Избранные

Я ненавижу Эрика. Эта истина ежедневно заставляет улыбаться ему, морщиться от отвращения, отвечать на остроумные выпады в мою сторону, кривиться, не отшатываться, когда он, будто бы случайно, ласково касается моей руки. Я ненавижу Эрика, но знаю его лучше всех. Знаю, что значит, когда он щурится, прикусывает губу, вертит сережку в брови (или в носу — это уже другое), понимаю, когда он только кивает мне, жестом показывает что-то или опасно скалится. Я знаю Эрика больше, чем Тобиаса, к которому убегаю после каждой личной встречи с Лидером, после каждого объятия, поцелуя, касания. Эрику снятся кошмары. Настоящие, от которых он становится полностью беззащитным, вздрагивает, прижимается ко мне, кричит, не просыпается, кричит. Его обычно суровое лицо становится беспокойным, на лбу появляются морщинки, а руки комкают простынь. Он каждый раз что-то шепчет, мучительно тихо, но до боли искренне. Я знаю, что в эти минуты он нуждается во мне, но, цепляясь за свою ненависть, отхожу к окну, раздираемая чувством вины, отвращением, омерзением. Неотрывно смотря на кучи мусора (прекрасный вид из окна, да?), старательно сохраняя спокойное лицо, не зажимая уши от очередного стона, — пытаюсь уйти от реальности, закрыться в себе, вспомнить, сколько стоит на кону. Но угрызения совести до приступов тошноты барахтаются по желудку, дерут его стенки, пытаясь вырваться наружу, выкарабкаться, разорвать меня. Сделать всё, чтобы суперплан по спасению мира, включающий в себя пунктик «уничтожить Эрика», не состоялся. — Ты всегда просыпаешься раньше, чем я. Даже не вздрагиваю от его голоса: наступившая пару минут назад тишина значит, что он проснулся. Привыкать к повадкам Эрика — самая гадкая часть. — Мне нужно идти. Дрожь привычно окутывает позвоночник, когда он вглядывается в меня, прежде чем хриплым после сна голосом спросить: — Куда? Обсуждать то, как мы остановим тебя, говорить Тобиасу, что меня тошнит от твоих прикосновений, и зарываться лицом в его свитер. — На тренировку. Эрик никогда мне не верит. Иногда кажется, что он всё знает о нашем сборище и позволяет мне находиться рядом, чтобы проверить, насколько далеко я осмелюсь зайти. А я не могу представить: неужели есть что-то большее, если он и так везде? Он кидает мне кофту, и я вздрагиваю, когда холодный металл молнии прикасается к обнажённой коже. Прикосновения Эрика ещё холоднее. — Зачем я тебе? — поворачиваюсь и смотрю, как он без стеснения натягивает боксёры, пожимает плечами и продолжает одеваться, будто меня здесь уже нет. — Ты никогда не говорил, что я тебе нравлюсь. Эрик приподнимает брови, взглядом указывая мне на одежду и без слов намекая, чтобы я убиралась. Я знаю Эрика слишком хорошо, но по-прежнему чужая для него. — Трис, — его голос останавливает меня у самой двери. — Я надеюсь, ты не наделаешь глупостей. Ни одна галлюцинация, показывающая наши самые сокровенные страхи, не пугала меня так, как вкрадчивый голос, которым он произнёс последнюю фразу. Я медленно поворачиваюсь к нему, чувствуя, как в висках стучит кровь, а кончики пальцев немеют. — Я больше не боюсь тебя, Эрик. Секундное молчание, а затем его бархатистый смех. Он практически никогда не смеётся по-настоящему. — Отлично, Сухарь, — привычная усмешка кривит губы. — Не опоздай на тренировку. И ещё... Я снова останавливаюсь, но на этот раз не оборачиваюсь. — Передай привет Тобиасу. ___________ Меня выворачивает наизнанку. Руки трясутся, глаза, полные слёз, заблёванный пол и новые рвотные порывы. — Он всё знает, — хриплю, отплёвываясь от желчи. — Тобиас, он всё знает. Четыре стоит чуть поодаль от меня, то ли потому что ему противно, то ли потому что не хочет показывать, что нервничает. — Это исключено, Трис. Его голос звучит мягко, и мне хочется ударить его за это. Заорать, что я уже не маленькая девочка, чтобы он, наконец, прекратил вести себя со мной, как с пятилетней сестрой. Врезать ему так, как учил Эрик, чтобы либо сломать челюсть, либо выбить весь воздух из груди. Но вместо этого я только поднимаю голову. — Мне надоело быть пешкой. Тобиас подходит ближе и нежно притягивает меня к себе, нашёптывая успокаивающие слова на ухо. — Всё скоро закончится, осталось немного, потерпи. Ничего не значащие фразы, которые люди привыкли говорить. Пара шаблонных слов для каждой ситуации. У Эрика их нет. Он презирает всё, одобренное обществом. — Трис, я серьезно. Ты не пешка. Кажется, это называется ложью во благо. Меня передёргивает от отвращения, желания оказаться подальше от этого места. Я ненавижу то, чем являюсь. С горечью думаю, что надо было оставаться в Альтруизме и не рыпаться. — Что говорит Барбара? Тобиас облегчённо вздыхает, когда я отвечаю. — Ничего нового, — теперь моя очередь вздыхать и отнюдь не облегчённо. — Поэтому нам нужно быть наготове. Быть наготове. Эта фраза преследует меня с самого начала инициации, с самого первого взгляда Эрика, а может, и ещё раньше. Я научилась не расслабляться никогда, всегда быть готовой. Но мне так и не объяснили к чему. Иногда кажется, что это всё какая-то игра. Ещё одна проверка, глупый розыгрыш. Но потом я смотрю на Тобиаса. Под его глазами мешки и синяки, как будто это его, а не новичков, избивают в зале для тренировок. У него, кажется, пара седых волосинок и несколько морщин от гримасы, которой он пытается убедить меня, что всё не так страшно. Тобиас выглядит не просто усталым — скорее выжатым. Пережёванным. Будто из него выкачали всё, что могли, оставив только оболочку и желание спасти меня. Иногда кажется, будто он даже не хочет выжить после всего этого. — Почему мы не можем действовать первыми? — в очередной раз спрашиваю я, а он снова только глубоко вздыхает. — Сколько можно ждать? Я знаю, что он ответит, до того как он открывает рот. Мысленно повторяю каждое его слово. Пока. Всё. Идёт. Хорошо. Хорошо определённо не подходит для описания этой ситуации. Я не знаю ни одного подходящего слова, поэтому молчу. — Трис, — его мягкий голос обволакивает, но больше не успокаивает. — Верь мне. Мы справимся. Он никогда не договаривает, что сломаемся мы гораздо быстрее. __________ — Трис. Говорит с ожесточённой ухмылкой, но мягко поддразнивающими глазами. Говорит с мерзкой издевкой и невероятной нежностью. Говорит так, как может говорить только он. — Эрик. Уголки его рта приподнимаются, когда он протягивает руку, и дёргаются ещё сильнее, когда я медлю, прежде чем прикоснуться к нему. Его кожа такая мягкая, что совершенно не ассоциируется с ним самим. Он крепко сжимает мою руку, будто желая удачи, но я знаю, что ему плевать. Я для него очередная игрушка, с которой он, скорее всего, просто заигрался. Я слишком хорошо знаю Эрика, и хочется кричать от боли, которую доставляет это знание. — Напоминаю, что это финальное испытание. От него зависит вся ваша дальнейшая жизнь, — он делает паузу и, обращаясь только ко мне, тихо добавляет: — Удачи. И в этот момент всё, что я делала до этого, становится неважно. И в этот момент, когда кончики пальцев покалывает, а я отчаянно борюсь с желанием кинуться ему на шею, рассказать всю правду и умолять о прощении и защите... И в этот момент, когда я делаю выбор... ...он вкалывает мне в шею сыворотку. ___________ Это всё иллюзия. Действие сыворотки. Эрик, нет, нет, нет. Этого страха не было на начальных этапах. Я не знаю, что делать. Пожалуйста, только не это. Паника струится в каждой клеточке, страх импульсом действует на мускулы, но я не могу бежать. Я вообще не могу пошевелиться. Просто не смотри. Но остекленевший взгляд, словно издеваясь, не может двинуться дальше окровавленного тела. В его сердце торчит рукоятка ножа, а на губах привычная усмешка. От страха не получается даже вдохнуть. От страха на глазах появляются... даже не слёзы, а какая-то разъедающая жидкость. Бесстрашные должны молниеносно преодолевать панические атаки, нас учили никогда не поддаваться эмоциям, следовать только инстинктам и навыкам. Помоги ему. А вдруг он ещё жив? Я знаю Эрика так хорошо, что понимаю: будь он жив, боролся бы до последнего. Я знаю Эрика так хорошо, что разворачиваюсь и ухожу.