Secret that he keeps 1.0.

Молодая официантка с сильным акцентом (значок на её груди гласит: Тильда) смотрит на меня мрачным взглядом, при этом половина из нас пялятся на её сиськи. Она прячет в фартук свой блокнот, уверяет нас, что сделает всё как можно быстрее, после чего уходит, огибая столики. Я чувствую привкус жёлчи во рту, чувствую, как желудок сводит каждые пять минут, я, блять, просто обливаюсь холодным потом. – Леро, ты серьёзно? Уверен, что не подохнешь? – беспокоится Майки. – Эй, как думаете, она дочь того мужика за стойкой? – Наверно, жена. Это бизнес, чувак. Просто очередная придорожная забегаловка в тухлом студенческом районе Амстердама, которая больше напоминает уменьшенную и довольно фиговую копию Макдональдса, и здесь я заказываю кучу всякого дерьма, типа национального фастфуда, говорю принести самый ужасный сандвич с мясом, который здесь есть, и бутылку кетчупа, хотя можно и без него. – Где этот хрен из газеты? Уже половина, между прочим. Электронные часы на стене показывают 9:27, и, ковыряя зубочисткой стол, Майки усмехается: – А ещё говорят, будто эти голландцы типа пунктуальные. Лесли и Дженни с нами на этот раз нет. Только основной состав. У меня внутри всё горит, от голода или от волнения – я не знаю. А произошло вот что. Мы в самом деле доехали до Амстердама, несмотря на закидоны этой тачки, мистера Барри – и мне пришлось занять сухую одежду у всей группы, и поскольку никто не носит обувь моего размера, я сейчас болтаюсь в ботинках Майки, – доехали и остановились в мотеле и принялись искать место для выступления, и – на самом деле – после первого опыта здесь нам все это уже не кажется таким крутым. Обзванивать всякие притоны по справочнику и каждый раз нарываться на отрицательное мычание на голландском – это ебет. И еще мы до смерти хотим спать. Пока все молчат – что-то, вроде корпоративной этики. Вы не говорите что затея – дерьмо, что босс ебанулся, что кофе отстойный. До поры до времени. Потом все это прорывает - гигантские компании тонут из-за идиотского кофе. Если вы видите в газете заметку о крахе транснациональной корпорации, или увольнении министра, или о распаде, мать её, наикрутейшей группы всех времён и народов, то знайте: в девяносто процентов случаев это из-за какой-то кофейной мелочи. И пока я так думаю, слоняясь из угла в угол, у Дженни звонит мобильный, и мы узнаём, что какой-то предприимчивый малый готов взять у нас интервью. Дженни дал свой номер кому-то в порту, и так нас нашли. Мы все отлично понимаем, о чём именно будет интервью, и мы, блять, соглашаемся. И мы здесь. Лесли и Дженни отсыпаются в мотеле. Дверь открывается и закрывается, колокольчик над ней звенит каждую минуту. Я растекаюсь по столу, и куча мыслей в голове не даёт покоя. Вокруг эти дохленькие студенты, которые прихлёбывают слабозаваренный чай и ржут о чем-то своём. Майки и Мэтт играют в «Кто назовёт больше сортов лука», а Джерард все чертит в блокноте, закрываясь ото всех. Мы с ним не разговариваем вовсе. Думаю: кого хрена? Где этот газетный чувак? Кто устраивает интервью в таком месте? Сколько ещё у нас времени? Где мы будем завтра? Почему у меня внутри чувство, какое могло бы быть от разрыва тектонических плит, например? Продолжаю пялиться в окно и стучать пальцами по столу, пока не слышу: – Эй, Билли, Вилли, или как тебя там! – зовёт его Майки, махая рукой, и несколько человек оглядываются на нас. У входа замечаю высокого парня, который, прищуриваясь, выискивает нас среди посетителей. Он спохватывается и, слабо улыбаясь, спешит к нам, сцепив пальцы вместе. И он уже мне не нравится. – Привет, ребята, – голос у него такой, будто его вот-вот вывернет. – Э-э-э, ну так, кто из вас Джерард? – Это я, – Уэй жмёт его руку, а я рассматриваю Билли-Вилли с ног до головы. Он не похож на местных, скорее на какого-то понтующегося чувака из Сан-Франциско. И мы с Мэттом спорим, что так и есть. Если вы американец, будьте готовы встретить своих повсюду. На Тибете, на Южном Полюсе, в студенческой забегаловке на краю Амстердама. Шутка в том, что среднестатистический американец достаточно обеспечен и уверен в завтрашнем дне для того, чтобы ему это надоело, и чтобы он двинул куда-нибудь. На плече у Билли полотняная сумка – как у военного медбрата, – его тощие ноги обтянуты в тёмные левайсы, светлые волосы выглядывают из-под шапки, и ещё он картавит на «р». Он не выговаривает даже английское «р». Звучит по-дурацки. – Отлично, парень, я тебя помню. Кстати, извините, что опоздал, – извиняется. – Меня зовут Уильям, я из местного журнала. Он стаскивает своё пальто, роется в сумке и будто на автомате бормочет о том, какой славный у них журнал, самый настоящий андеграунд, но вообще его читают во всей Голландии. Мы быстро знакомимся. Мне хочется сказать: привет, я Фрэнк, из-за меня тут у всех неприятности. Хочется выдать что-нибудь такое. Уильям похож на одного из тех психов-недожурналюг, которые ведут маленькую новостную колонку в газете, приходят домой и пишут диковатые статьи об инопланетянах или двухголовых котах. Радио – на полицейской волне. Это они слетаются на аварии, пожары, убийства – и никогда не проходят дальше оцепления. Держа старый кассетный диктофон, он переводит взгляд с Мэтта на Майки – на меня и снова на Мэтта, откашливается, оглядываясь назад. Мэтт хмурится. Ещё один собиратель старья, думаю я про Билли. Первый – это я. – Ты не похож на голландца, чувак, – говорит Мэтт, и Уильям поднимает бровь, возясь с кассетой. – Потому что я не голландец, – заявляет он, – всю жизнь прожил в Дублине. – Как так? – Уильям - даже не голландские имя. Мой отец – грек, мать – ирландка, двинутая на американцах. – Окей, – Мэтт щёлкает пальцами, – Фрэнк, ты должен мне доллар. Уильям окидывает нас скептическим взглядом, и я думаю, что таких взглядов будет ещё очень много. Мы не выглядим как американская сенсация. А он не похож на журналиста, который раскрутит нас. Он не тот самый журналист – фея-крестная. Возясь с диктофоном, Уильям уверенно втолковывает Мэтту, что не все пути ведут в Нью-Йорк. Рассказывает, как несколько раз ездил в Штаты, и там ему не понравилось. Одна из катушек немного перекошена, но он не сдаётся. Рэй вполголоса напоминает о том, что у нас в обрез времени. Завязывай, говорит. Я выискиваю официантку – она ходит туда-сюда со своим подносом. Сжимая и разжимая пальцы, слушаю этого чувака: – Купил его на гаражной распродаже, – рассказывает, кивая на диктофон. – За семьдесят центов. Странно, да? Но теперь эта хрень никак не хочет работать, – он кладёт диктофон на стол, и я замечаю в его глазах то волнение, когда абсолютно точно нужно что-нибудь сказать, а происходящее тебе до лампочки. Уильям нажимает «плэй», и лампочка загорается красным. Катушка крутится неравномерно, пленка и громко шелестит при этом. – Хорошо, вы, ребята, откуда? – Из Джерси, слыхал о таком? – Это где? На севере? – он пристально смотрит на нас, делая заметки в блокноте. – Запад, чувак. Почти Нью-Йорк. Отмахивается: - Катаетесь по миру и всё это? – Не-а, – Джерард переворачивает планшет рисунком вниз, – здесь мы впервые. До этого мы выступали только в Штатах, пару раз в Мексике и Канаде. – Эй, а как же тот концерт, который мы отыграли в какой-то деревне в Гватемале? – напоминает Майки, после чего говорит Мэтту: – Лук-шалот. – Это не считается, мы были под впечатлением. – Они за полчаса сделали нам сцену из досок и кирпичей, прямо посреди площади, и танцевали как сумасшедшие, – рассказывает Джерард, – ну как это, танец конкистадоров типа, знаешь? Глядя на дождь за окном, я понимаю, что теряю суть разговора. Уильям усмехается: – Смотрел ваши выступления, – я снова вижу официантку. – Что вы подмешиваете в пиво? Сколько лет он копил в себе цинизм, чтобы выдать такую ухмылку? – Ничего, чувак, в этом-то вся и хрень, – говорит Уэй. И я вспоминаю все те разы, когда он закидывался таблетками и вливал в себя пять банок энергетика или пива, а потом ползал по земле, ловя невидимых змей. Блевал по полчаса. А мы все – и ещё куча другого народа – мы даже друг другу в глаза не смотрели. Бормотали что-то своё, помогали Уэю доползти до матраса и сваливали. Кому нужны такие мы? На этот раз, когда Тильда подходит к нам, половина волос из её причёски выбилась и теперь липнет ко лбу. Я думаю, выглядит ли она достаточно жестокой для того, чтобы убивать собак и класть собачью нарезку в сандвичи? Ставит перед Мэттом его пиво, и всё остальное – передо мной. И уже через секунду мой рот полон слюней, и я сдерживаюсь, чтобы не заглотать на всё это прямо сейчас. – Каково оно? – спрашивает Уильям. – Что вы чувствуете, находясь здесь? Страх, боль в желудке, неотвратимое желание зарыться головой в землю. Говорит: – В смысле, это, ну, вы чувствуете, что “выросли”? Чувствуете, что мир готов вас услышать? Он листает свой блокнот, катушки в кассете вертятся. Я пялюсь на пластмассовые вилку и нож и вспоминаю, что читал, как один заключённый заколол своих приятелей, пронеся вот такой же пластиковый нож в камеру. – На самом деле, это круто, – говорит Мэтт, отхлёбывая пива Майки. – Несмотря на все. Нас хорошо приняли в Лондоне, и то, что произошло в... этом... – он щелкает пальцами, но все молчат, – в порту. Мы не могли бы назвать это провалом. Я почти говорю: но ведь всё так и было. Я не нащупываю в кармане своих таблеток «от живота», у меня даже сигарет нет. Джерард едва ли не подпрыгивает на месте: – Это был взрыв! – Точно, чувак, – Мэтт пихает Майки в локоть, – лук-шнитт. Уильям опирается локтями о столешницу и ждёт. Ждёт своей сенсации. И он спрашивает: – Вы не считаете это неудачей? Я подпираю голову, и никто не видит, что должно, наверно, происходить у меня на лице. Намеренно молчу, представляя, как миллион пауков оплетает паутиной рожу Уильяма. Мне есть что сказать. Разом чувствую давление, пульсирующее в висках, чувствую пот на лбу, представляю, как всякие мудаки типа этого распространяются по земному шару, словно плесень по апельсину в ускоренном воспроизведении. Катушки крутятся. Джерард говорит всю ту хрень, заученную наизусть, и я замечаю, как его пальцы немного дрожат, и он сглатывает каждые десять секунд, путается в словах, а Уильям всё кивает, еще и записывая. Уэй начинает с одиннадцатого сентября. Говорит, что однажды он захотел изменить мир, дать ему шанс, рассказывает о репетициях в подвале, о комиксах, о суициде, о фанатах, о Рикли и первом альбоме, о том, как мы целый год ездим по штатам и возвращаемся только для того, чтобы ненадолго засесть в студии, – и это как образ жизни. Пусть это будет объявлением и угрозой, говорит Уэй. Он говорит, чтобы не дать этому парню вставить слово, чтобы он, чёрт возьми, не задал вопрос типа: «Вы за гей-пропаганду?» или «Это как-то связано с вашими личными отношениями?» или – «Согласились бы вы сняться в гей-порно?». И сейчас всё это кажется мне бессмысленной херней. Пусть даже нашей. Чем больше Уэй говорит, тем больше меня скрючивает. Я почти хочу, чтобы Уильям задал уже свой вопрос. Да ладно, на этом можно взлететь, парни! – Мы не проповедники, даже не думай об этом дерьме. Те, кто направо и налево орут о Боге, – у них другая цель, – вставляет Майки, когда Джерард запинается. Я гипнотизирую гору картошки фри – её поливают целым ведром солёного соуса. Смотрю на галлон колы со льдом, которую все отхлёбывают по очереди. Джерард всё говорит своё, и каждый раз, когда Уильям переводит взгляд на меня и открывает рот, он не оставляет ему шанса этим монологом. Я засовываю картошку себе в рот – и вот оно, чувство, когда во рту не пиво, а еда. С набитым ртом заявляю: – Нет, чувак, всё не так. Беру ещё несколько штук, сую в рот. Джерард затыкается и поворачивает голову ко мне. Я не понимаю, зачем он даёт мне заговорить. Ладно, мне плевать, я не смотрю. – Давайте не будем воображать всякое, ладно? – говорю. – Сколько в мире всяких мудаков, которых нужно спасать, – это не к нам. Уильям приподнимает брови, будто не понимая, о чём я. Мэтт тихо командует заткнуться. Я говорю: – Кому, нахрен, нужен мир? Я пытаюсь жевать, мои пальцы в жире, а по подбородку течёт соус. Говорю: – Кому нужно это благородство? Мы просто кучка безмозглых отморозков, которые без литра пива даже перед родителями на День Благодарения не сыграют. Смотрю на всех и надеюсь, что выражаю примерно это: «Блять, помогите мне. Пристрелите меня наконец». Плёнка продолжает наматываться, шелестя. – Ни дня не могу прожить без этого, без своих таблеток. Он, – указываю на Уэя, – он тоже. Мы все. Мы просто сочиняем разные оправдания тому, что сами по уши в дерьме завязли. Я говорю о воспалениях тонкой кишки, о носовых кровотечениях, говорю о том, что я, наверно, инвалид, и каждый второй концерт – это пытка. Говорю о том, как всю жизнь бегу от себя, бегу за кем-то и спотыкаюсь на каждом шагу. О том, что это гонка, и теперь мы так далеко, что не видно ни старта, ни финиша. И мы тут строим из себя создателей, творцов, а на деле заботимся только о бухле и о том, будет ли крыша над головой. Болтаемся по дорогам, оттираем двери баров. Сыграть перед сотней людей – небывалое везение. Фанаты – десять-двадцать школьников, лузеров с младших классов, это на всю-то страну. Поначалу это было как «Давай, вперёд, погнали!», а сейчас катимся по инерции – хер знает куда. Этот тур, говорю я, это сумасшествие. Все это – на деньги наших друзей, на деньги, вырученные от продажи пластинок моего отца, которые он собирал всю жизнь, на деньги моей матери, работающей сверхурочно. Ору: лук порей, лук репчатый, мать его! Давлюсь, кашляю и говорю дальше: – Вы, блять, ищете сенсацию? Разворот для своего пидорского журнала? Хотите спросить, каково это – сосаться с парнем на публику? Я скажу. Люди оглядываются на нас. Я делаю серию вдохов, хочу сбавить обороты, притормозить, остыть. Я думаю, что кроме правды мне нечего сказать. У меня нет ни одной идейки, кроме как нести долбанную правду. Какого хрена парни не врежут мне? Какого хрена они ждут? Мой рот – что-то типа прорвавшейся плотины, полной говна, – и все это выплёскивается прямо на стол, забрызгивает меня, всех, этого чувака с диктофоном. Гребаное дерьмо, который нужно держать в себе, крест мой и терновый венец – зовите как хотите. Я свой самый злейший враг, думаю, самый отстойный и неубиваемый из всех, что могут быть. И я не смотрю ни на кого и ни на что, кроме Билли, и прямо сейчас он почти светится – прямо тыква на мой День Рождения. – Короче, – говорю. – Твой лучший друг отсасывает какому-то мудиле, ты отсасываешь своему лучшему другу, вы вовсе не хотите ничего подобного. Вы целуетесь чисто из чувства протеста, да, конечно, это отлично работает, эпатаж и все такое... У вас вагон идей – и надежда, и вера, и прочее, и да, эта группа дала мне новую жизнь, и Джерард дал мне причины, чтобы жить, блять, да он стал единственной гребаной причиной! В итоге вы... мы, блять, приходим к тому же дерьму, что и все прочие неудачники – огрызки, ошмётки. Пиво-группа, чирлидерши в запасе, мать их! Какого хуя нас сюда вообще занесло?! Вкуриваешь!? Скорпион на моей шее – видишь? Вам надо больше понтов... Да я, блять, трахну лучшего друга на камеры, если прижмёт, – по мне не видно? На самом деле, – говорю я, – смысл в том, чтобы спасать самих себя – хватай и беги. Слёзы текут по щекам, смешиваются со слюнями, соусом и жиром на губах, на подбородке. Я перестаю различать парней – сплошные размытые пятна,– я почти реву, меня трясёт, мне херово, херово, просто херово. Вот и все. Я разучился дышать, ещё пару секунд, и меня вырвет. И я вскакиваю, путаюсь в своих и чужих ногах, вылезаю из-за стола. Уже на пути в сортир я оглядываюсь и ору так, чтобы услышали все: – На самом деле мы – ваши враги! Я уверен, это конец. Пол скользкий и блестящий, под моими ногами он будто скорлупа. Я спотыкаюсь и зарываюсь лицом прямиком в него.