hurt/comfort

Хенрик так и не стал ложиться спать. За тщательно вымытым окном, так незаметно в своей осторожной постепенности, раскрывались палитры рассвета. Трепетные оттенки сменяли друг друга в полной тишине, невозможно было уловить даже редкое дуновение ветра. А одинокая сутулая фигура в окне, казалось, единственной живой в столь ранний час кухни, только добавляла желания замереть в восхищении перед безграничностью и непобедимостью неба над мелким и серым городом простых смертных людей. Хенрик стоял за кухонной тумбой с совершенно серьёзным лицом, и нарезал капусту. В истрескавшемся первыми морщинками лице можно было легко и оттого с ощущением шока прочесть нотки, — нет, тяжёлые и гулкие низкие ноты, — суровости. Эта жизнерадостная рожица была тем, с чем Хансен появился на этот белый свет, как первое сокровище бедной семьи двух любящих авантюристов. Тем единственным и незаменимым. Лукавые синеватые глаза смеялись и отбрасывали искры на дне зрачков при каждом взгляде, даже когда, казалось, потеряно всё, и хуже быть не может в принципе. Даже вспоминая почившего отца, Хенрик искренне щурил глаза, радостно и тихо усмехаясь. Последний раз он выглядел настолько непоколебимым, наверное, когда жил на отцовском кладбище и всё своё свободное время проводил в задушевных разговорах, — монологами такое общение назвать не повернётся язык даже у циника, — с надгробием. Вернее, в разговорах он привычно смеялся. А таким он становился в гармоничном кладбищенском молчании всего и вся. Когда темы были исчерпаны, а новых в голову не приходило. И сейчас, спустя некоторый промежуток времени, ему пришлось вновь ощутить эту гримасу холода частью себя. Не было ощущения противоестественности. Будучи сто раз конченым идиотом, двести раз — отбитым долбоёбом, и триста — проклятым пустоголовищем, он, тем не менее, всегда был искренен. Честен — не всегда. Он мог спокойно, а иногда и убедительно соврать, но когда поверх проговариваемых слов ложилась нематериальная душа.. Здесь он становился бессилен. Бессилен. Широкий и длинный нож, продолжая неумело шинковать, резко сорвался и ударил тяжёлым лезвием по стеклянному корпусу разделочной доски. Новый звук, сменив уютные шуршание и скрип капусты, прозвучал слишком громко. Всё так же продолжая стоять с ножом в руке, с сутуло полувыпрямленной спиной, холодным лицом и неморгающими спокойными глазами, датчанин вместо человека олицетворял ожившую восковую фигуру руки самого дотошного мастера. Почему-то хотелось простоять так всю оставшуюся жизнь — все жалкие и пустые десять, пятнадцать или двадцать лет. Ставить цифру, большую, чем двойка в сочетании с нулём, желания не было. Двойка в сочетании с нулём. Забавно. Ирония. Даже здесь вспоминается изначальная тема. Бервальд в сочетании с Хенриком. Двойка в сочетании с нулём. Совершенно ясно, почему именно так. На широкие внешне и крепкие физически, но хрупкие, слабые и совершенно ничтожные перед не привыкшей распинаться жизнью, плечи, обрушилась суровая реальность, ломая суставы, ключицы, и прихватывая с собой пару позвонков. Теперь понятно, почему он такой сутулый, ха-ха. Время никого не ждёт и не жалеет. Это Хенрик сегодня уяснил лучше, чем любой другой постулат в своей чёртовой жизни. Он потратил некоторое количество земных дней, месяцев и лет, и целую тягучую бесконечность внутри себя, в которой переживал неописуемое чувство, и не имел возможности признаться. По множеству причин. Но главной, всё же, была та, что чувство действительно являлось чем-то неописуемым. Такого не скажешь между делом или спьяну. Такого не скажешь, будучи безудержным раздолбаем. Такого не скажешь родному брату. Такого не скажешь. Вот он и не сказал. Жирная расплывчатая точка собственного внутреннего голоса отрезвила. Сморгнув непонятную, — конечно же, прекрасно понимаемую и осознаваемую гадким теплом, — тяжесть на уставших глазах, Хенрик вновь поднял руку и занёс большое лезвие над недорезанной до конца половиной кочана. Хруст и скрип вновь разрушенных капустных листьев. Тихий, прежнего ритма стук лезвия об стекло. Сегодня на завтрак ожидается капустное рагу. Кто знает, может, Хансену удастся достойно приготовить что-нибудь, кроме выпечки?