Мелания

Как обычно, когда что-то по-настоящему сумасшедшее случается в его жизни, Микки не замечает, как летит время. Он и глазом не успел моргнуть, как прошло три недели с момента его переезда в Филли. Теперь он видит Мэнди практически каждый день. Понимание того, как он скучал по ней те два года, что они были врозь, не прошло для него даром, и хотя ни один из них не произносит этого вслух, они оба рады снова зависать вместе. Они играют в видеоигры, в которых Мэнди всегда выигрывает — как в старые времена, впрочем, так же как и Микки по-прежнему настаивает на выматывающих реваншах. Они сидят на подоконнике и курят травку, когда ребенок спит, шутят обо всем и ни о чем, подкалывают друг друга по всяким пустякам, но на самом деле просто наслаждаются компанией. Они вместе присматривают за девочкой, у Мэнди оказались обалденные способности ее развлекать, даже, несмотря на то что, кажется, ей не всегда комфортно с ребенком. Микки задумывается, появится ли когда-нибудь у него и у Мэнди родительский инстинкт, или Тэрри выбил его из них на всю жизнь. Тем не менее Мэнди здесь, с ребенком, играет с ней в глупые детские игры, хохочет, когда та называет банан или носок, или микроволновку па па, потому что пока не понимает, что действительно означает это слово, и говорит, что у девчонки столько же шансов увидеть своего настоящего «папу», сколько у микроволновки произвести потомство. Что ж, это похоже на правду. Мэнди старается немного украсить их квартиру, приносит разные безделушки, чтобы заполнить полки, а еще портит ребенка, покупая ей столько игрушек на гаражных распродажах, что ими усыпан весь пол и Микки не может пройти десяти шагов, чтобы не наступить на что-нибудь, каждый раз матеря Мэнди. Они рассказывают друг другу обо всех глупостях, что произошли с ними за эти два года, но не поднимают серьезные темы. Микки не спрашивает, собирается ли она заканчивать школу или предпринимал ли ее дерьмовый босс попытки посерьезнее, чем просто подкатывать к ней. А Мэнди не спрашивает, что он чувствовал, когда она и Йен сбежали, что он чувствует к Йену сейчас, встречался ли он с кем-нибудь, или признался ли кому-нибудь, что он гей, и вообще никаких подробностей о его дерьмовой личной жизни. Они определенно никогда не говорят о выражении лица их отца, когда они соединили свои пальцы на курке и нажали на него. И так получается, что за эти несколько недель Микки очень часто видится с Мэнди, но ни разу не видел Йена. Он уговаривает себя, что это ерунда. Мэнди видится с ними обоими, но она обходит эту тему, так что, может, и говорить не о чем. Прошло два года с тех пор, как они видели друг друга последний раз, два года с тех пор, как Микки сказал «не надо» и ничего больше, потому что остальные слова застряли у него в горле. Один год и одиннадцать месяцев с тех пор, как в армии выяснили, что Йен не настоящий Филипп, и приказали ему проваливать и никогда не возвращаться. А еще — один год и одиннадцать месяцев, с тех пор, как Мэнди и Йен решили сбежать вместе, оставив Микки позади, выбросив, как ненужную тряпку. Это неважно. Он трахался с другими парнями с тех пор, ладно, с двумя парнями, если не считать пьяный минет в темных аллеях, на который он не ответил тем же, он работал — на чертовски скучной работе, тем не менее работал, — и в довершение, у него теперь есть чертов ребенок. Последнее, что ему нужно — это Йен Галлагер. Он покончил с этим. Он постоянно повторяет это себе, потому что дни идут, и он видит Мэнди, Мэнди, Мэнди, и не видит Йена. В последний день их третьей недели в Филли он заканчивает работу раньше. День тянулся чертовски медленно, даже малышка не похожа на себя — не шумит и не капризничает, и ему скучно. Перспектива пойти домой и весь вечер ничего не делать не вдохновляет, так что он решает что-нибудь придумать. Пока ребенок копошится в снегу на улице около магазина, отказываясь идти на руки и возвращаться домой, он достает телефон и звонит Мэнди. — Привет, задница, — отвечает она, само очарование. Должно быть, узнала его по номеру. — Чё надо? — Не хочешь повидаться? — спрашивает он, следя одним глазом за ребенком, быстро наклоняется и подхватывает ее, когда она направляется к краю тротуара. Она вырывается и протестует, колотит его своими маленькими кулачками по груди, и он не сразу понимает, что ответила Мэнди. — Давай, почему нет, — говорит она. — На улице холодно, я не хочу выходить, почему бы вам не прийти ко мне. Микки молчит. Смотрит на ребенка и опускает ее снова на землю, продолжая следить за ней, пока пытается сообразить, что ответить Мэнди. — Ээээ, а это нормально будет? — спрашивает он, не уточняя, почему это может быть не нормально, надеясь, что она сама догадается. — Его нет дома, — отвечает Мэнди, и он словно бы видит, как она закатывает глаза. Он ценит, что она не называет никаких имен, тем не менее. — Хорошо. Говори адрес. Тут девчонка снова спешит к краю тротуара, гукая при этом, как ненормальная, и ему приходится хватать ее, пока она не выбежала на дорогу.

***

Двадцать минут спустя Микки и ребенок сидят у Мэнди на полу в гостиной. Она живет в высотном жилом доме, как и он, только ее квартира гораздо больше и уютнее. Кухня объединена с гостиной, у них чертовы деревянные полы и огромное окно с видом на город. Здесь до черта спален, и теперь понятно, почему у Мэнди и Йена еще трое соседей. В ходе быстрой экскурсии по квартире, которую ему устраивает Мэнди, Микки выясняет, что у них с Йеном маленькие комнатушки, переделанные из кабинета и столовой. За свои комнаты они платят меньше остальных жильцов, и Микки считает, что это охуенно выгодная сделка. Микки никогда не представлял Мэнди в роли матери, да и сейчас не представляет, но уже после нескольких встреч с ребенком они нашли общий язык. Девчонка даже пытается произнести ее имя «Мэ-иии, Мэ-иии», когда в представлении годовалого ребенка та делает что-то крутое. Строит рожи или издает смешные звуки, например. Микки находит, что это идиотизм. Тем не менее, когда Мэнди с ними, это вроде как она нянчится, так что он может себе позволить расслабиться и не следить за ребенком постоянно, в страхе, что она убьет себя током или разобьет себе голову. Мэнди, кажется, вполне устраивает, что они тусуются с Микки без участия Микки, так что он решает позволить им наслаждаться этим. В этот раз она играет с ребенком в «пора спать»: игра заключается в том, что все игрушки укладываются под одеяло, затем нужно какое-то время фыркать и храпеть, потом все «просыпаются» и игра начинается по новой. Микки обычно начинает скучать на третьем круге, но малышка считает эту игру нереально веселой, хохочет, хлопает в ладоши и закатывает глазки от восторга. — Мама-обезьянка тоже хочет спать? — спрашивает Мэнди, кивая с серьезным видом, когда ребенок кричит па-па и засовывает игрушку под одеяло. — Вот, и мишка Тэдди хочет спать, да, хочет… — Мне нужно пиво, — говорит Микки, в основном самому себе, закатывая глаза. Оказывается, если он не участвует в игре сам, это еще скучнее. Он встает и направляется к холодильнику Мэнди. Несмотря на то что это, по сути, одна комната, кухня выглядит гораздо уютнее гостиной. Промышленные неоновые лампы освещают маленький квадрат кухни, отделенный барной стойкой, на которую Микки опирается, когда открывает холодильник. Хватает первую попавшуюся бутылку пива, которая стоит посреди старых пластиковых контейнеров, помятых фруктов и пирожных, на которые наклеены стикеры с надписью «НЕ ЕСТЬ, СОБСТВЕННОСТЬ ЭММЫ МЕРСЕР». Он как раз подумывает, не прихватить ли еще и пирожное — с хуя ли нет, когда слышится звук открываемой входной двери. Входная дверь открывается прямо рядом с Микки. Человек, который входит в квартиру — Йен.

***

Он набирает СМС на ходу, но перестает, как только краем глаза замечает Микки, его палец замирает на клавиатуре. Ни он, ни Микки не двигаются. Они просто стоят и смотрят друг на друга. Сердце Микки — сердце Микки пускается в чертову скачку, и он понимает, что не знал истинного значения этого выражения до этой секунды, потому что он чувствует себя так, как будто оно сейчас выскочит из груди, так, как будто тело Микки сейчас взорвется, а сам он закричит или сделает еще что-нибудь столь же ненормальное. Потому что это Йен, все время чертов Йен, а то, что Микки чувствовал к нему, никогда не было нормальным. Это было что-то совсем другое, чему Микки никогда не способен был дать название, что-то гораздо более важное, чем что бы то ни было еще во всей его чертовой жизни. Прошло два года с тех пор, как он видел Йена последний раз, не считая их безмолвной встречи в забегаловке, где они были далеко друг от друга и Микки не мог рассмотреть его как следует. Сейчас они близко, слишком близко, потому что Йен не заметил его, пока не стало слишком поздно, а теперь между ними только один шаг, и Микки не представляет, что делать. Он видит побледневшие веснушки Йена, его отросшие волосы, падающие на глаза, футболку, заправленную за пояс джинсов с правой стороны, и даже полустершуюся надпись на тыльной стороне его ладони. Микки бросает взгляд в гостиную. Мэнди смотрит на них не отрываясь, но как только встречается с ним глазами, немедленно поворачивается к ребенку, начиная преувеличенно громко разговаривать и двигаться, подчеркнуто не глядя на них. Так что Микки снова смотрит на Йена. Йена, который смотрит куда-то поверх его головы, упрямо выдвинув челюсть, но, тем не менее все еще стоит на месте. — Привет, — говорит Микки и кусает губы. Они так близко, что Микки чувствует запах табака, исходящий от одежды Йена, слабый аромат его ментолового геля для душа — тот же, что и раньше, — Микки знает этот запах слишком хорошо. — Вот как? — отвечает Йен, фыркая и наконец-то глядя прямо на Микки. — Прошло два чертовых года, и все что ты хочешь мне сказать, это привет? Микки неловко пожимает плечами. — А какого ты хочешь, чтобы я сказал, чувак? — Что-нибудь, твою мать, скажи что-нибудь, что даст мне хоть слабый намек на то, что творится в твоей голове, Микки. Йен выглядит по-прежнему. Два чертовых года, а он выглядит по-прежнему. Веснушки на его носу побледнели, но Микки все равно видит их, и его волосы — чертово пламя — наполовину спрятанные под шапкой, и его щеки красные от мороза на улице, и его губы, они выглядят охуительно, так же как и раньше, и его глаза, такие глубокие. Микки смотрит прямо в них и чувствует, что пропадет в них навеки, если будет смотреть слишком долго. Два года, Йен выглядит по-прежнему, но Микки не чувствует по-прежнему. — Мне очень жаль, — произносит он. Потому что прошло два чертовых года, и теперь он может это сказать. — Просто, черт… то, что случилось с нами, все это было какое-то чертово сумасшествие. Сейчас мы оба здесь, а я ведь думал, этого уже никогда не случится, так что просто глупо не сказать об этом, потому что это все, что я хотел сказать. Прости, чувак, за все это дерьмо. Ты не заслужил такого. Йен выглядит так чертовски шокировано, что Микки почти в восторге. — Ну, мне тоже жаль, — отвечает он после долгого молчания. — Я думаю, два года могут на многое открыть глаза, потому что за это время я понял, что сбегать было неправильно. И знаешь, я обвинял тебя во многих дерьмовых вещах, которые не были твоей виной на самом деле, и было еще кое-что со мной, что делало все только хуже, так что прости, да. Микки кивает, не уверенный в ответе, снова смотрит на Мэнди, которая по-прежнему нарочито не обращает внимания на них. Он делает глубокий вдох и салютует Йену бутылкой пива. — Ладно, мне нужно возвращаться к ребенку, — говорит он. — Приятно было повидаться, мужик. — Ага, — отвечает Йен, — мне тоже. Затем он исчезает в своей комнате, а Микки возвращается к ребенку и Мэнди. Она молчит, просто смотрит, как он сидит на диване, пьет пиво, усиленно делая вид, что ни черта не происходит. Потом, внезапно, сует малышке соску и куклу и садится рядом с Микки на диван. Он поднимает брови и ждет, что она скажет. Мэнди косится на закрытую дверь Йена, перед тем как открыть рот. — Это не моя история, — начинает она, и Микки чувствует беспокойство. — Но, блядь, это неправильно, что ты не знаешь, я считаю, что ты должен знать. Если ты собираешься жить — ты понимаешь, здесь, сейчас. Если мы будем постоянно встречаться. — Ну? — спрашивает он, окончательно запутавшись. Она продолжает молчать, кусает губы, взгляд бегает по комнате, пока она собирается с духом. — По правде говоря, он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, я не должна тебе говорить, — продолжает она после паузы, и кажется, что она разговаривает не с Микки, а сама с собой. — Он не говорил мне несколько месяцев, после того, как мы переехали сюда. Мы собирались в клуб, я увидела, как он принимает какие-то таблетки, подумала, что это спиды или какая-то другая хрень, и попросила его поделиться. Тогда все и открылось. Все это время он держал это в себе, справлялся, как мог. — О чем, блядь, ты говоришь, Мэнди? — спрашивает Микки. Он уже всерьез беспокоится. Мэнди не назвала имени, но есть только один человек, о котором она могла говорить, и ее голос звучит так, словно она собирается сообщить что-то плохое. Мэнди продолжает молчать, смотрит на него, потом кладет руку ему на колено, явно пытаясь таким образом успокоить его, и Микки, чувствует себя, так, как будто он чертова жена Йена, а Мэнди доктор, который собирается сообщить ему какие-то ужасные новости о нем. — У него биполярное расстройство. Эти слова значат для Микки НИЧЕГО, он не какой-нибудь чертов ученый или доктор. Он никогда не слышал его раньше и не знал бы, что думать, если бы не взгляд Мэнди, который говорит ему, что все очень, очень плохо. — Что, — спрашивает он, замолкает, чтобы прочистить горло, продираясь сквозь туман беспокойства в своей голове. — Что, блядь, это значит? — Маниакально-депрессивный психоз, Мик. Как у его матери. Сначала он полон энергии, безумных идей и вообще кажется счастливейшим парнем в мире, потом у него начинается депрессия, такая сильная, что он не может встать с постели, и это повторяется снова и снова. Он нормально чувствует себя, пока принимает лекарства, он был в порядке все то время, что мы здесь, по крайней мере, насколько я знаю. Он справляется с этим, но — черт — я по-прежнему считаю, что ты должен знать. Микки проглатывает ком в горле, скребет грудь и оставляет руку на груди. Как раз над сердцем. Готовый поймать его, когда оно наконец-то выскочит из груди, потому что он чувствует, что это вот-вот произойдет. — Когда это началось? Мэнди бросает очередной взгляд на закрытую дверь Йена, потом поворачивается к Микки. — Насколько я знаю, как раз перед тем, как он ушел в армию. Когда он вернулся, ему наконец-то поставили диагноз и назначили лечение, а потом мы двинули сюда. И тут Микки вспоминает обо всем, что случилось два года назад, все, что привело Йена к депрессии, все, что свело Йена с ума. Вспоминает свою ногу у него на челюсти, свою руку, держащую руку Светланы у алтаря, вспоминает Тэрри и его угрозы, ребенка, которого не было, — и чувствует, что не может дышать. — Это моя вина? — спрашивает он дрогнувшим голосом. Он просто не может найти другого объяснения, и Мэнди видит это, ее лицо нежное и печальное, рука сильнее сжимает его колено. — Нет, Мик, это работает по-другому, — уверяет она его, наклоняется к нему ближе, кладет вторую руку ему на плечо и опирается на нее подбородком, прижимается к нему так, как не делала с тех пор, как они были детьми. Микки чертовски благодарен ей за это, потому что его трясет, и то, что Мэнди рядом, делает происходящее чуть менее ужасным. — Это генетическое заболевание, он унаследовал его от своей мамы, оно должно было начаться рано или поздно. Это едва ли должно помочь Микки почувствовать себя лучше, но все же помогает, на одну сотую. Он глубоко вдыхает, содрогаясь всем телом, стараясь не думать о головокружении, стараясь думать, что делать дальше. Он и Йен не вместе, они даже не приятели, они не разговаривали два чертовых года, у него нет никакого права так беспокоиться, так расстраиваться, но — блядь. Это же Йен. — И — и он в порядке? — уточняет Микки. — Его таблетки, он принимает их, и они помогают ему оставаться нормальным, таким, как он был раньше? — Ну, — негромко говорит Мэнди куда-то ему в шею, — он принимает их, и они помогают ему держаться. И он не такой же, как был раньше. У него бывают перепады настроения, но он может с ними справиться, они не разрушают его жизнь, как если бы он не принимал таблетки. И это по-прежнему Йен. Я имею в виду, мы все изменились за два года, правда? Не сразу, но Микки кивает. Он определенно изменился, нет сомнений. Мэнди тоже, сейчас она счастливее, веселее, менее агрессивная, чем раньше. Покинуть Чикаго определенно было хорошей идеей. Так что все в порядке. Йен изменился. Микки может это принять. Он пытается придумать, что-нибудь еще, чтобы сказать Мэнди, но не может. У него в голове куча мала из мыслей, он одновременно думает о Йене и пытается не думать о Йене, уговаривает себя, что у него нет никаких прав думать о Йене, пытается понять, что за херня происходит с Йеном, хочет узнать все о Йене — чертовом психе, хочет узнать получше, что это такое, как это работает, насколько это плохо. У него не остается места внутри еще и для разговора с Мэнди. К счастью, снаружи места достаточно, чтобы она могла обнять его. Ее щека по-прежнему прижимается к его плечу, он обнимает ее, и, кажется, она не против какое-то время посидеть в тишине. Так они сидят, пока он не вспоминает, что ребенку пора спать, нужно сказать Мэнди до свиданья и идти домой. Микки не может определить, что он чувствует. С одной стороны, облегчение от того, что поговорил с Йеном, и знает, что происходит с Йеном. С другой стороны, все стало еще запутаннее, чем было раньше.