Secret that he keeps 1.0.

Среди всех этих кабинок, использованных салфеток и запаха бактерицидного мыла, среди всей этой блестящей белой пустоты, подсвеченной кучей ламп, в одном из сортиров аэропорта я выскакиваю из своей засады прямиком на Джерарда, слегка вжимаю Уэя животом в раковину и руками обхватываю его за грудь, наверно, больше удерживая на месте, чем обнимая. Тяжело дыша ему в плечо, прижимаюсь как можно плотнее, не давая Уэю вырваться. Хотелось бы, чтобы это выглядело так, будто бы я приставляю к его шее мясницкий нож или, там, пистолет, и Уэй вскидывает руки, беспомощно глядя на всё это в зеркало. Так, будто бы хоть раз его жизнь зависит от меня. Но сейчас Джерард выпучивает глаза, и его брови ползут вверх, он смотрит на наше отражение – две тёмные фигуры на белом фоне, – сглатывает и говорит: – Что за нахуй? Не выдерживая, выдаю что-то вроде «это ограбление, придурок». Наши лица в зеркале, его – полное замешательство, моё – как у мудака из фильма, который собирается грохнуть кого-нибудь. На полном серьёзе, это происходит здесь и сейчас. Очередной шаг моей гештальт-терапии. В попытке вырваться Уэй несильно ударяет меня локтями под рёбра, но я всё продолжаю держать его, и Джерард толкается назад, и мы шатаемся, едва не падая. Со всей этой фигней в мыслях, со всем дерьмом, которым забит мой мозг, я прокручиваю в голове свои дальнейшие действия. Сквозь зубы Уэй шипит: – Снова за своё? – Так любовь сокрушительна или, может, неподражаема? – спрашиваю. Он пинает меня сильнее – на этот раз куда-то в, мать его, живот – и разрывает мой замок из пальцев, вырываясь, а моё дыхание переходит во что-то вроде стона. Уэй потирает места, где, возможно, останутся синяки. Он пятится назад на несколько шагов, не зная чего ожидать, потому что на этот раз мы здесь одни. Я знаю, что он злится на меня после всего, поэтому говорю: – Бля, – и это мало похоже на сожалеющее «бля». – Извини? Извини, что увидел ту хрень в клубе и отпинал тебя на сцене. Держусь за живот, пытаясь утрамбовать внутренности обратно. Мои глаза, наверно, блестят, как у психа, и изо рта текут слюни. Я думаю: нихрена я не остановлюсь. Джерард вздыхает: – Послушай, если... У меня это занятие на всю жизнь – делать всякую хрень назло себе. Хватаю Уэя за руку, а он снова дёргается, с сомнением глядя на меня, и я говорю: – Идём. Из всех кабинок я выбираю самую дальнюю и тащу Джерарда туда, второй рукой крепко сжимая его плечо. Заталкиваю нас обоих вовнутрь. – Ты ведь не думаешь на самом деле, что я хочу тебя убить или что-то вроде? – спрашиваю я с придыханием. – Ты ведь ничего такого не думаешь, правда? – Какого хрена ты творишь? – говорит Джерард в ответ, едва ли не скрипя зубами, когда я прижимаю его спиной к стене и вожусь с ремнём, пытаясь расстегнуть. Делаю всё так быстро, как только могу, и он не успевает ничего сообразить, только выставляет руки перед собой. Я запускаю руку Уэю в штаны и, не натыкаясь на нижнее белье, плотно оборачиваю ладонь вокруг его члена. И он перехватывает мою руку и таращится на меня: – Ты всё это серьёзно? – Даже не мечтай. Опускаюсь на колени, стаскивая его штаны с бёдер. Эти старые протёртые узкие джинсы, которые, может быть, видели что-то похуже. – Я о том, что мой член всё ещё в твоей руке, – терпеливо объясняет он, и не делает попыток вырваться и навалять мне. Он просто замирает, втягивая живот, и его глаза расширяются всё больше. Одной рукой сжимая его бедро, а второй всё ещё придерживая член у основания, провожу по нему языком, и Уэй молчит, затаив дыхание. И он чуть дрожит, потому что здесь действительно холодно, а может, от напряжения. Мне, наоборот, слишком жарко, и я потею, обе мои ладони становятся влажными, а рот заполняется слюной. И вдруг я начинаю раздумывать о том, что всё это будет преследовать меня всю жизнь. Даже сейчас я будто сижу на исповеди, и всё, что мне остаётся, – надеяться, что я не отключусь прямо здесь. Думаю – я, блять, обречён. Перед глазами снова проходит чёрная пелена, и я отчаянно моргаю. И ведь стопудово. – Фрэнк, не надо, – говорит Уэй. Голос неожиданно низкий и глухой. – Фрэнк... Я ни херна не остановлюсь. И я закрываю глаза и облизываю его член, который становится влажным и скользким от моей слюны, которой слишком много, и он твердеет и поднимается, будто от одного моего взгляда. Джерард дёргается и, видимо, подавляет желание засадить мне по самое горло. Я гляжу на него снизу вверх: он закусывает губу, пытаясь ухватиться за что-то, и я хочу предложить ему схватиться за меня, но вместо этого прохожусь языком вокруг головки, сдвигая крайнюю плоть и пытаюсь игнорировать специфический горьковато-солоноватый вкус — боже, а чего я хотел? После этого – беру в рот почти наполовину. И, на полном серьёзе, ему это нравится. – Ох ты ж ебанный... – выдыхает Джерард, стукаясь затылком о стену, а я продолжаю двигать головой, втягивать щеки, боясь задеть его зубами, снова прикрываю глаза и вбираю в себя всё больше с каждым разом и думаю о чём угодно, только не о себе. Я думаю обо всех тех историко-трущобных районах Лондона, потому что это первое, что приходит на ум. Районы типа Ист-Энда и Уайтчепела, где Джек Потрошитель укладывал шлюх. Из-за этого я думаю о Уолли и его Барри Шварцмане. Об Эде и Месси. И блондинке. О рыжей англичанке. Я думаю о каком-нибудь солнечном дне на кладбище. О брошенных собаках, о вегетарианской жратве, о голубях, на которых испытывают лекарства от СПИДа, о сдачи крови, о новой гитаре, о наводнениях в Японии, об обрядах бракосочетания у туземцев, о гипертонии отца, о тех днях, когда я пятилетним отморозком разбил себе лоб, упав с велика, обо всём том зле, которое нависает над нашей планетой в виде озоновой дыры и околоорбитального мусора. Я думаю о римских свечах. Почему нельзя придумывать свои слова, которые будут понимать все? Почему нельзя жить вечно? Почему я стою на коленях в сортире с членом Уэя во рту? И не замечаю, как наступает тот момент, когда Джерард кладёт руку мне на затылок и сам начинает задавать ритм, громко дыша и зажмурившись, будто не хочет осознавать, что вот он, блять, я. Вместо меня – какой-то чувак с тонной припрятанной наркоты и с особым фетишем на члены, поэтому Уэй продолжает быстро и уверенно трахать меня в рот. Я позволяю делать все, что ему хочется. Я совсем закрываю глаза, слыша, как колотится сердце, и бьётся пульс по всему телу, а член Уэя точно так же пульсирует у меня во рту, совсем твёрдый, и в моей голове звучит «Hunting Humans». Начинаю позорно скулить, расставляю колени шире и пытаюсь сглатывать, чувствуя, как слюна течёт по подбородку, а Джерард дышит ещё громче – он почти стонет, и он пихает член все глубже в мою глотку, и я начинаю давиться, и на секунду мне становится страшно. Мычу что-то вроде «полегче», отнимаю руки Уэя от своей башки и отстраняюсь, пытаясь отдышаться. У меня сводит челюсти, я заменяю рот рукой, утыкаюсь лицом Уэю в низ живота, и все его мышцы сильнее напрягаются. Запах улицы, сигарет, краски, таблеток и бухла – да он будто на семьдесят процентов состоит из этого. Водя пальцами по выступающим костям, говорю Джерарду расслабиться. При этом чувствую себя не столько заботливым другом, сколько озабоченным мудаком, которому на все плевать. Уэй требует заткнуться и продолжить там, где мы остановились. И я почти снова засасываю его член в себя, как вдруг слышу чьи-то шаги и то, как хлопает дверь, открывается кран, – и так, будто мы под водой. – Nu chto za vopros, yomayo? – скрипит чей-то голос, Джерард дёргается. Мы оба бросаем взгляд на дверь, и я тянусь, чтобы проверить, закрыта ли она. – Otvechayu, bratan, vse tak i bylo. – Бля, что им нужно, – тихо бормочет Уэй, пока я медленно двигаю кулаком вверх-вниз. – Мы в аэропорту, идиот. Джерард бездумно смотрит куда-то мне за спину, медленно моргая и приоткрыв рот, – на наше размытое отражение на глянцевом кафеле. – Tolik, slyhal, chto za hernya? – A ne nuzhno bylo zrat' vsyakoe. Balbes, – громко ржёт второй голос. – Как он сказал? Б-б?.. И я думаю: похер, будь там сам Папа Римский или, что вероятнее, патриарх Всея Руси, и сжимаю член Уэя у основания и снова заглатываю его. Он поддаётся вперёд, издавая стон, который, наверно, слышат все, и тут же испуганно обрывает себя. – Da vot zhe! Ty glukhoy, chto li, Senya? – Suka, day possat' normal'no. Один из этих двух – в соседней с нами кабинке. Следует звук спускаемой воды, и я снова слышу шаги – и на этот раз совсем рядом. – Фрэнк!.. – Уэй хватает меня за плечи, а я сильнее вжимаю его в стену, и он громко выдыхает. Урод снаружи орет: – Ey vy! Vy tam, chto li? – Леро! – Заткнись, Джер. – Yobana, Tolik, tam dva parnya pahodu! Мне приходится отпустить Уэя, пока я ещё могу дышать. Он съезжает вниз по стене, садясь на задницу и расставляя согнутые в коленях ноги, и прислушивается ко всем этим голосам. – Ты что, английского не знаешь? – ору я. – Tolik, slyhal?! Amerikashki! – и он заезжает ногой по двери. – Golubaya Amerika! Вот дерьмо. Вспоминаю о буддийских монахах и пытках водой. – Fu, blya, nahuy, – слышится второй голос. – Ostav' ih, poshli. – Сосите у своего Кеннеди! – с диким акцентом орет первый. Он продолжает возмущаться, но в итоге оба выметаются. – Чёрт, – громко выдыхает Уэй, когда дверь снова хлопает. Его голос эхом разносится по всему помещению. Ёрзая на полу, Джерард говорит: – Если когда-нибудь тебе снова захочется... – он весь красный, а губы блестят от слюны, и он смотрит мне в глаза, чуть прикрыв веки. – Если мне снова захочется что? Чувствую пот, стекающий по вискам, чувствую сердце, пробивающее грудную клетку, чувствую всё остальное дерьмо, типа саднящих коленей или отвратительного привкуса во рту или стояка в джинсах, – и думаю, что сдохну прямо здесь, если не произойдёт чудо. – Если тебе когда-нибудь снова захочется кому-нибудь отсосать... – его джинсы спущены до коленей, и я придвигаюсь ближе, поджимая ноги под себя. – То я здесь не причём. Думаю о концерте Мексике, о шестнадцати секретах кофеина и ссохшейся черепашке в кармане. – И хватит на меня пялиться, – добавляет Джерард, ухмыляясь, и я тупо наблюдаю за тем, как он быстро и размашисто дрочит, вбиваясь в свой кулак, будто это единственное, в чём он нуждается. Думаю обо всех своих неудачах и о банках пива и литре кофе, которые булькают у меня в желудке. – Блять, да, – стонет Уэй, откидывая голову назад, будто сейчас кончит. Он сильно сжимает моё плечо, и последнее, что я делаю, – отпихиваю его липкую руку и вбираю в себя член на всю длину, втягивая щёки. С глухим всхлипом Джерард кончает мне в глотку, широко открыв рот, и от собственного дыхания у меня едва не закладывает уши. Давлюсь спермой, которая течёт по подбородку вместе со слюной и слезами, и пытаюсь откашляться, отплеваться. Я прислоняюсь своим лбом ко лбу Уэя, дыша ртом. Его глаза темнее, чем когда-либо. Он усмехается, косясь на мою ширинку, смазано целует меня в щёку, прежде чем встать и натянуть штаны, бормоча о том, что теперь он весь в разнообразном дерьме – и я в этом виноват. А этот поцелуй значит что-то вроде «ты ужасно сосёшь, но вообще было не так уж плохо». Джерард быстро застёгивает ремень. Он говорит: – Если твоей целью было отомстить мне, можешь давать уроки. Его взгляд утыкается в меня, полуваляющегося в углу. Он улыбается с чувством собственного превосходства. Охрипшим голосом я ору: – Когда отсасываешь кому-то в первый раз, не делаешь вид, что давишься? Ну, типа из вежливости! Уэй выходит. Я закрываю лицо руками и валяюсь так целую вечность, оставляя повсюду липкие следы. Я думаю о том, что могу выблевать все свои кишки в унитаз, и о том, что никогда не отплююсь от привкуса члена во рту, и о том, что стояк Джерарда – это ещё одна вещь, которую я буду регулярно видеть во сне. Я думаю обо всех тех микробах и всех последствиях. Думаю о выражении лица Уэя, когда он кончает, и о том, как он дышит, – как я никогда не видел до этого. Думаю: похоже ли это на то, когда вмазываешься в первый раз, боясь, что что-то пойдёт не так, но потом врубаешься и вдруг понимаешь, что это вообще охуенное чувство. Только пока непонятно, оно охуенное потому, что ты ждёшь чего-то такого странного, или, может, оно охуенно само по себе. Джерард ударяет ногой в дверь, сообщает, что скоро у нас самолёт. И я понимаю, что мой план не сработал.