Secret that he keeps 1.0.

Странный мужик с рок-н-рольными волосами протягивает мне руку и представляется: – Зови меня Эдом, – говорит. – А это Месси, – он указывает на женщину неопределённого возраста рядом: она закутана в цветастое сари, и на ногах у неё запылённые кеды. У мужика южный акцент – Техас или Аризона. – Фрэнк, – жму его руку. – Очень приятно. Я смотрю на свою ладонь: на ней остаются блёклые разводы после рукопожатия. В голове плывёт от выпитого, и на секунду мне кажется, что пятна растекаются и путешествуют под кожей. Я смаргиваю. – Ритуальная краска, – объясняет Эд, усмехаясь. Он показывает мне свои ладони – эта хрень, наверно, въелась в кожу. – Сойдёт через пару недель. – Для какого такого ритуала? Перевожу взгляд со своей руки на Эда, на Месси, на ее кеды, снова на свою руку. – Бракосочетания, парень. – Правда? – я сам чуток плыву. – Нет, – и голос у Месси такой, как у мужика, топившегося в неразбавленном виски пару суток подряд. Каких только психов не встретишь ночью в международном аэропорту. Аэропорт – это гребаный рассадник шизоидных. Я хлебаю крепкий кофе в единственном работающем на весь зал кафе-баре и слушаю эту парочку. Эд – он фотограф. У него очки как у Хантера Томпсона, а сам вид такой, будто его протащили волоком через все континенты. С такими, как он, всегда отчаянно хочется засесть в баре часов на двенадцать – и слушать их, слушать, слушать. И выйти оттуда шатаясь как пьяный, будучи действительно пьяным от всего того, что они наговорят. После таких людей хочется написать трэшевую трагедию. Эд рассказывает, что везёт запрещённые в Европе сигары, которые таким соплякам, как я, лучше даже не нюхать. Он показывает фотографии обнажённых африканских женщин с замутнёнными глазами и бёдрами, которые все в шрамах. Он говорит, что пересекал экватор пять раз, – и показывает пять одинаковых татуировок. Он говорит – и говорит неторопливо, кивая сам себе, все время меняет темы, не закончив ни одну. Рассказывает, как лишился пальца на ноге в Нигерии, о том, как пересёк Азию на отцовской «Веспе». А я рассказываю ему о Уолли и Барри Шварцмане, о том, как, будучи подростком, гнал на горящей тачке, чтобы прыгнуть на ней в озеро, о том, как искал призраков в заброшенных домах, о знакомом, который под кайфом пытался смыть кресло в унитаз, о девчонке, месяц прятавшей бойфренда на чердаке родительского дома, о том, как поджёг себя на сцене... Хочу рассказать им про Джерарда, но вместо этого описываю те ощущения, когда тебя заливают пеной из огнетушителя. Месси говорит: – Ты ещё совсем пацан, сынок. Я продолжаю думать, что в аэропортах сконцентрированы все психи мира. Аэропорты заражают желанием сходить с ума. Мы обсуждаем войну на Востоке, наводнения в Японии, миграции пингвинов, боевые отряды субдоминанте Маркоса, секрет рыбы фуги и шестнадцать тайн кофеина. Я вливаю в себя одну кружку за другой, спускаю последние фунты. Они не мне не понадобятся. К нам подсаживаются ещё люди: усатый мужик с рычащим, как у дикаря, акцентом, татуированная блондинка – она не выпускает изо рта соломинку и втягивает в себя эту хрень в бокале, итальянец, который говорит громче всех, размахивает руками и безостановочно передвигает стаканчики и бокалы по столу, и только вскрикивает: «Si! Esatto! D'accordo! Si-si!»... Меня начинает трясти от выпитого кофе, и я ору громче итальянца, дёргаюсь как неврастеник, отбиваю пальцами бешеный ритм на столешнице. Месси неотрывно смотрит на меня и кивает. Зрачки у неё почти чёрные, и кожа загорелая и тёмная. Может, её мать была индианкой или мексиканкой, может, в ней течёт кровь ацтеков, думаю – и спрашиваю, откуда они и куда летят. Эд путается в названиях и активно жестикулирует. – Если тебе что-то непонятно, спроси Месси, – говорит он. – Если запутался в жизни, в себе – спроси Месси. Я пялюсь на Месси, и она все так же медленно кивает: – Дай сюда книгу, что читаешь, – протягивает руку. Еле удерживая книгу, протягиваю ей. Книгу, которую начал ещё в Джерси. Закладка осталась на том же месте, на котором я бросил чтение, когда Джерард отрубился в туалете. Земля вертится как центрифуга, и я просто верчусь вместе с ней, не соображая ни хрена. Месси задерживает на мне взгляд ещё на несколько секунд. Открывает книгу на середине и пролистывает её в обе стороны, причём не останавливается ни на одной странице ни секунды. Я слежу за её жёлтыми от табака пальцами, кожа на которых как у фермерши. Будто она с детства копалась в земле и доила коров. Она листает книгу так, что я не удивлюсь, если под её руками страницы вспыхнут или оттуда вылетят драконы. Проходит меньше минуты, и эта женщина снова вскидывает голову и грохает раскрытую книгу передо мной: – Читай! – её ноготь оставляет борозду на странице. Я читаю: «...я плёлся сзади, как всю жизнь плетусь за теми, кто мне интересен, потому что интересны мне одни безумцы...». И на этой бешено вращающейся Земле я спотыкаюсь и валюсь лицом вниз. Когда кто-то кладёт руку мне на плечо, я чуть не вскакиваю и не переворачиваю стол. Это Рэй, он по-доброму улыбается мне: – Леро, идём к нам, – говорит. – Не переживай из-за Джерарда, все в порядке. Что за типы это были? Оглядываюсь. Блондинка машет мне из-за барной стойки. И больше никого. Чёрт, думаю я. Кофеин уносит меня за пределы тропосферы. Вылезаю из-за столика и тащусь за Рэем, потому что других путей у меня нет. Возвращаясь на землю: мы дожидаемся нашего рейса, расположившись среди рюкзаков и сумок. Глубокая ночь после концерта – никто не спит. Подхожу ближе и слышу, как разговор вяло перетекает с выступления на Барри Шварцмана, с него – на предстоящие поиски клуба в Роттердаме – и снова на концерт. Кидаю взгляд на Джерарда, но он сидит, скрестив ноги и уткнувшись в очередной рисунок, и ничего вообще видеть не желает, нахрен. Я часто думаю, кому-нибудь из парней хоть раз было интересно, что он там рисует – чтоб прям до судорог в челюстях и жжения в желудке? Я плюхаюсь рядом с Рэем и ощущаю, как лечу мордой вниз с самого небесного экватора. Я думаю о том, что становишься мужчиной, когда ближайшее окружение начинает глодать тебя как полчище сраных термитов, и с каждым днём тебя самого всё меньше, и ты ничего не имеешь против. Фишка в том, что обычный, мать его, человек захватывает больше, чем тысячи самых захватывающих вещей мира – миграции пингвинов и кровавые войны, и все такое. Я гипнотизирую взглядом планшет Уэя. Я могу разглядывать его сколько угодно, пока он рисует. Я могу спросить: «Эй, Джер, они обычно предупреждают, перед тем как кончить?» – и он даже не услышит. – Ты в норме, Фрэнк? – интересуется Лесли. Я киваю. И никто больше ничего не говорит. Мы с Джерардом не говорим. И я не знаю, что должно произойти, чтобы все вернулось. Фишка в том, что такая херня забирает тебя всего. Снова открываю книгу, читаю дальше: «...те, кто без ума от жизни, от разговоров, от желания быть спасённым, кто жаждет всего и сразу, кто никогда не скучает и не говорит банальностей, а лишь горит, горит, горит, как фантастические жёлтые римские свечи, которые пауками распускаются в звёздном небе, а в центре возникает яркая голубая вспышка, и тогда все кричат: “Ого-о-о!”». Перечитываю это ещё и убираю книгу. Я даже не знаю, о чём это. Что там прочла Месси, кто она – и что это должно было значить. Это, блять, о человеке или событии, или настоящем, или прошлом, или судьбе – или о чём вообще? Мэтт громко сожалеет о том, что не трахнул ни одну англичанку. Я думаю рвануть отсюда и найти Месси. Думаю о том, что такие, как она – неважно, уличная она гадалка или предсказательница в пятом поколение, – они никогда ничего не говорят толком, а только сбивают и запутывают. В этот момент кто-то шутит: – Сами – на самолёт, фургон – на корабль. – Мы уже прилетаем, он только отплывает – у нас дохренища времени! Я понимаю, что никогда больше не увижу Эда и Месси. – В жизни столько не спал, – слышу Рэя. По миру скитается толпа таких же сжимающих труднопонятные книжки в руках, пытающихся врубиться в прикол. – Джер, как твоя челюсть? Эй, Фрэнк, ты нас всех убьёшь когда-нибудь. – Парни, нет больше монет для телефона? – ноет Дженни. Говорю себе, что несерьёзно забивать голову такого рода херней. Как печенье с предсказаниями, только хуже. Я всегда велся на печенье. – Парни, а вон та рыжая – она не может быть англичанкой? И я думаю: забей. Отрываю взгляд от своих кед на глянцевом полу и говорю: – Кто-нибудь в курсе, как выглядят римские свечи? – оглядываю всех, избегая Джерарда. Мэтт хмыкает: – Просто свечи – и все тут. – Ну, как в церкви свечи. – Нихера, это как бенгальские огни. – Больше на салют похоже, – Лесли зевает и чешет шею. – Стреляют как салютинки. Я киваю. Забей, говорю. Откидываюсь на спинку скамейки и закрываю глаза. И да, меня трясёт. Во рту пересыхает, в лёгких словно стоит распорка – хрен вдохнёшь. Чертов кофеин. Почему Уэй не такой? Против меня сплели кофеиновый заговор. Почему я не могу быть как Уэй. Я сижу так вечность, жду, когда мой мозг вытечет через уши, кровь – через нос, а кожа ссохнется, как пергамент. И тогда мне в рожу прилетает какая-то херня. Разлепляю веки, начинаю осматриваться и нахожу на полу скомканную бумажку. Отлично, думаю я, подбирая её и разворачивая, – и я вовсе не смотрю на Джерарда. Разворачиваю смятый лист – римские, мать их, свечи. Узнаваемые жёсткие штрихи складываются в рисунок – что-то среднее между бенгальскими огнями и взрывами петард. Все они разноцветные, но в середине каждого – синяя звезда, изображающая вспышку. И надпись: «Римские свечи». Я закатываю глаза. Вижу ещё надпись: «P.S. Забота сокрушительна. Любовь неподражаема. Не спускай с меня глаз».