И небо над нами не будет серым

У Лео тянуло в груди. Он смотрел на Элиота днями, неделями, месяцами – благо, челка и толстые очки позволяли делать это совсем-совсем незаметно. Смотрел долго; смотрел неотрывно, бурча себе под нос, что просто хочет проследить, чтобы юный Найтрей не накосячил где-нибудь еще больше, но даже тогда, когда он не… Не понял. Не осознал еще. Нет, даже тогда, когда понял, но до того, как первый шаг был сделан, до того, как Лео открылась истина, что шанс есть, что он может чувствовать себя в объятиях Элиота… Так… Даже тогда не было так тягуче-больно. Так не было и ни в одну их ссору, ни в одну их драку, ни в одну их полную перепалок ночь, когда Лео не хотел выключать фонарь, чтобы почитать еще немного, а Элиот собирался спать, но свет мешал ему заснуть. Это было немного другое чувство. Вернулось кое-что старое – Лео вспомнил, каково это, чувствовать что-то безответно. Любовь иль ненависть, неважно – всегда проще тогда, когда получаешь взаимность. Ведь лучше знать, что человек с радостью поцелует тебя или ударит ножом в спину, чем получить это совершенно внезапно, верно? Наверное, было неправильно мыслить подобным образом, но так же часто бывает: если что-то плохое кончается хорошо, ты быстро успокаиваешься и почти забываешь об этом. У них с Элиотом ушло семнадцать дней на то, чтобы вернуть все туда, где они остановились. Вдвоем. Семнадцать дней, прежде чем Элиот прикоснулся вновь к губам Лео, на сей раз озаботившись занавесить пледом окно, чтобы никто ничего не увидел и никому не донес. Лео не мог забыть, какими мягкими или холодными губы Элиота порой бывают, но с каждым разом, казалось, вспоминал все ярче – вот и теперь, замерев, задержав дыхание, мягкий поцелуй получая, он дотронулся осторожно пальцами до щеки Элиота, гладя. Ноги поджал, на кровать закидывая – его была завалена книгами, а у Элиота, как всегда, было чисто и убрано. Да только вот… От поцелуя этого тянуло на сердце у Лео. Они вернулись прямо туда, где их прервал Винсент, да только… Элиот должен был помнить. Лео гнал от себя все мысли на эту тему, гнал, а еще успокаивал себя тем, что, наверное, просто не стоило говорить своему господину «люблю», и лучше будет просто сделать вид, что ничего не было, но… - Стой, - пробормотал он, кладя пальцы на губы Элиота перед очередным поцелуем, - стой. Он почувствовал его дыхание своей ладонью. В голубых глазах плеснулась тревога; Лео неловко подтянул ноги к себе. - Ты… Все еще боишься?.. – спросил Элиот понимающе и руку Лео сжал. Тому стало холоднее. - Нет. - Не хочешь? - Хочу, - честно ответил Лео. Бездна, как он мог не хотеть? Он любил Элиота, он любил его прикосновения, он любил его поцелуи – и каждое «любил» отдавалось в груди резким криком, причиняя… Нет, не боль. Замораживая. - Лео… - Ты… Ты не помнишь? Если ты не помнишь, я пойму. Правда. Просто скажи, что ты не помнишь, и мне станет проще, - Лео знал, насколько абсурдно звучат его слова. Если он не помнит, то не поймет – а если помнит, то… Что? Элиот иногда поступал не так, как от него ожидали. Лео не хотел устраивать сцены, кричать «придурок, мистер!» и убегать, хлопнув незадачливого сына герцога по лицу веером, в истерике. Он просто хотел разобраться. Понять. Что, почему, как. Не только в Элиоте – но и в себе в какой-то мере. Верно?.. Он же именно этого хотел. Элиот смотрел на него так, будто не понимал вовсе, о чем Лео говорит. Губы того дрогнули. Он ведь мог сказать еще раз, мог – но нужно ли было? Если… Если Элиот просто забыл, как вылетели из головы его те первые три дня, быть может, это и к лучшему? Быть может, то был какой-то знак мироздания? - Я… - мазнул языком по губе Лео нервно, - просто хочу знать. - Что? – коротко спросил Найтрей. Лео сглотнул. - Тогда… Когда нас застал Винсент… - дернулась его рука к очкам, - я кое-что сказал. Ты помнишь? Элиот тяжело вздохнул и отвел взгляд, а Лео от осознания этого стало как-то тяжелее на душе. Бездна, Элиот помнил. Помнил. И сознательно не говорил, сознательно заставлял Лео страдать… Или считал Лео так и вовсе виноватым. - Ты помнишь, - это был не вопрос, а утверждение. Лео рукой начесал побольше волос на лицо, чтобы совсем от мира скрыться. Элиот коснулся его плеча; это не помогло, Лео отвернулся. - Ты сказал, что любишь меня. - Я сказал, что люблю тебя, - повторил за ним, словно привидение, слуга. – А ты, очевидно, нет. Лучше бы молчание тянулось вечно. - Нет. - Мне надо читать меньше девчачьих книжек, - болезненно рассмеялся Лео, чувствуя, что еще немного – и он заплачет. Он ведь не сомневался в Элиоте, вовсе не сомневался – а так вышло, что сам подвел его, дав самому себе ложную надежду. Или нет? Или не ложную? Элиот прижался щекой к его плечу. - Прости, Лео, - произнес он тихо. – Но это не то. - Конечно, - кивнул тот, и комок подступил к горлу. - Любовь – это та чушь из девчачьих книжек. С рюшечками, свадьбой, детьми и счастливым концом, с кем-то глупым и кем-то еще глупее, с кем-то слабым и кем-то еще слабее. Любовь ужасна потому, что ею называют то, что гораздо глубже, - прошептал Элиот. – Между нами не любовь. Я не чувствую любви. Я чувствую иное. Лео почувствовал его дыхание на своей шее, и Элиот положил голову ему на плечо. Его руки стали теплее; он хотел обнять Лео, но не стал. - Любовь – то, что придумали для того, чтобы женщины выполняли свою роль в социуме и находили оправдания своим мужьям, - добавил он. – Я же никогда тебя не предам, никогда не изобью, никогда не убью в припадке ревности. Ты никогда не будешь вещью или чем-то принадлежащим мне. Лео запрокинул голову, касаясь затылком стены, и волосы Элиота защекотали его щеку. - Ты говоришь, что любовь несовершенна? Что то, что я чувствую, несовершенно? – произнес он еле слышно. От одной мысли такой хотелось рвать на себе кожу, чтобы причинить страдания другие, болезненные, и не думать о ранах на сердце. - Я много думал над этим. Нет ничего более ужасного и глупого, чем привязанность, но… Я не могу, Лео, - отстранился Элиот, - я просто не могу. Для меня нет никого дороже тебя, но… Называть такое любовью просто оскорбительно. - Ты идиот. - Ты зовешь это любовью, это ты дурак, - отозвался Элиот, и кровать скрипнула. Лео глянул на него; Найтрей встал с постели, возвысился над ним. Лео усмехнулся резко. - Мне очень больно, знаешь? Элиот кивнул. - Да. Наклонился, попытался коснуться плеч Лео, но тот передернул их – и Элиот взял его лицо в свои руки и заглянул в столь любимые собой прекрасные глаза, самые, самые прекрасные на свете. Прекраснее Элиот не видел. - Я люблю твой голос, Лео. Я люблю твой взгляд, я люблю твои насмешки, я люблю твои руки и твою музыку, я люблю все… В тебе. Но я не люблю тебя; я чувствую кое-что большее, - произнес он на одном дыхании. Лео знал, что его редкие слезы теперь на руках у Элиота. Что тот чувствует, что его слуга плачет, как последняя тряпка, что он унижается. - Я зову это любовью. - Ты правда читал слишком много девчачьих романов. - Скажи, что любишь меня, хотя бы раз. И все будет хорошо, - закрыл глаза Лео. Он просто не мог на Элиота смотреть. - Просто скажи. Элиот тоже прикрыл глаза, а потом прижался губами ко лбу Лео, шепча: - Я люблю тебя, - нежно, осторожно, заботливо. Лео воспользовался моментом и вцепился в его воротник, а потом его руки скользнули дальше, он обнял Элиота, прижал к себе, вздрогнул, ощутив его дыхание на своей шее, а потом болезненно ударил его в живот, всхлипывая. - Ты урод, Элиот. Не существует понятия для чего-то сильнее, чем любовь, и ты все испортил. Ты… Такое испортил… Элиот рвано дышал над его ухом. - Прости. - Философ ты херов, мне не нужны такие размышления! – гневно прошипел Лео, сглатывая слезы, - пока не придумали новое слово, пользуйся тем, что доступно! - Это неправильно, - прошептал ему на ухо Элиот, тяжело дыша, но покорно выдержал и пощечину, как и еще одни, более сильные объятия. Прижался губами к виску Лео. Вздохнул. - Если ты хочешь… - Хочу. Зови это любовью, чтобы я знал, что ты чувствуешь все то же, что ощущаю к тебе я, - оборвал его Лео. - Хочу. Если бы Элиот снова сказал, что это не любовь, Лео бы ударил его уже по голове. - Ты прав, понимаешь? Прав, - пробормотал Лео,- но нет другого слова. Просто нет. И Элиот вжал ладонь в его грудь, опрокидывая его на кровать, чтобы крепко поцеловать.