– Быть американцем – тяжкое бремя, – разглагольствует парень, зависающий с нами перед концертом. – Америка – имя нарицательное. От вас ждут, что вы будете примером успешных людей, карьеристов, что вы все сверкаете белоснежными улыбками и носите дорогие тёмные очки, – я киваю, и мои уши закладывает от этой трепли.
Этот парень, он просто показывает нам тут всё. Кажется, его зовут Тим или Дин – или как-то так. Уолли, как и обещал, забил нам место для одного выступления, и мы здесь, Ист-Энде, и пока что все идёт неплохо – это не матросский паб и не какая-нибудь ебучая филармония районного масштаба. Словом, мы здесь вполне к месту, и нам надо выложиться по полной, потому что это наш единственный концерт во всей Великобритании. Уже сегодня ночью мы отчаливаем. Потеряв сутки из-за беготни с фургоном, клубом, поиском дешёвых рейсов на континент и всех таких организаторских штук, поздно вечером мы все набились в один номер и так и попадали там. Как скукожившиеся от жары фрукты валятся с деревьев. И даже Дженни явился. А с утра лучшие из нас решили заняться маршрутом – все сошлись на том, что гнать надо, выжимая из нашего Барри Шварцмана всех лошадей. Этот концерт оказывается чем-то вроде одной шестьдесятчетвертой в произведении, записанном на десяти листах мелким шрифтом. Чёрт, думаю я, Земля вертится слишком быстро.
– Америка – символ воплощения мечты. Американец – человек, всего добившийся сам. И добившийся многого, – продолжает Тим (а может, и Дин).
– Пока что я даже новую пачку сигарет не могу купить на ваши франки, – усмехается Мэтт.
– Фунты, – поправляет здешний техник. Этот малый уже полчаса складывает пирамиду из банок пива и здорово злит нас, не давая взять ни одну.
– В точку.
Моя башка как будто готовится лопнуть, и я бы пристрелил того парня, чтобы добраться до пива, – не знаю, что мне еще может помочь. Мы все зависаем здесь, в комнате позади сцены. Это мог бы быть клоповник на любом из континентов – и, знаете, это успокаивает. Я надеюсь, что все последующие комнатушки за сценой будут примерно такими же. Мы все чуток на взводе. У нас в мыслях крутится одно и то же: это, блять, наш первый концерт за пределами Штатов – о боже, я забыл, как зажимать струны! И мы шатаемся от стены к стене и киваем, курим, прихлебываем пиво. Я думаю о своей партии, на которой в последний раз порвалась струна. Думаю, что надо прикупить еще пару комплектов, пока есть деньги. Я думаю о том, что так и не взглянул на карту, которую Мэтт и Лесли исписали пометками. Думаю, что прямо после концерта мы закидываемся в фургон и гоним в порт, а потом на самолет на рейс Лондон – Роттердам. И это все будет на самом деле. Я словно пролежал в коме все разговоры. Спросите меня, с кем я спал этой ночью, – и я отвечу что мне плевать. Я забыл. Я думаю о Джерарде, который молчал, пока мы считали километры, и только с опозданием говорил: «Да, да...». И я вижу, он ошивается тут же, его понемногу накрывает предконцертный мандраж.
– Джер, сядь уже, – говорю.
Он падает рядом со мной на диван.
– Что? – спрашивает. Джерард-Мистер-Односложность-Уэй – уже с прошлого утра.
– Просто успокойся, – говорю. – Дай-ка это сюда, – я забираю из его рук бутылку пива и делаю несколько глотков.
Уэй наблюдает за мной с полуулыбкой. Он не выглядит измочаленным или сбитым с толку, как мы все. Скорее, напряжённым и задумчивым. Он улыбается чуть шире:
– Выглядишь так, будто отморозил себе яйца прошлой ночью.
Я киваю и усмехаюсь горлышку бутылки:
– Так и есть, наверно.
Джерард принимает серьёзный вид, тянется ко мне и крепко сжимает мою ладонь в своей. Его рука прохладная на ощупь, и я порываюсь сделать ответное движение, но успеваю остановить себя. Джерард отпускает мою руку и прикладывает тыльную сторону ладони к моему лбу. Смотрит мне в глаза. Я задерживаю дыхание и не могу проглотить пиво – а он совершенно спокоен. Я почти не помню ночь нашего приезда. Помню, что распадался на пузырьки воздуха и нёс пьяный бред, и помню тепло рук Уэя и сажу, размазанную по нашим лицам. И сейчас он говорит:
– У тебя как будто температура, чувак, – и отнимает руку. – Что делать будем?
– Умирать долго и мучительно, – отвечаю я.
Думаю: чёрт, ведь если я завалюсь к нему на колени здесь, это будет проблемой? Или всем плевать? Или меня линчуют за пидорские наклонности? Или он сам отлупит меня? Я смотрю на его колени и чувствую ноющую боль в районе диафрагмы. Вот же бля, думаю.
Говорю:
– Отдал бы десять лет жизни за свои таблетки. Или за твоё кофеиновое говно. А нам гнать до самой Барселоны, и хрен где купишь такое без рецепта, – и наблюдаю за его реакцией. – Ты как собираешься выкручиваться?
Говорю:
– Как ты собираешься прожить эти две недели, Джер?
Уэй пожимает плечами и отворачивается. Он потягивает пиво и пялится сквозь того чувака, который чуть ли не поёт гимн Америки.
– Ты слетишь с катушек, – шепчу я ему.
Сотни тысяч миль и десятки концертов назад Джерард шутил, что ест мозги на завтрак и мозги на обед. Мы закидывались «спидами» и отжигали до упора.
Уэй опускает глаза на пол и молчит. Я кладу ладонь ему на колено.
– Джер.
– Тебе не надо обо мне беспокоиться, – отвечает он.
Он глотает ноотропы, чтобы проснуться, и ещё раз ноотропы – чтобы не заснуть снова, и антидепрессанты, чтобы заставить себя выползти на репетицию. «Зелье Уолл-стрит» – для мозгового штурма. Его начинает заносить, и он пьёт успокоительное. Кофеиновые таблетки – вне очереди. Снотворное – чтобы отрубиться. И снова фенотропил. Если он жив, то он под каким-то стимулятором.
– Это все ещё твоя проблема, – говорю ему.
Джерард намеренно устало трёт глаза.
– Отвали, Фрэнк. Ты – моя главная проблема, – и молчит ещё немного.
И говорит:
– Тогда, перед отъездом и за сутки до, я ничего не принимал. Только ксанакс, чтобы уснуть, – я слушаю. – Впервые за несколько месяцев я чувствовал себя... вдохновлённым, – он крутит в руках бутылку и рассматривает этикетку, и я тоже смотрю на неё. Потом – на него.
– И это значит?..
– Все хорошо, если я вижу, куда иду.
Сжимаю его колено, и Джерард поднимает глаза на меня, и я пытаюсь усмотреть на его лице что-то, что заставит меня поверить его словам.
– Джер, я всегда рядом, – говорю я, и он как-то грустно кивает. – Ты только скажи, когда понадобится помощь.
Он качает головой.
– Нет, только я сам.
Он встаёт и отходит к здешним чувакам, оставляя меня. Я закрываю глаза и откидываюсь на диван. Я – прилипала. Каждый раз хочу врезать ему, устроить встряску в его черепной коробке, забитой всяким дерьмом. Я могу изменить заведённый им порядок. Если бы Уэй воспринимал меня всерьёз. Если бы я мог угнаться за ним. Если было бы так, мы вместе могли бы даже Землю с оси свернуть. Я хлюпаю носом и понимаю, что на самом деле отморозил задницу ночью. Мой хреновый иммунитет и прочие болячки – меня ждут дни Ада, думаю я, вытирая нос рукой. Я слушаю, что несёт тот чувак, не концентрируясь конкретно ни на чём, не открывая глаз, и в голове всё больше гудит, а он все болтает и болтает, и — чёрт, почему он до сих пор здесь, а не на собственном ток-шоу?
– Американец – это здоровая агрессия и рациональное мышление, – говорит Тим, который, может, и Дин, – это формирует нацию победителей, – он замолкает, и я не верю наступившей тишине. – Эй, Фрэнк, – слышу. – У тебя кровь.
Ну чёрт, думаю. Открываю глаза, опускаю взгляд на футболку, не понимая, в чём дело, и вижу кровь, капающую с моих пальцев.
– Чёрт, – ощущаю её на губах и вытираю, ещё больше уляпываясь.
– Парень, в чём дело? – интересуется кто-то, пока я зажимаю проклятый нос, пытаясь остановить кровотечение.
Мычу:
– Сосуды задней стенки... – кровь в горле, во рту, и напор только усиливается. Она струится сквозь пальцы, течёт по подбородку, капает на одежду. Хренов кровавый гейзер. – Наверно, давление. Где у вас сортир?
Я вскакиваю с дивана и мчусь в указанном направлении, слыша, как Мэтт шутит по поводу метеопатов. Распахиваю разрисованную дверь уборной и...
– Блять!
И я шарахаюсь назад, врезаюсь спиной в дверной косяк, кашляю, забрызгивая все вокруг. Офигевая, на меня пялятся смутно знакомый чувак и Джерард. Джерард, мать его, стоящий на коленях перед этим дрочилой с его членом во рту. Дерьмо! В свою очередь, таращусь на них. Я отмечаю размазанную по подбородку Уэя сперму, и руку того урода на его затылке, и пряди волос, намотанные на пальцы, и потные лица обоих, и покрасневшие глаза Джерарда, и ещё миллион деталей, которые, блять, будут являться мне каждую ночь. Проходит секунда, и я пытаюсь дружески усмехнуться. Вместо этого выдаю кретинский звук, похожий на крик долбанутой птицы, путано извиняюсь и выскакиваю из туалетов – нахрен это! Чёртова кровь заливает мою одежду, капает на пол, и я натыкаюсь на предметы, сваливая оттуда, и мне должно быть наплевать.
***
Рэй находит меня свесившимся из окна и поливающим кровью тротуар. У него в руке эта штука для измерения пульса – видимо, из автомобильной аптечки, – и он командует мне сесть и не сопротивляться. Я плюхаюсь на пол и запрокидываю голову кверху. Кровь булькает в полости носа, голова кружится, и перед глазами то и дело встаёт чёрная пелена. Я глубоко вдыхаю и выдыхаю.
– Какого хрена ты здесь болтаешься? – спрашивает он. – В сортире кровищи как на съёмочной площадке «Пилы».
– Там был паук, здоровенный такой. Я чуть ногу об него не сломал, – кровь затекает мне в глотку, пока я говорю, и приходится отфыркиваться. – Эй, давай, потуже затягивай.
Рэй усмехается и качает головой.
– Фрэнк.
И это всё, что он может сказать.
Я готов списать увиденное на глюки, а глюки – на давление. Я думаю о том, как сдержать порыв выблевать все свои кишки прямо сейчас, и о том, буду ли я оправдан, сломав Уэю что-нибудь, и – что это за херня была?! Что-то точно случится после концерта, и устрою это я. А Торо заключает, что артериальное давление сильно повышенно, и лучше бы мне не скакать особо сегодня. Я киваю и снова тону в рое чёрных мошек перед глазами.
***
Мы выходим на сцену, подростки привычно свистят и улюлюкают. Я дома, говорю себе. Хотел бы я, чтобы спустя десятки концертов ничего не менялось. Моя футболка вся заляпана кровью и липнет к коже. Мы начинаем: Джерарда привычно мотает по сцене, Мэтт гримасничает за барабанной установкой, и через пару песен я пробую падать в толпу. Рэй посылает мне предостерегающий взгляд – и я прыгаю со сцены снова. На этот раз кто-то сдирает с меня футболку, и я оказываюсь голым по пояс. Снова на сцене – запрыгиваю на Майки, сшибаю ногой пару экранов и вижу, как Рэй отходит все дальше к краю. Толпа становится все громче. Гул крови в ушах – мощнее. Пульс – отчётливее. Я определённо слышу своё тяжёлое дыхание. Сцена плывёт под ногами. Пот стекает по мне – и вот уже резинка трусов насквозь мокрая, а пятна проступают на джинсах. Пот капает с волос, и я мотаю головой, чтобы стряхнуть капли. Я дышу ртом и чуть не захлёбываюсь слюной. Зажмуриваюсь, запрокидываю голову, ощущая собственный стояк, – и снова это чувство, которое можно описать как «за пять секунд до взрыва». Внутрь меня словно накачали бензина и подожгли – и, чёрт, я готов заорать прямо сейчас, сам не зная отчего. На середине «Lady Of Sorrows» я налетаю на Джерарда и валю его на пол. Толпа возбуждённо орет, а Уэй перекатывается по сцене, схватившись за челюсть и зажмурившись, и мы проигрываем куплет ещё раз, дожидаясь его. Кровь снова хлещет у меня из носа. Я утираю лицо и стою над Джерардом, отсчитывая несколько секунд, прежде чем помогаю ему подняться, и в течение них раздумываю, насколько диким будет, если я заставлю его взять в рот прямо здесь.
