Secret that he keeps 1.0.

Я хотел отправиться в путь с открытыми глазами. Пошлите меня на любую из сторон света, и я побегу. Моё нетерпение и мой щенячий энтузиазм – это все. Отец влепил бы мне мощную затрещину, если бы знал, где я. В небе носятся и орут чайки, в метрах трёх подо мной плещется и штормит зеленоватое море. Я стою на набережной в порту Роттердама и щурюсь на бледное солнце, вдыхаю оздоравливающий морской воздух, и в одной руке у меня бутерброд, в другой – стакан с кофе, и я жую, набив рот под завязку. Жую, и вот оно – моя жизнь, мои решения и мои последствия, моя история и мое зеленоватое море – и всё это мой выбор. Еда из дешёвых забегаловок везде одинакова, и если прямо сейчас я не решу, как это прожевать, то устрою себе вывих челюсти, – столько я напихал себе в пасть. Рядом со мной на перила приземляется чайка. Я гляжу на неё и вижу весь мир, раскатывающийся передо мной, как ковёр. – Ну, привет, – говорю. Оглядываюсь и вываливаю тошнотворную массу изо рта себе на руку и кидаю это птице. Она вспархивает, орет и уносится от меня на хрен. Я вытираю руку об штаны и оглядываюсь ещё раз. Думаю: а как поступают мужчины? Достаю из кармана леденцы от горла и закидываюсь ими. Не перестаю глотать их после всего этой дерьма, произошедшего со мной – с нами. Пачка на исходе, и я буду совершенно беспомощен под конец. Я, со своим севшим голосом, царапающим ощущением в горле и психосоматическим вкусом спермы во рту. Я отплёвываюсь всю дорогу. Джерард толкает меня в плечо, проходя мимо. Я изворачиваюсь, хватаю его пальцы и отпихиваю его руку. Уэй оборачивается. Он смотрит на меня из-под капюшона толстовки, и его волосы закрывают половину лица, губы кривятся. Смотрит мрачно и так, будто бесится от моего присутствия на этой планете в целом. Хренов Доктор Смерть, думаю я, отвечая ему таким же взглядом. – Ну, давай, – говорит он, и в эту секунду мне кажется, что мы можем порвать друг другу глотки. – Что за бабская херня между вами творится? С ночи грызётесь, – слышу я Мэтта – и отвечаю всем: – Он мои чулки растянул, это веский повод для ненависти, – но никто не обращает внимания. Все говорят: это наш шанс. Надо отыграть как следует. Уверены, что это наш район? А, похрен, нам же платят – и все такое. И я выясняю, что у нас есть место. Это какой-то клуб чуть ли не в самом порту, и нас там ждут. Думаю: в итоге все образовывается. И хочу улыбнуться. До сих пор мы только шатались от одной двери к другой – голодные и вымотанные. Это гребаное свободное плавание – и мы знаем только то, что где-то тут должны быть люди, которые будут нам рады. Наши ребята, наша аудитория. – Не верится, что Барри доплыл, – смеётся Майки, имея в виду, что фургон успешно пересёк пролив на пароме. Из-за него мы здесь, в порту. – Только они весь бак слили для безопасности, – добавляет он.

***

– Ещё одна, братан! Ещё пару штук – и хватит на бензин. Иногда мы с Майки зарабатываем тем, что сдаём бутылки. Башня из стекла закрывает нам обзор на сцену. Стеклянные бутылки, их море: коричневые, тёмно-синие, прозрачные с пробкой на конце, с надбитым горлышком, некоторые переливаются и блестят, в некоторых ещё осталось пиво. Майки выныривает из-под стола, его волосы как солома, а очки съехали на переносицу, и он смотрит на меня, прищурив один глаз. В руке у него ещё одна – «Grolsch», в другой – дымящийся косяк. – Фрэнк, это всё ещё ты? – Чувак, завязывай с этим, – отнимаю у него траву, и он смотрит на свою ладонь – и снова на меня, хмурится и беспокойно оглядывается по сторонам, и он будто вообще не в этом мире. Здесь темно, зал под низким потолком набит людьми, и мы в самом конце. Наше место, наша аудитория, думаю. – Заебись просто, трава продаётся в магазинах. Кофешопы – или как-то так, – объясняет Майки. Запрокидывает голову и выдувает половину своего пива за раз. – Не больше пяти грамм, правда. С точки зрения американца мы нарушаем закон. С точки зрения голландца купить пять грамм отборной травы в магазине — обычное дело. Майки прислоняется к стене, скрещивая руки на груди. Он натягивает капюшон и принимает безразличный вид – и я делаю так же; мы курим наш первый голландский косяк по очереди. Вокруг запах рыбы, солёных чипсов и пива – от этого начинается резь в глазах и хочется прочихаться. Здоровые мужики и щуплые парни сидят за столиками и хлещут пиво, лапая девчонок у себя на коленях. Кто-то тусуется возле сцены. Сейчас там местные ребята. Прислушиваюсь и понимаю, что ни черта не знаю английского. – Это «глобиш», чувак, – смеётся Дженни, пробегая мимо, и указывает сторону сцены. Настолько у меня охуевший вид. Под одобрительные возгласы публики эти ребята грозно ревут что-то про ненависть и девять кругов ада. Мотая своими патлами, сотрясают сцену мощными басами – от их воя колонки едва ли не подпрыгивают. Они все передвигаются по сцене крабьим шагом Роберта Трухильо, и выглядит это угрожающе. Тот случай, когда выступление превращается в еблю, – и ведь не оторвать глаз. Майки чуть ли не зевает. У него в руках ещё одно пиво. Если мы не начнём действовать через пять десятых секунды, от отрубится. И тогда я вижу злого Рэя, несущегося к нам сквозь дым. – Это что ещё такое? – орет он, пытаясь перекричать музыку. – Мы следующие, мать вашу, я вас везде ищу! Говорит, что через три минуты мы выходим. Майкс, держись. Где все? Меня трясёт. Голые кирпичные стены оклеены старыми афишами каких-то национальных банд и постерами голых девиц. Одна табличка за сто миль от нас светит сквозь дымовую завесу: «UITGANG». Я лишь догадываюсь о том, что это означает «выход». Никаких сомнений — позади сцены колыхаются матерчатые тряпки, как театре на мексиканской границе, мать вашу. По стенам развешаны постеры с голыми девками и плакаты местных фолк-групп. Я думаю о том, что это так похоже на места, где играли отец и дед, и где я провёл половину своего детства. Думаю о табличке и национализме здешних заправил. В случае чего спасутся только голландцы. Мы заходим за сцену, разгоняя руками дым. Здесь только мы и пара технарей, сидящих на старых усилителях. Один их этих ребят беззвучно протягивает нам наш сет-лист состоящий из трёх песен. Лесли орет на кого-то по телефону, Дженни ошивается тут же, видно, пытаясь законтачить с местными. Джерард курит в углу, Мэтт – рядом с ним. Уже на самых ступеньках, ведущих на сцену, Майки говорит: – Чувак. Он роется в заднем кармане джинсов и достаёт оттуда мятую бумажку, сложенную вдвое, показывает её мне: – На что это похоже? Беру бумажку и прищуриваюсь, разглядывая её. Белый альбомный листок – будто быстро вырванный из тетради. И размашистыми штрихами простого карандаша нарисован кто-то напоминающий комиксового Рэя с гитарой. – Похоже на Рэя, – говорю. – Это он? – Вроде как, – Майки забирает листок и прячет его обратно. – Вчера нашёл это у Джи, и, что... всё это время он рисовал Рэя? – Но ведь Рэй... вроде как он с нами? – Чувак, ты не вкуриваешь, это Рэй! – он почти орёт. – Рэй, чувак! Его нельзя просто так рисовать! Почему не меня или тебя... или Мэтта? А я не знаю, что сказать, и просто хлопаю его по плечу. – Держись от края сцены подальше, – советую. Под оглушительный рёв толпы те викинги сваливают, деревянный пол под ними дрожит, и они будто сметают всё на своём пути. Мы вынужденно вжимаемся в стену. Не успеваю я выглянуть из-за кулис, как кто-то толкает меня в спину, и я вижу Джерарда, который на секунду сжимает моё плечо и выходит первым – и он лыбится своей ехидной улыбкой. Майки шатает из стороны в сторону. Откуда-то издалека Лесли желает нам удачи. Моя цель на сегодня — выложиться на концерте. Цель, следующая за этой целью, — здоровый сон. Уэй берёт микрофон и говорит о нашем первом концерте здесь, о том, как много для нас это значит, и я уверен, что ни один человек в зале его не понимает, потому что оттуда доносятся лишь кашель и гул разговоров. Я опускаюсь на корточки и вожусь с гитарой. Публика заполнила все пространство, от бара до тёмных закоулков, где народ прячется от клубного освещения. У сцены – тощие апатичные парни в футболках с Helmettes и Star One, и пока что они кажутся самыми расположенными к нам. Фиолетовый свет мигает и тут же краснеет. Я прислоняюсь спиной к боковой стене и осматриваю толпу, щурясь от света, и когда Джерард наконец орёт: «Погнали!», – я думаю: бля, я что, снова забыл, что надо делать? Рэй начинает вступление к «Demolition Lovers». Голос Уэя фонит у меня в голове. Сцена настолько маленькая, что шаг влево, шаг вправо — и мы уже сталкиваемся. Через наружные вентиляторы можно разглядеть улицу, освещающуюся прожекторами порта. Там светлее чем здесь, под светом софитов, мать их. Едва шевеля губами, начинаю подпевать. В мозгах всё переворачивается вверх дном. Заставляю себя прыгать, отфутболивать разбросанные бутылки, бросаться на всех – заставляю себя активничать и пытаюсь не особо захлёбываться слюной, шире раскрываю рот. В горле все ещё то ощущение, будто там весь день скребли щеткой по металлу. Чувствую трясущиеся руки и подгибающиеся после каждого прыжка колени, и всё тело – оно ватное. Это самое дерьмовое дерьмо, которое со мной творилось, не считая воспаления тонкой кишки и галлюцинаций. Прямо сейчас мне хочется думать, что мы – это типа пули, пробивающие насквозь. Думаю, что ещё чуть-чуть – и я расшибусь о стену или пол, и весь зал будет заляпан ошмётками меня. Толпа колышется и гудит, и, стопудово, это похоже на обряд изгнания демона. Я выливаю на себя бутылку воды, от меня валит пар, я шиплю, как кусок мяса на гриле. Расхаживая по сцене, Джерард говорит: – «Our Lady Of Sorrows» – песня о дружбе. Эта песня для лучших друзей. Эта песня – о них. Мы продолжаем. Я почти что отсчитываю секунды. Часть зала хлопает и свистит – человек десять. Какой-то парень вскарабкивается на сцену и пытается подпевать в микрофон. Успех, думаю я. Он и Уэй – оба ржут в динамик, Уэй хлопает его по спине и орет что-то, что я не могу разобрать. Затем этот парень бросается со сцены обратно, прямо на чьи-то головы, эти чуваки подхватывают его, переплавляя по залу. Стоя почти у самого края, я думаю: если бы был такой случай, чтобы кого-то не поймали, я бы знал о нём. Джерард склоняется над толпой, намотав кабель от микрофона на руку, и те парни в футболках Helmettes – они все орут в один голос, хватают Уэя за руки, за волосы, тащат вниз. Он вырывается и отступает. Вибрация динамиков проходит прямо по костям, я еле дышу. Если они утащат Уэя в зал, мне не останется ничего другого, кроме как броситься за ним. И я вижу парней недалеко от нас, которые слишком уж активничают, и мне это не нравится. Оглядываюсь – и Джерард отползает от края на коленях, и зажимая микрофон в руке. Я ни хрена не вижу, но, бля, уверен, что ему заехали под рёбра – или что-то в этом роде. В этот момент мужик из первого ряда выхватывает у Джерарда микрофон и орёт в него. Орет: – Blyat' kak eta shtuka rabotayet? Tolyan, goni suda! Я думаю: вот же чёрт. Думаю, что мир настолько тесен, что все встречи должны проходить в зажатом пространстве и в смятении. Уэй возвращает микрофон себе и продолжает петь. Он ничего не заметил. Говорю себе не смотреть в толпу. Не смотреть в гребную толпу. И я вижу нескольких крупных чуваков, прорывающихся прямо к сцене. Мэтт по-прежнему за установкой, Рэй ни хрена не замечает за своими волосами, а Майки кажется размытым пятном на другом конце сцены. Несколько парней, толкаясь и наваливаясь друг на друга, орут что-то, тыкая в нас пальцами. Они совсем под сценой. Если жизнь – один бесконечный тур от гаражей до концертных залов, то мы, блять, научились прекрасно чувствовать настрой публики. Насчет этих – никаких сомнений. Здесь и сейчас я вспоминаю, как когда-то давно отец говорил мне: что бы ни случилось, не переставай играть. Уэй замечает движуху, и происходит заминка. У меня из ушей валит пар. Мы переглядываемся. Толпа под сценой расступается. Народ пьяно улюлюкает – люди любят зрелища. Я думаю: хрен вам, никуда мы не исчезнем, мы здесь для вас. И я подскакиваю к самому краю, к этим парням, и пинаю одного по морде. Я чувствую себя гребаным мстителем. И тогда один из них вспрыгивает на сцену. Остальные пятеро или шестеро – следом. Джерард замирает, переставая петь, Мэтт выскакивает из-за установки навстречу этим чувакам – и все это происходит под наши с Рэем риффы. Как в малобюджетном подростковом фильме. Сейчас мистер Главный Герой Лузер По Умолчанию задаст жару школьным громилам, и фоном будут играть какие-нибудь Iron Maiden или AC/DC. Наверно, я выгляжу слишком дико. Ближайший к нам чувак делает выпад в мою сторону. И мне похуй. Мне насрать! Замахнувшись, съезжаю грифом гитары ему по роже – и в этот момент я думаю, что люди в нашем положении автоматически становятся агрессорами. По отношению ко всему, нахрен. Думаю о психологии агрессии и трофических цепях. Думаю о том, что там поделывают остальные парни, поскольку я ни хрена не вижу, кроме этого громилы – который слишком близко. Мой взгляд – на уровне его груди. Я – и мои гребаные пять с половиной футов роста. Я лечу на пол. Меня здорово прикладывают спиной об пол. Пытаюсь защититься декой, одновременно отбиваясь ногами. Здоровенный кулак мелькает в дюйме от моего лица – я успеваю блокировать его гитарой. Зажмуриваюсь – и получаю удар по ребрам, по животу. Останься во мне воздух, и я бы заорал. Это была моя упущенная возможность – теперь меня окружают одни ноги в тяжёлых ботинках и увесистые пинки. Я, вроде, брыкаюсь, но в то же время утыкаюсь рожей в пол, сворачиваюсь креветкой, и думаю, что это конец. Это что-то вроде моей расплаты за все наши грехи. Жёсткий удар по скуле просто вырубает меня до самых позвоночных нервов. А потом что-то случается, и череда пинков и прочего дерьма смешивается и прерывается. Что-то вроде запинки. Я успеваю вдохнуть и понимаю, что меня чуток оглушили, – сейчас на меня сваливается весь хаос, происходящий здесь. Я слышу Джерарда. – Леро! – он совсем рядом, и его голос пугает. Я пытаюсь подняться, пытаюсь сориентироваться в этом мельтешении. – Фрэнк! В моих ушах один сплошной гул. Я перекатываюсь на спину, пытаясь нащупать гитару, и я все ещё жив. – Леро, вставай, мать твою! – и Джерард рывком поднимает меня на ноги. Он буквально тащит меня на себе, пока я нащупываю уплывающий пол ногами. По-бабски висну у него на шее, потому что сам я держаться на ногах не в состоянии, и он прижимает меня к себе так, что я едва могу вдохнуть. Его пот, жар от тела и тяжелое дыхание, мелкая дрожь – и я будто в центре всего этого, в каком-то водовороте. Мы настолько близко, насколько это возможно. И я слышу: – Grebanye pidarasy! – а потом уже знакомый английский: – Они, блять, трахаются по туалетам! Оглядываюсь и понимаю, что всех тех парней уже скрутила охрана. Все в зале молчат и смотрят на нас охуевшими глазами. Все наши толпятся где-то рядом. Все закончилось. А мы выглядим как херова аллегория неизвестно на что. Пародия на апофеоз войны. На деле прошло всего несколько секунд. И тогда я смотрю на Джерарда и встречаюсь с ним взглядом. Он глядит на меня сверху вниз. Пот каплями стекает по его лицу, и он краснеет. Он смотрит на меня так, будто мысленно борется с чем-то. А неопознанный чувак, который только что вытирал рукавом мою кровь со своего лица, надрывается: – Отсосите у своего Кеннеди! И у Вашингтона! И у Буша, нахуй! И тогда – вот оно. Джерард разворачивается к толпе, не отпуская меня. Он просит дать ему микрофон, и Мэтт швыряет его через всю сцену. Они все, все до одного, ждут то, что Уэй собирается сейчас сделать. Он шагает к краю сцены, удерживая меня рядом с собой. Он откашливается. – Надеюсь, кто-то из вас понимает по-английски, – говорит, и сейчас его голос – единственный голос во всем зале. – Вот ты, – он указывает на парня, который любитель американских президентов и который сейчас тоже заткнулся. – Потом переведёшь друзьям. Я смутно догадываюсь, что происходит что-то не то. Что это запутает и усложнит всё ещё больше, и я никогда уже не выберусь на поверхность. Я ощущаю, как бьётся сердце Уэя под одеждой – насколько тяжело и быстро, и я думаю, что не надо нам делать ничего из того, что сейчас произойдёт – что-то ужасное. Джерард говорит: - Хочу, чтоб вы знали. Все, что мы делаем, – это ваша вина. Считайте, я обращаюсь к вам как к, мать его, обществу. Мы здесь – из-за вас. Мы – такие, какими вы нас вынуждаете быть. Вся наша жизнь – это ответ на ваши действия. Вы противопоставляете себя – отлично! Никакой оборонительной позиции! Мы не ищем гребаного одобрения! Понимания, благосклонности, улыбок – нахуй! Мы – это ваша ненависть. Все, что вы ненавидите. Это выпад в вашу сторону. И мы, блять, существуем тупо назло вам! – он поддаётся вперёд, выплёвывая слова в динамик. – Леро, – говорит, и у меня в голове мелькает мысль, что если я не остановлю это сейчас, то не остановлю уже никогда. Джерард хватает меня за подбородок, другой рукой удерживает за затылок, и последнее, что я хочу сказать, это: Джерард – херов камикадзе. Он против всех, против меня, против себя самого. Я закрываю глаза. Уэй прижимается губами к моим губам, я размыкаю их, и тогда он действительно целует меня, запихивая язык мне в рот. Он выдыхает в меня весь свой воздух, весь свой героин и кофеин. Гребаную карму. И я как псих обнимаю его за талию и прижимаюсь всей тушей, осознавая, что у меня встаёт. А он просто, блять, управляет мной. Шире раскрываю рот, давлюсь, глотаю воздух – и это все мне знакомо. Я опять выпадаю куда-то, валюсь вниз, и весь я – это один дикий ноющий спазм, и сердце вываливающееся из груди к ногам, и я почти умираю, я не хочу доживать до конца. Когда Уэй отстраняется, он внимательно смотрит на меня, прищурившись. Он сделал это назло. Назло мне, я уверен. В зале должен подняться шум, но я не слышу ничего, кроме собственного пульса. – Порядок, Леро? – тихо спрашивает он. А я говорю ему – да, всё круто. Это не то, что он подумал. Облизываю его слюни со своих губ и думаю о том, что мне придётся вспоминать всю жизнь. Думаю о том, что вот оно – моя жизнь, мои решения и мои последствия, моя история и моя уплывающая из-под ног сцена, и все это – мой ответ обществу. Мой стояк, мое горящее лицо, мои мятные леденцы, мое умирающее сознание. Цель на сегодня – не отрубиться прямо сейчас. Джерард отлипает от меня, отталкивает и показывает фак зрителям. Зал взрывается злобными криками и свистом. И всё исчезает. Кроме гула крови в ушах, кроме артериального давления. Ни черта не чувствую. Ни черта не вижу. Ни черта не боюсь.