вы правы, милорд. Люди находят впечатления в том, что не имеет никакого отношения к действительности, и наслаждаются ими. Что ставит под вопрос ценность реальности как таковой – что если и она является ложью, которую наш разум просто запрещает нам замечать? Даймоний Сократа с первого и до последнего вдоха направлял его действия и вкладывал слова ему в уста. И приведя в итоге на суд, который мудрецу было суждено проиграть, разве божественный голос мог навеять нечто, не являющееся благом? – Кажется, я дурно на тебя влияю. Устав от мира, которому не принадлежишь, все же не можешь представить свою смерть от чьей-либо другой руки. Ты понял это, впервые заговорив с ним – голос детектива звучит в точности как твой даймоний.***
18q4 11 февраля, 04:40
Глухое звяканье, затем два быстрых щелчка, почти слившихся в один. Пока проснулся и понял, что происходит, холодный металл уже сковал запястья, в то же время тугие петли сошлись вокруг голеностопного сустава, фиксируя ноги не в самом удобном положении. – И какого дьявола тебе не спится… Под морфином и обескровленный, ты полагал, что являешь собой зрелище малопривлекательное, но у маркиза на этот счет свое мнение. – Сон разума рождает чудовищ,³ – произносит главное из них, затягивая рычаги под матрасом, отчего левая веревка потянула ногу в сторону, вынуждая согнуть колено. – А нам ведь не нужна компания? Второй рычаг – аналогично сгибает правую, а кандалы встроены прямо в изголовье, среди кованных цветов и змей, замаскированные под листья виноградной лозы. Вся эта кровать – игрушка-механизм, ему и цепей не надо. Только предложить-заставить принять ванну перед сном и не вернуть одежду. Хотя после получасового ковыряния изогнутой иглой под кожей уже откровенно плевать на такие мелочи, как гигиена, гостеприимство этого беса столь же непреклонно, сколь и навязчиво. Пустое безразличие к окружающему убило каждую из мыслей, задушило возмущения в корне, ты видишь одно – говорящий кусок мяса, который должен умереть. – Не знаю, чей сон породил тебя, но разумного там было мало… Должен… Вот только палец на спусковом крючке застыл, как парализованный. Первой догадкой решил, что дело в ране. Мол, рука не слушается по каким-то малопонятным тебе, но все же естественным причинам: из-за кровотечения, давления, неконтролируемой дрожи, боли, поврежденных сухожилий или нервов, да чего угодно… Пока не убедился в обратном – чувствительность прежняя, управляемость тоже. Ты просто не мог выстрелить. Физически не мог. Ты не судья и не палач… но и больше не детектив. – Я когда-то тебе снился? Трезубец Посейдона на бронзовом настенном барельефе после пары незамысловатых манипуляций стал канделябром, три длинных тонких свечи зажглись в метре над головой, причем под углом. Чтобы тень падала на твои волосы, а не лицо. А капли воска – на шею. – Да. Слишком ярко. Хочется зажмуриться снова, спасаясь от этих трех нещадных солнц. – Ты мне тоже. Но отказываться от новообретенного зрения в такой ситуации почти настолько же глупо, как и вообще в ней оказаться. Пусть с самого начала было ясно, чем все закончится, утешаться самооправданиями не собираешься – это не ошибка, это плата. Последствие того тупого оцепенения, когда не смог в нужный момент нажать на спусковой крючок. Когда позволил ему диктовать условия, перевязать рану, привезти тебя сюда, накачать всякой дрянью и раздеть. Будто все происходит не с тобой, а ты лишь издали равнодушно наблюдаешь за своим телом, что действует само по себе, за губами, что произносят слова, которые не собираешься произносить, даже не думаешь… – Уж лучше бы ты оказался чудовищем моего разума… Пять патронов звякнули о стол, служебный энфилд отполирован до блеска – чище, чем новый, стоит признать. И протерт насухо, маслом даже не пахнет. – Сладострастно-горьким чудовищем, от которого нет защиты?⁴ – Бредом обыкновенным. Облизывает край ствола, затем вставляет себе в рот и засовывает по самую рукоять. Вхолостую нажимает на курок, проглатывает воображаемую пулю. – Что ж, мушка тебе не понравится, – достав, еще раз прошелся по нему языком, блестящим от слюны. – Но длина щадящая. – Ты больной… Сначала пальцы. – Чего не лечат лекарства, излечивает железо.⁵ Терпимо… хоть и мерзко. – Чего не врачует железо, исцеляет огонь. Горячий воск капнул между ключиц. – А отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства. Или никакие.⁶***
18q4 5 февраля, 14:14
Если бы глаза могли кусаться, шматья твоей плоти уже четыре часа бы как переваривались его желудком, отравляя беспечно самонадеянную кислотную среду своими токсинами. Но он явно наслаждается этим не меньше, чем ты. – Тринадцать арестованных признались, что получали анонимные письма с подробными указаниями, как и когда лучше убивать своих жертв, некоторыми деталями их частной жизни, иногда также списком хронических болезней, принимаемых лекарств и старых травм, на случай если дело дойдет до драки. Как и было написано, конверты те сожгли вместе с содержимым, но один все же рискнул оставить. – Позволь угадать, Иуда – рабочий мануфактуры по производству фрезерных станков? Детектив с ленивой небрежностью стряхивает пепел в небольшую надбитую кружку с давно остывшим чаем, уже устав удивляться тому непринужденному безучастию, с которым его обвинения дополняются твоими дерзкими уточнениями. Пусть и все еще не до конца понимает причину: как знать, может, ты лишь сейчас такой покорно-равнодушный, а главные козыри приберег для суда? – Судя по тексту, отправитель начитан, хитер, издевательски любезен, а также хорошо осведомлен по многим вопросам, касающимся их так называемых «общих врагов». Он намеренно подбирал момент, когда потенциальный убийца находится в непростом положении и наиболее склонен к решительным действиям: не исключено также, что сам это положение и создавал. Почерк другой, но китайская бумага из сандалового дерева пахнет уж больно знакомо. Возможно, он лишь диктовал, а записывал сообщник – навскидку, замкнутый человек с математическим складом ума, рациональный и вдумчивый… – Ты нюхал мои письма? – что ж, пес есть пес. – Прости, забавно слышать. – Писать на одной бумаге полиции и преступникам – совсем уже дурной тон, не находишь? – Если тебя это оскорбляет, приношу свои извинения. Дым завораживающе медленно растекается по лишенной окон комнате для допроса, отчего та кажется затуманенной. Вдыхай ртом смешанный с табаком углекислый газ, побывавший в его легких – представь, что касаешься их изнутри. Закрой глаза и считай это вашим непрямым поцелуем через воздух. Стоит отдать ему должное, еще ни разу не спросил, зачем тебе было намеренно привлекать к себе внимание, обращаясь за расследованием совершенного тобою же преступления. Разумеется, на следующий день после заветного знакомства в участок пришло еще одно письмо, где брат усопшей искренне сожалеет по поводу доставленных полиции неудобств и полностью принимает на веру версию с самоубийством, а ошибки в предсмертной записке, как и несколько искаженный почерк, готов списать на уже доказанное судмедэкспертами опьянение и нестабильное эмоциональное состояние сестры перед смертью. А голос, услышанный камеристкой, как оказалось, принадлежал их дворецкому, отдающему распоряжения горничным в соседней комнате, раскатистые отзвуки грозы обманули слух и усугубили недоразумение. И пусть вы не сговаривались, детектив поступил аналогично – поняв, что доказательства твоей вины в этом конкретном деле искать практически бесполезно, решил сосредоточиться на более насущных. – Но этим роль сообщника, очевидно, не ограничилась: при реакции с кислородом хлороформ быстро улетучивается, кто-то должен был все это время находиться рядом с жертвой и поддерживать наркоз, – а сейчас ты просто хочешь стать сигаретой, которую он так поэтически-жадно курит. – Сразу я задавался вопросом, как же нужно было промыть девушке мозги, чтобы она добровольно согласилась на такое, но ответ сам собой выяснился в конце прошлого месяца – афинская школа изящных искусств, неплохо. Это не лишено смысла, если предположить, что маркиза присваивала авторство картин себе, поскольку не боялась шокировать общественность. В то время как сама художница вполне обоснованно могла их стыдиться, да и у обычной служанки перспектив на этом поприще, соглашусь, немного. – Да, тут ты прав. Моя несчастная сестра была столь же бесстрашной, сколь и бездарной. Но школа искусств – все же не моя заслуга, – разве что только удачный выбор компании для зимней охоты на зайца. – Один почтенный состоятельный барон заинтересовался творчеством этой юной особы и сам предложил оплатить ей обучение, я не стал препятствовать. Тускло-синеватые стены под живым покрывалом дыма постепенно седеют, приобретая оттенок внимательных глаз напротив. Словно став всей комнатой, он пристально следит за тобой со всех сторон сразу, проникая всевидящим изучающим взглядом под кожу и разгоняя хлыстом скучающую кровь. Недоумевая, вероятно, какими тогда нитями влияния удалось оплести ту, кто была так близка со своей госпожой, дабы убедить помочь непосредственному убийце последней, согласившись на рискованную роль наживки в неоправданно глупой опасной игре. – Последние три года из городского морга время от времени пропадают свежие тела молодых девушек-сирот, погибших по разным причинам, – он и там уже успел копнуть, впечатляет. – Расследования как такового не проводилось, по очевидному отсутствию пострадавшей стороны, об инцидентах даже не сразу начали сообщать. – Насколько мне известно, патологоанатомы не страдают излишней привязанностью к своим клиентам. По крайней мере большинство из нас. С момента окончания университета твоя биография выглядит застывшей во времени: словно последние пять лет выдающийся студент-медик с блестящими перспективами почему-то заперся безвылазно в своем особняке, подобно монахам, обитавшим там несколько веков назад. Ни дальнейшая исследовательская деятельность, ни общественная жизнь, ни трехлетняя поездка на восток так и не нашли отображения в каких-либо письменных источниках, об устных также можно не беспокоиться. – Как бы там ни было, картины выглядели достаточно правдоподобными, и полагаю, нарисованы действительно с натуры, а труп – идеальная модель, если задуматься. Заведующий мертвецкой на твое имя отреагировал, хоть и знакомство отрицал. На кого бы я не вышел, все тебя шарахаются как всадника на бледном коне и стараются всуе не обсуждать. – Думаешь, я злостно угрожаю каждому, с кем когда-либо пересекался? – Сомневаюсь. Ты предпочитаешь убеждать, а не запугивать. Но этого мало – думаю, у тебя есть влиятельные друзья, чей авторитет объясняет твою скрытность и безнаказанность. – Помнится, не так давно ты пришел к выводу, что друзей у меня нет, – и вероятно, как раз около трех сюда должен явиться гонец из королевской гвардии, лично от досточтимого мастера,⁷ но до чего же не хочется уходить… – Только неисправимый циник, напрочь лишенный фантазии, может быть убежден, что все решают связи. Любого человека можно убедить в чем угодно, если правильно подобрать слова. – Почти. Но камеристка была очень привязана к маркизе, – как ловко он меняет темы. – Ты не шантажировал ее разоблачением ни авторства картин, ни деталей самого процесса, ты просто не убивал свою сестру – девушка знала об этом наверняка. Возможно, на момент самоубийства госпожи она и была твоим алиби. Жакаранда давно отцвела, потому напоминала скорее странное дерево-папоротник, но художница не растерялась – цвет срисовала с олеандрового куста, придав по памяти нужный оттенок и форму. Тело украденной из морга девушки висело вниз головой, элегантно позируя, окоченение же создавало видимость напряжения мышц, что в сочетании с безжизненным лицом смотрелось по-своему интересно. И все же лицо ей долго не удавалось – а когда живописцам что-то не удается, они имеют праздную привычку этого избегать, – таким образом голова повешенной шестнадцатилетней бродяжки стала ядовито-карминовым цветком, что, по правде, ей только на пользу. – Признаюсь, этого вывода я не ожидал. Могу поинтересоваться, чем он вызван? «Рукопись, найденная в Сарагосе» тем вечером желала читаться именно в зимнем саду, ничуть не возражая против общества молчаливого юного дарования и ассистирующего ей дворецкого. Послевкусие странной беседы с одной язвительной Венерой требовалось перебить чем-то менее тошнотворным – повешенный за ногу девичий труп в окружении цветов оказался как нельзя кстати. Но когда камеристка, закончив работу, после полуночи робко постучала в дверь комнаты «миледи», настырно требовавшей показывать ей каждый новый шедевр сразу и в любое время суток, та не ответила. – Во-первых, она хоть и относилась к тебе с опаской, все же вечером в холле не смотрела как на убийцу близкого ей человека, да и по дороге из поместья была подавленной, а не злой. Во-вторых, ты действительно любил свою сестру и косвенно винишь себя в ее смерти. Поэтому и обратился в полицию – не столько из мук совести, которыми точно не страдаешь, сколько просто устав от позиции неприкасаемого наблюдателя. На этот раз ты решил сыграть в игру, где ставкой будет уже твоя собственная жизнь. «Любого человека можно убедить в чем угодно, если правильно подобрать слова». Вплоть до того, что после откровенного разговора с тобой возникнет желание запереться в спальне, напиться и повеситься, оставив дрожащим почерком записку, которую правильно можешь прочесть только ты. Даже для знающего древнегреческий это будет пьяный полубредовый текст на пять страниц с детскими ошибками, но каждая ошибка – элемент шифра, формирующего одну лишь провокативную фразу: «Πολλὴ ἐλπίς ἐστιν ἀγαθὸν αὐτὸ εἰ̃ναι. δυοι̃ν γὰρ θάτερόν ἐστιν τὸ τεθνάναι:»⁸ – Хм, интересное предположение…***
18q4 11 февраля, 04:50
После зашивания вен этот револьвер сейчас как шутка. Тело заторможенно-ватное, будто спишь наяву, а сон все слаще: оставив в покое Гиппократа, маркиз нашел своему рту иное применение, и вот так бы сразу… Резко выдыхаешь – очередная капля воска по шее. Они быстро застывают, хоть и первые секунды кожа горит жаром. А свечи становятся короче с каждой каплей, надо бы уже закрывать глаза, но… Это завораживающе выглядит. Дрожащий свет на лице превращает его в живую маску, глубокие тени обрамляют черты и делают мраморными. Хитроглазый выходец из преисподней, что сотворил себе лучшее из тел, на зависть Аполлону и всем его любовникам. Он безжалостно, нечеловечески красив. – Я ведь все равно тебя убью… Ожидал хотя бы укуса в ответ, получил лишь глубину его глотки и собственный стон, затопивший невысказанные угрозы. Как же это странно – желать смерти тому, кого настолько хочешь… – Знаю, – прохладный ветер сбитого дыхания на смену мокрому теплу. – Когда сможешь ехать верхом, я дам тебе лошадь, проведу к холму, откуда хорошо видно тракт, и покажу, каким путем лучше сбежать, когда закончишь. – Через дремучий лес с тремя зверями? – Через слепой водопад.⁹ С этим Вергилием рискуешь заблудиться еще на втором кругу, в царстве Миноса: для тех, кого земная плоть звала, кто предал разум власти вожделений. Одной рукой двигает револьвером, иногда прокручивая внутри, почти царапая мушкой. Достаточно медленно, чтобы чувствовать каждый сантиметр, но ускоряясь периодически, следуя собственному замысловатому ритму, так напоминающему его сумбурную игру. Второй – дарит те же ощущения себе, насколько пальцы могут притвориться металлом, а контроль – безысходностью. – Сядь. Ствол продвинулся дальше, почти до спусковой скобы. Единовременно с воском, обжегшим низ подбородка. – Как думаешь, твоя жена не ревнует? Подразнивая совесть, он лишь приближает к постижению истины, которую признавать отчасти больно и отчасти страшно – тебе все равно. Ты любил ее достаточно, чтобы отомстить, но недостаточно – чтобы обманывать себя верностью. Она была совсем не воздухом, скорее ласковым солнечным лучом на рассвете, но ты ночной зверь. Темнота тебе привычнее. «Есть души-попутчики, с которыми едете в одной колеснице, убивая время ненавязчивой приятной беседой, пока один из вас не сойдет, чтобы впредь никогда не встретиться». Ты знаешь, что виноват в ее убийстве – не меньше самого убийцы, а то и больше. Ты знаешь, что твой долг – его уничтожить. И ты сделаешь это, даже не сомневайся… Цель ясна, порядок действий очевиден, хоть и позволяет подлейшую импровизацию в процессе, а терять уже нечего – жребий брошен, Рубикон позади. Ты не тоскуешь и не мстишь, ты воздаешь убийце по заслугам, при этом сдавшись напоследок в его плен и оскорбляя память убитой, но стыда нисколько не ощущаешь. Честно пересмотрев приоритеты, понял, что готов отбросить рамки закона и морали, когда те бесполезны, что при необходимости используешь любые средства, не идущие вразрез с твоими неприхотливыми ценностями. Что долг не сковывает, а напротив – дарит свободу и власть над собой. Что жестокость и милосердие – равноценные стороны справедливости. Зачем чувствовать что-либо еще? Зачем вообще чувствовать? – Я не общаюсь с мертвыми. Маркиз смеется. Он засовывает в себя твой член, смотрит с вызовом, насаживается дразняще медленно. Капля воска на губах, медовый привкус. Теперь вытрахай его как следует, чтобы в геенне огненной вам обоим было что вспомнить. – Ты столько крови потерял… – а вся оставшаяся ушла далеко от мозга. – И еще можешь так двигаться… впечатляет… – Развяжешь меня – впечатлю сильнее… Слова, непойманные цензурой рассудка, выскальзывают с уст дикими птицами, ловить бесполезно, проще перестрелять… Звон в голове заглушает мысли, лицо горячее и холодное одновременно, пот заливает глаза, огонь свечей дрожит и слепит, все кружится… – Обмороком? – Мечтай… Не так уж далеко от правды… Оставайся в сознании, сколько можешь, подари ему la petite mort,¹⁰ как репетицию перед окончательной… Давай же… – Не жалеешь ты себя… – Я тебя не жалею… Смеется снова, глаза горят эйфорически пьяно, тело расслаблено до отказа… Пассивный и обмякший, уже и не пытается доминировать, лишь ублажает себя рукой, пока вторая придерживает револьвер – сейчас ты имеешь им себя сам, но это даже не отвлекает… – И не надо… Боковым зрением заметил покрасневшие бинты – его дрянные швы расходятся, но отчего же так плевать… Воск на переносице, едва успел зажмуриться. Насильник-cēveō отодвинул трезубец со свечами в сторону, дабы слезы огня пачкали только подушку, а зрительный контакт не прерывался. Тени легли под другим углом, его лицо и тело снова дьявольски безупречны, да сколько можно… Затем передумал – сам повернулся к тебе спиной, прогибаясь и хватаясь руками за изголовье, ловя капли воска уже собственной кожей и отталкиваясь бедрами, перенимая контроль, но темп сохраняя. Откинул голову назад, белесые пряди теперь расползлись по твоим щекам, лезут в глаза и рот, пахнут вкусно… Приподнимаешься, кусаешь шею, он напрягся и вздрогнул. Потом просто расслабляется, падает сверху, отдавшись снова: ему приятнее быть мясом, в которое ты впиваешься зубами, это он здесь должен быть связан, это он хочет быть изнасилованным… Изучаешь врага посредством диалога тел и понимаешь, что ваши роли тем не менее состыковываются более чем идеально, ваши желания взаимозависимы и обоюдно комплементарны, будто вы заточены друг под друга, как никто иной… Пара синхронных движений, недопоцелуй-укус в горло – и маленькая смерть настигла обоих с коварством истинной. Отдышись, забудься, растворись в мгновении, слишком прекрасном, чтобы останавливаться… Если бы только можно было вернуть время вспять, зациклить на повторе… делал бы это вечно, злоупотребляя властью Хроноса с такой вот вульгарно неблагородной целью, в духе раннего гедонизма… – И отчего мне кажется, что это все не взаправду… – Ибо все не взаправду. Но еще слишком рано об этом думать. Carpe diem, Когами Шинья. Dum loquimur, fugerit invida aetas. Scire nefas.¹¹ Здесь не должно быть имен.***
18q3 25 декабря, 00:00
– Еще дрожит былого смутный свет, еще мерцает, но тепла в нем нет…¹² – Опять ты, – что ж, либо лорда Байрона он знает хуже, чем Шекспира, либо просто устал развлекать тебя поэзией. От звука двери не шелохнулся – твой выход был частью сценария, который он предчувствует, даже не читав. Сиротливый фонарь у дома напротив тщетно пародирует бледнолицую луну, которой отсюда не видно, а значит можно ненадолго притвориться, что веришь пропан-бутановой подделке. – Полночный луч, ты в небе одинок… Чист, но безжизнен, ясен, но далек. – Вышел, чтобы декламировать стихи лампе? Он в трех шагах, столь легко преодолимых. Вкушает ночную дозу яда, хоть и само твое присутствие опасно превышает ее в несколько раз больше условно допустимой нормы. Дневной ливень сменился поначалу вечерним затишьем, затем – ночным снегопадом, окрасившим улицу в столь ненавистный ему теперь цвет. Стал рядом, имея несравнимое удовольствие наблюдать, каким презрением он смеряет медленно кружащиеся в дыму клочья белизны. – А есть другие предложения? Мгновенный разворот корпусом, его левый кулак ищет твою челюсть, находит лишь воздух под ухом. Зато правый как раз четко попал по ребрам, поджидая на наиболее вероятной траектории уклонения. Сигарета, так и оставшаяся у него между пальцев, безнадежно уродует твое любимое пальто. – Думал, предпочтешь сначала докурить… – Ты плохо меня зн… Оставлять противника без ответа так же невежливо, как и перебивать собеседника, но из двух зол выбираешь то, что приятнее. Подсечка почти удалась, не освободись он в последний момент, швырнув тлеющую сигарету тебе в лицо, опершись о невольно подставленное плечо и пытаясь ударить по ноге, однако движение достаточно хорошо знакомо, чтобы ты рефлекторно шагнул в нужную сторону, пошатнув его равновесие и вынуждая одернуть руку. В следующий момент отбиваешь предплечьем его ногу, ловя у своей шеи – от столкновения локтевая кость глухо вибрирует, предвещая трещину, на которую обязан пока не обращать внимания, сохраняй улыбку, ты ведь сейчас почти счастлив. Присядь, пока он упрямо повторяет тот же удар, предоставляя шанс уложить его на спину, удачно попав по голени опорной ноги, что как раз открыта, но воспользоваться не успеваешь – сам вынужден отскочить назад, спасаясь от следующего. Снег ожесточился, беря пример с двух бессонных гостей ночи, теперь дразнит глаза слепяще-мокрой помехой, отчего те приходится закрывать неосмотрительно часто. Замахивается кулаком – отводишь, одновременно отвечая тем же, пока он не перехватил твое запястье. Пытаешься вырваться, разжимая цепкие пальцы второй рукой, в то время как он держит обеими, воздействуя на суставы, одну все же победил – и почему так неуместно приятно касаться его кожи? С изумлением осознаешь, что замешательство обоюдно: он смотрит странными глазами, тщетно пытаясь спрятать эйфорию за холодным гневом. – Я не против познакомиться побл… Свист ветра-удара у самого уха вынудил защищаться, вернув утерянное на три секунды чувство реальности. Успел схватить уже его руку, потянуть на себя и отбить кулаком открытую ладонь, жаждущую сломать тебе нос. Отходите назад, ища спасительную дистанцию – не только из тактических соображений: вам обоим непривычно чувствовать дыхание друг друга настолько близко, что оно сбивает с толку. Невольно улыбаешься мысли, подслащенной адреналином боя и новой опьяняющей страсти. От раскаленно-едкого наслаждения хочется бежать инстинктивно, как от угрозы, его боится и подсознание, и тело, но разум заинтригован. Приближайся, атакуй первым – ясно, что не попадешь, но отныне град ударов посыпался со скоростью огненных потоков из кратера Этны, это уже не бой, это стихийное бедствие в крови каждого. Снова пожертвовал тебе запястье, прими с благодарностью – удерживай и бей второй рукой, целясь в голову, затем резко под локоть. Он мог бы сейчас ответить аналогичным захватом, что в такой позиции чревато для тебя крайне неприятным вывихом, но отчего-то не стал – только смотрит пристально в лицо, будто сам вдруг растерял все навыки и уподобился безмозглой завороженной кукле. Наваждение заразительно – без какой-либо причины отскакиваешь назад, поскользнувшись на мокрой брусчатке, благо вовремя сгруппировавшись. Он не воспользовался моментом, даже не толкнул падающего, что было бы сейчас куда мудрее, чем вот так вот стоять неподвижно, шепча зловеще-лишнюю чушь… – Ты не мог выжить, Макишима… Нет, рано. Вернись в полночь. Открой дверь заново – на этот раз он почему-то обернулся. Тлеющая в руке сигарета только начата, твое любимое пальто еще цело. – Но… все не так было. – А мне плевать. Вот же… Из-за него теперь снег падает вверх, а свет от притворщика-фонаря растекается ртутью. – Ты сломал мне историю. Вдохни как следует. Воздух тут искусственный, дым тоже. При желании ты, как здешний демиург, можешь легко сменить кислород на метан, никто и не заметит. Раз уж вы оба перестали дышать давным-давно, сейчас лишь имитируете жизнь по вкусу, как эта фальшивая лампа имитирует лунное сияние. «Но луч погас – и Время стало пустым мельканьем дней и лет. Я только роль твержу устало, в которой смысла больше нет».¹³ – Отмотай, если хочешь. – Нет. Мне самому надоело. Вкус никотина с его обветренных губ такой предсмертно насыщенный, словно он не делился им с тобой уже тысячу веков. От зыбкой, бесхитростной грусти ваши выдуманные сердца бьются по-настоящему быстрее – корми их поцелуями, окропи лаской, пока дурная кровь не вспомнила, что ее нет. Укради у этого момента все, до чего сможешь дотянуться. – Верю. Это была кошмарная реальность. – Благодарю.Jeżeli od pewnego okresu czasu odejmę początek i koniec, mam pojęcie o wieczności.