Мелания

Лето проходит в липком тумане фруктового мороженого, солнечных лучей и двенадцати часовых рабочих дней, и раньше, чем Микки успевает это осознать, к ним подкрадывается осень. Ребенок все еще с ним. Он, если честно, не знает, что чувствует по этому поводу. Все просто случилось, и не о чем тут говорить или раздумывать. По крайней мере, он старается. Микки никогда не хотел иметь ребенка, и по-прежнему не хочет этого. Он совершенно не хочет воспитывать девчонку, но и не может допустить, чтобы ее забрали в приемную семью, уж он-то на собственной шкуре испытал, каково это. Так что она с ним — до тех пор, пока не найдется вариант получше. По крайней мере, это то, что он говорит другим. А правда — что ж…. Правда в том, что она улыбается только ему. Правда в том, что иногда она просыпается посреди ночи и засыпает снова только у него на руках. Правда в том, что с тех пор, как Мэнди выросла и уехала, Микки никогда не чувствовал себя настолько нужным кому-то, да и Мэнди никогда особенно не нуждалась в нем. Правда, в том… К черту, какой смысл врать самому себе — Микки нравится заботиться о ребенке, и ему кажется, что по каким-то чертовым причинам малышке нравится, что о ней заботится именно он. Что-то в его голосе успокаивает ее. Он не может этого понять, потому что никто и никогда не находил в нем ничего успокаивающего. Но когда она капризничает и не хочет спать, он разговаривает с ней, и это помогает. Он делает свой голос немного мягче, тише, ниже, чем обычно, и рассказывает ей истории — о своей жизни, потому что других Микки не знает. Это означает, что он разговаривает с ней о тех вещах, о которых не говорил никогда и никому. Она смотрит на него из колыбельки своими невозможными голубыми глазами и сосет пустышку с таким видом, будто все понимает. Может быть, именно тот факт, что на самом деле она не понимает ни слова, делает его настолько откровенным. Он произносит вслух то, в чем боялся признаться даже себе, не то что поделиться с кем-нибудь посторонним. Он говорит ей: у меня стоит на парней, и знаешь, был один пацан, он до сих пор снится мне по ночам, потому что этот гребаный педик разбил мне сердце. Он говорит о россыпи веснушек, сияющих рыжих волосах и глупой открытой улыбке, об их не-свиданиях и о том, как ему было хреново в каждую секунду его жизни, которую он проводил с другими людьми. Он признается ей: я убил своего отца — и она не отворачивается от него. Поскольку он не знает точно, когда родилась малышка, первый день рождения они празднуют через полгода после ее появления в доме. Микки покупает шоколадный кекс и не обижается, когда большую часть она размазывает по его одежде. Линда дарит ей пару костюмчиков, отвратительно розовых, но зато отлично сидящих на ней, Светлана присылает открытку на русском языке, с вложенной внутрь измятой 10-ти долларовой купюрой. Микки тратит эти деньги на мишку Тэдди, который однажды попадается им на гаражной распродаже по дороге в парк. Он бордовый, мягкий и только самую малость потрепанный, в футболке, явно самодельной, с надписью «Металлика». Девчонка обожает его. Две недели спустя день рождения у самого Микки. Он не празднует. На следующий день он получает СМС от Мэнди. [Окт. 31.15-17.43 — отправитель: Мэнди] все еще жива с 20-ти летием. Это больше трех слов, которые Микки обычно получает от нее, и он относит это письмо к категории «подробных». Мэнди присылает сообщения с одного и того же номера, раз в несколько месяцев давая ему знать, что с ней по-прежнему все в порядке, но она игнорирует его ответы, так что он давно перестал ей писать. В этот раз, однако, по непонятной причине, он отвечает — спрашивает, где она. Точнее, он пишет: [Окт. 31.15-17.52 — кому: Мэнди] все братья в тюрьме. Игги — 1 год, Тони — 3, Никки — 25. я по-прежнему дома, где ты, твою мать? Она не отвечает целые сутки. Микки кормит ребенка ужином, укладывает в кроватку, спит, просыпается следующим утром, готовит им завтрак, идет на работу, возвращается с работы шесть часов спустя, дает девочке ее ужин, купает ее. Они сидят вместе и смотрят телек, Микки пытается убедить себя, что совершенно точно не тащится от мультиков больше, чем его подопечная, да-да, не больше — и в этот момент раздается телефонный звонок. Он колеблется. Ему уже давно никто не звонит. На другом конце провода голос Мэнди. — Как жизнь, долбоеб? — говорит она, как ни в чем не бывало, словно позабыв про последние два года, когда только случайные СМС давали ему знать, что она не умерла. Если бы она была здесь, он бы ей вмазал, выкрутил бы ей соски, заорал бы ей прямо в лицо. Но сейчас он просто чувствует облегчение, услышав наконец-то ее голос. — Сучка, — отвечает Микки, и она смеется. — Где ты была, твою мать? — То тут, то там. Можешь не пытать меня, я не собираюсь говорить, где я. Они молчат. Конечно, Микки не ждал от нее откровений, но все же… — Ну и, — произносит он, чувствуя себя немного неловко, хоть это и глупо — это же чертова Мэнди, он отмывал ее волосы от блевотины, видел, как она писает и однажды потерял ее в три часа ночи в салоне видеоигр, он не должен чувствовать себя неловко, разговаривая с этой маленькой засранкой. — Как ты? — Нормально, — Микки слышит, как она улыбается. — В любом случае, лучше, чем раньше. Это клево, быть от всего этого подальше, понимаешь, о чем я? — Откуда мне знать, — огрызается он. На самом деле он уверен, что не может быть ничего плохого в том, чтобы вылезти из здешнего дерьма, и потому не спорит. — Ну, рассказывай, ты окончила школу? Нашла работу? Есть у тебя какие-нибудь друзья или еще кто? — На школу я забила, работаю в закусочной. Не слишком круто звучит, к тому же у меня ночные смены и униформа, сука, колючая, но это лучше, чем ничего. Ну, и я снимаю квартиру кое с кем. — Да что ты? — Ну. Блин, короче, я живу с Йеном. Мы вроде как вместе сбежали тогда, пару лет назад. — Я так и думал, — отвечает Микки и сам понимает, как жалко это звучит. Горло точно сжимается, по телу пробегают мурашки, живот сводит судорогой — так всегда случается, когда кто-то упоминает Йена. — Вы, ребята, исчезли в один и тот же день, и я думаю, все поняли, что вы сбежали вместе. Слились отсюда. Съебали на хуй. Она фыркает, как будто считает это смешным. Как будто не это убивало Микки все эти годы, когда каждый считал, что его младшая сестра и парень — черт, Йен, его Йен! — в конечном итоге оказались вместе. Этот мир — настоящая куча дерьма, и Микки хотелось бы, чтобы у него хватило духу сказать им правду и не сдохнуть за эту правду. Он знает, что если бы он и Йен сбежали вместе, эту новость восприняли бы совсем не так, как историю про Йена и Мэнди. Их бы не оставили в покое и преследовали бы, пока не сломали бы им жизнь. Впору возненавидеть мир, в котором натуралам так чертовски повезло. — Ну, люди не знают всю гребаную правду, — признается Мэнди. И Микки не знает, как на это реагировать. Он определенно знает правду. И она тоже, или, как минимум, думает, что знает, в любом случае, она знает достаточно. Он ждет, когда сердце снова начнет биться, и перед тем как продолжить, смотрит вниз — на ребенка, который мирно спит. Может быть, взгляд на девочку делает его достаточно смелым, или то, что прошло два чертовых года и он сильно повзрослел, а может, все дело в том, что ему больше нечего терять. — Это здорово — знать наверняка, что вы вместе, — говорит он Мэнди. — Когда-то вы были для меня самыми близкими людьми на свете. Я бы не хотел, чтобы рядом с любым из вас был кто-то посторонний, лучше, когда вы присматриваете друг за другом. Он знает, что Мэнди не ожидала от него таких слов. Он никогда не говорил, как много Йен значит для него, возможно, она догадывалась, но не знала наверняка. Он также не признавался, как много она значит для него, но уж это Мэнди должна была понимать. — О, — произносит она, — хорошо. И больше ничего. И неважно, даже просто слышать ее голос после всех этих лет — это здорово. Микки немного не по себе, его все еще потряхивает после упоминания Йена, и он едва сдерживается, чтобы не психануть, но это все равно здорово, охуенно здорово — разговаривать с ней. — Ну, расскажи мне о своей дерьмовой работе, — говорит он. И она рассказывает: о своем боссе, который настоящая дырка в заднице, о прикольных поварешках и кофемашине, которая слегка бьет током, если включить ее одновременно с посудомойкой, и о прочих пустяках. Не важно. Ему не хватало ее болтовни. Он вообще мало с кем общается в последнее время, но даже если у него и было бы с кем поболтать, Мэнди это Мэнди. — О, черт, мне надо бежать, — внезапно произносит она на середине рассказа о том, как она впечатала голову ее менеджера в прилавок, за то, что тот домогался ее соседки по квартире. — Было здорово поболтать с тобой, придурок. — Ну, давай, пиздуй, куда там тебе надо, — отвечает он и улыбается, слыша ее смех. — Ты позвонишь еще? Но она уже повесила трубку. И только тут он понимает, что забыл рассказать про ребенка. Ладно, Мэнди далеко, так что ее это не касается. Скорей всего, ей было бы по фиг. Он пожимает плечами, в этот момент малышка открывает глазки и морщит личико, собираясь зареветь. Он вздыхает, кидает телефон на диван, подхватывает ребенка и идет на кухню. Весь вечер, пока он занимается своими обычными хлопотами, смотрит за ребенком и старается не думать ни о чем, он чувствует какое-то странное беспокойство. Микки размышляет о Мэнди и ее новой жизни, о том, что она появилась на свет из такого же дерьма, что и он, однако сумела каким-то образом вырваться из этого ада. Понятно, у нее квартира с четырьмя соседями, работа в ночную смену в дерьмовой забегаловке и нет даже аттестата. Но по телефону она не казалась озабоченной этими обстоятельствами. Она звучала счастливо. Девчонка никак не хочет засыпать, и у Микки слипаются глаза к тому времени, когда он наконец-то ее укладывает. Он ворочается в своей кровати и пытается уснуть, прислушиваясь к тихим звукам ее дыхания и игнорируя все остальные, но у него не получается — это странно, ему кажется, что он слышит, как бьется его сердце, внезапно слишком громко. У него такое впечатление, как будто стены надвигаются на него. Он вдруг осознает, в каком крохотном мирке живет. Микки никогда не уезжал из Чикаго и, если не считать заключения в колонии для малолеток, он всегда жил в этом доме и в этой комнате. И ее стены никогда не давили на него, до сегодняшнего дня. У него вдруг случается приступ клаустрофобии. Такое чувство, будто он заперт в этой комнате, и это практически сводит его с ума. Это не намного хуже того, как он обычно чувствует себя в этом несчастном доме, но это — другое. Что-то новое, пугающее. Ох, черт. Это делает его и без того ебанутую жизнь еще более ненормальной. Он так и не засыпает, проворочавшись всю ночь.