hurt/comfort

— Слушай, я прекрасно понимаю, как ты ко мне относишься. Но я искренне хочу перед тобой извиниться. Попросить прощения. Пожалуйста. Сцепленные в крепкий замок ладони совершенно не гармонировали с тёплой и уютной атмосферой небольшой кондитерской. Белый оттенок напряжённых пальцев не мог перекрыть даже мягкий свет приглушённых потолочных ламп. Прозрачный сосуд с имбирно-облепиховым чаем резко превратился в беспомощный маркетинговый ход из достаточно действенного средства для достижения внутреннего умиротворения. И непринуждённо звучащий джаз в промежутках слишком длинных пауз лишь сильнее заставлял ощущать дискомфорт, словно пиная сознание своей мелодичной насмешкой. Людвиг сидел молча и не двигаясь. В принципе, он полагал, что человек вроде Хенрика не ощутит особого смущения и терзаний воспитания, если с ходу возьмёт и подсядет к объекту своего разыгравшегося интереса, даже несмотря на ауру релакса, самим же объектом для себя и устроенную. Но он явно не ожидал, что жизнь, даже учитывая её откровенно дрянное чувство юмора, вроде гилбертовского, столкнёт их ещё раз. Зря не ожидал. Этот ублюдок неспроста был лучшим другом брата. Похожие твари. Не как две капли, конечно, но всё же. С другой стороны, навряд ли Гилберт бы когда-либо пришёл мириться и приносить свои искренние извинения. Немец сомневался в адекватности и умственных способностях этого растрёпанного блондина в растянутой майке, что выглядывала из-под явно наспех накинутой на плечи куртки, но не в его искренности. — Как так вышло, что ты ещё жив? Не самая лучшая фраза, чтобы разрушить адский гнёт затянувшегося молчания, но не только же незваному гостю искренность проявлять, верно? — Меня Гил вразумил. Понимаю, звучит, как издёвка. — Босой сапожник. Он вправлял мозги кому угодно, но не себе. Сложно ведь вправить то, что было давно просрано. Так зачем ты пришёл? Тяжёлый взор голубых глаз, что наверняка когда-то были ярче и выразительнее, поднялся на Хансена. Датчанин молча проглотил слюну, ощущая, как та раздирает пересохшее от напряжения горло. Это не была ненависть, но и видеть его были явно не рады. Говори быстрее и проваливай, ради всего святого. — Попросить у тебя прощения. За Гила. — Тебе станет легче, если я скажу, что простил? Хенрик ощутил ещё более острый стыд, чем за все минуты трудного разговора, что были раньше. Его приняли за измученного тревогой труса, которому только и надо услышать об отсутствии претензий, чтобы в тот же миг свалить и жить спокойно, не чувствуя страха за свою задницу. Для галочки. Чистая формальность вроде росписи. И то она предполагает большую ответственность. — Нет. — довольно грубо бросил датчанин. Словно это ему были должны, и перед ним же извинялись за фатальный проступок. Если он получит по морде со своим неудержимым характером, то это будет объяснимо. — Тогда что тебе нужно? — Чтобы ты действительно попробовал меня простить. Мне не нужны отмашки. Я не боюсь ни тебя, ни чего-то ещё. Я говорю искренне, и я здесь потому, что мне стыдно. А не из-за какого-то страха. Наглость и наступление в качестве личностной защиты перед несформированным образом противника. Если бы Гилберт умел извиняться или хотя бы позволял себе попытки подобного, то он бы наверняка делал это очень похоже. Немец опустил тоскливый взгляд на свои руки, зачем-то разровнял сложенную пополам бумажную салфетку. Изысканный джаз продолжал играть, а самые обычные посетители мирно пережёвывали свои десерты. Жизнь шла своим чередом, не задерживаясь ни на крупных трагедиях, ни на локальных драмах. Только по этой единственной причине ею и восхищался Гилберт. — Помнится, твой брат Гила за его выходки до полусмерти избил. — Избей меня так же, или сильнее, если поможет. Я не против. — Какая идиотская самоотверженность. Это я к слову сказал. — Нужно — значит, бей. Мой брат тогда поддался беспокойству и потерял контроль. И я готов понести ответственность. — Ты за себя её нёс? — Только когда в юности выправлял оценки, чтобы аттестат выдали. Но сейчас я кое-что понял. Важное. Я хочу жить нормально. И я исправляюсь. За небольшим столиком на двоих опять повисла тишина. Но она уже не нагнетала, а просто звенела в беспокойстве недосказанности. Нервным жестом утерев несуществующий пот над верхней губой, датчанин вновь опустил руки на стол. Этот монолог нельзя обрывать просто так. — Брат повлиял? — Да. — это был слишком быстрый ответ. И слишком честный. — Послушай, он.. Он не меньше тебя.. Здесь Хансен запнулся и замолчал, словно признававшийся в любви подросток. Не меньше тебя переживал? Не меньше тебя злился? "Не меньше тебя" что? Со стороны это сейчас, возможно, вообще выглядит, как дурацкая попытка пригрозить физической разборкой, мол, мой брат тебя не меньше. Но контекст понимали оба. Настолько погано себя Хенрик не ощущал очень давно. Чтобы сделать шаг к выходу из кромешной темноты, ему приходится кричать в немые стены. Что самое страшное — кричать чистую правду, которой никто не знает. Даже с Гилбертом они не проясняли своих отношений с братьями, хоть и оба прекрасно понимали всю соль настолько схожих ситуаций. Хотя и говорили обо всём, зная друг о друге достаточно много. Как бы то ни было, его закадычный друг уже где-то не здесь, а вместо него - никого, кроме суровой истины в лице Людвига, случайно замеченного во время стояния в очереди за пирожными для ужина. Хенрик хотел взять тирамису. — Я никого не виню. Людвиг заговорил внезапно и резко, но чётко. Его было трудно не услышать. И Хансен поднял голову, внимательно вслушиваясь в каждое слово. — Гилберт бы всё равно своей смертью не умер. А на тебя он зла никогда не держал. И на твоего брата тоже. Живи спокойно. Можно обманывать себя разными способами, прикидываясь дурачком, отрицая очевидное, уходя от ответов.. Но прошлое никогда не отпустит тебя, если ты бросил там нечто важное без логического завершения.