Secret that he keeps 1.0.

Эта история должна закончиться тем, что я умру от голода и эмоционального истощения в общественном сортире. Здесь и сейчас я думаю о том, где бы завещал, чтоб меня похоронили. И я думаю о Джерси – стопудово это совсем не то место, где я застрял сейчас. Я думаю о том, что буду похоронен за оградой кладбища. Я запираюсь здесь на ключ, вставленный в дверь, и меня начинает выворачивать наизнанку. Я блюю над унитазом так долго, что, наверно, удаётся выблевать саму Бесконечность. Во мне всего-то полсандвича, немного пива и колы, но я, блять, заслужил все это. Постепенно рвота переходит в рефлекторные спазмы. Стоит мне чуть отдышаться – и мышцы желудка снова сокращаются. Я почти ору, пихаю в горло два пальца и опять практически сую голову в унитаз. Я ощущаю выблеванную пустоту. Руки трясутся, и наступает патологическая слабость. Я отползаю от унитаза, прислоняюсь лицом к холодящей кожу стене. Я просто горю, мать вашу. Мне отсюда не выйти, думаю я. Нет, не в этой жизни. Слыхали, как один пощажённый гладиатор после поражения задушил себя, затолкав себе в глотку губку для подтирания из туалета? Так и я поступлю. Шарю взглядом вокруг и вижу один только грязный ёршик для унитазов. Я это заслужил. Я смотрю на ёршик, который весь в дерьме. Меня снова мутит. Я поднимаюсь, шагаю к раковине. Колени подгибаются, ноги сводит, о, чёрт, я гребаный ходячий мертвец. Я весь трясусь как в судорогах, причём мышцы челюстей совершенно каменеют, я хлюпаю носом и глотаю сопли – будто нажрался фенотропила, который пьёт Уэй. У меня нет никакого плана. Я сую голову в раковину под самую холодную воду. Я думаю, что теряю сознание. Сколько у меня выходов отсюда? Да ни одного. В дверь стучат. Я кручу кран до упора, и вода хлещет так, как если бы намеревалась затопить весь город. Я вспоминаю всех: Джамию, мать, отца, парней, отца, Джерарда, снова отца и Джерарда. Наверно, так чувствует себя человек, которого пырнули ножом в солнечное сплетение и повертели лезвие там во все стороны. Я в отчаянии, в панике, в состоянии аффекта, в слезах, в тупике, в конце, на краю, в отделе мясорубки с винтовым ножом. Я разворачиваюсь и со всей дури бью кулаком в стену. Оказывается, больно. Я скулю, матерюсь, на глаза наворачиваются слёзы, и я бью ещё раз. Мне двадцать два, и я, кажется, никогда не бил кулаком в стену, мать вашу. Мне двадцать два, и я только что наломал самых нереальных дров за всю свою жизнь. Я думаю о том, что всё начинается в сортире – и так же заканчивается. Я думаю о том, что меня надо похоронить в сливном бачке унитаза. В дверь снова стучат – какой-то кретин ошивается там уже пару минут, – я въезжаю кулаком по ней. Голос по ту сторону двери говорит: – Фрэнк, открой. Это Джерард, я узнаю его. Я замираю, и меня снова пробивает на сопли. – Открой, Леро, – его голос почти спокойный, и на этот раз я не знаю, хорошо это или плохо. – Все в норме, – говорит он. Я сажусь на корточки, пялюсь на чёртову дверь, вспоминаю сцены из фильмов ужасов, когда насмерть перепуганного героя загоняют в сортир, и он вот так же мечется, и с той стороны дверь проламывают окровавленным топором, и всё, это конец. Я закрываю лицо руками. – Пожалуйста, Фрэнк, – слышу. – Давай спокойно поговорим. Вжимаю себя в кафель и не двигаюсь с места. Он не возьмёт меня даже измором. – Не будь трусом, Леро, – говорит Уэй. Я встаю и открываю. Эта история должна кончиться тем, что Джерард входит, и в тот же момент я умираю. Джерард входит. Он оглядывает все, смотрит мне в глаза и закрывает дверь за собой на ключ. Он смотрит, сожалея, укоряя, ненавидя, сканируя меня всего до самых последних аксонов нервных клеток, прощупывает весь мой ужас, всю эту истерику, самоненависть и ещё кучу всего, о чём я, вероятно, даже не знаю, – и я все ещё здесь. Стою, блять, подыхаю. Я не могу ни дышать, ни говорить – ничего. Я заслуживаю, чтобы Уэй врезал мне по роже или что-нибудь в этом духе. Заслуживаю, чтобы он бил меня до тех пор, пока раздробит мне челюсть, пока мой череп не расколется, пока от моей головы не останется каша из мозгов и костей, пока я не перестану думать обо всём этом, чего я хотел бы ещё. И тогда Джерард обнимает меня. Он притягивает меня ближе, не даёт вывернуться, крепко прижимает к себе, и через секунду я жмусь к нему всей свой мудацкой тушей. И я чувствую, как быстро колотится его сердце, чувствую своё сердце, лёгкие и все это, прижатое к нему, и его ладонь на моём затылке, и его пальцы перебирают мои волосы, и я задерживаю дыхание, зажмуриваюсь и утыкаюсь лицом ему в шею, вцепляюсь в его одежду. Я порываюсь съехать вниз и прижаться к его ногам и так умереть. Его рот где-то у моего уха, и он спрашивает: – Это все из-за меня? Когда это дерьмо началось, Леро, как долго это с тобой происходит? Поэтому был этот твой идиотизм в лондонском аэропорту? Я хочу ответить, но вместо этого выдаю наполовину стон, наполовину всхлип. Мне уже не страшно, я хочу сказать Уэю, чтоб он сделал со мной то, что должен. В этот момент телефон вибрирует у меня в кармане, я не обращаю на него внимания. По прежнему прижимая меня к себе, Джерард говорит: – Ты, блять, влюбился в меня, что ли? – Что за херня, – мычу я. Спрашиваю: – Это конец? Уэй отстраняет меня и, держа за плечи, смотрит прямо в глаза. – Что за хрень ты выдумал? – и дальше: – Ты безнадёжен, Пэнси. Ты просто невменяем. Я открываю и закрываю рот – и на самом деле я не знаю, что сказать. Я веду себя по-идиотски во всех случаях, бью без промаха. – Приводи себя в порядок и возвращайся, – говорит Уэй. И еще: – Мы со всем разберёмся. Джерард отпускает меня, открывает дверь, но разворачивается и быстро целует меня в щеку. Говорит: – Просто держи себя в руках. Он выходит, дверь за ним закрывается, и я понимаю, что телефон всё ещё звонит. Комната слово расширяется, потолок уплывает вверх, я прислоняюсь к стене и, когда отвечаю на вызов, перед глазами проходят чёрные полосы. Я говорю: – Да? – Фрэнк? Смутно знакомый женский голос – я вспоминаю свою мать. – Да. – Джерард рядом? – узнаю Донну, мать Уэев, и выдыхаю. – Не совсем. Если что важное, говорите. На другом конце линии какая-то возня и вздохи, а здесь я еле удерживаю равновесие. Век спустя она говорит: – Передай Джерарду, что Хелену кладут на операцию завтра. Фрэнк? Алло? – Да, – говорю, – да, передам, спасибо. Снова замешательство – и: – У вас все нормально? Отвечаю: – Да, отлично. Донна быстро прощается и кладёт трубку. До меня доходит, что надо было выразить сочувствие или что-то такое. Хотя, никто ведь не умер, и я не знаю, что говорят в таких случаях. Я засовываю мобильный назад в карман и думаю о том, что вот так искренне Уэй целовал меня всего три раза в жизни: когда я сильно поссорился с Джамией год назад и ходил сам не свой несколько суток, тогда в аэропорту и сейчас. В самые хреновые моменты моей жизни. Я думаю о том, что меня уносит совершенно не в ту сторону, и о том, что Уэй слишком проницательный, и что между нами что-то такое творится – что совсем лишнее. Я думаю о том, как дотянуть до конца тура таким образом, и, вот так стоя здесь, я понимаю, что теперь горю с температурой на целую тысячу градусов выше, чем прежде.

***

Мы возвращаемся в мотель, все в одну комнату с двумя односпальными кроватями и диваном, и парни всю дорогу перебрасываются дежурными шуточками. В какой-то момент я замечаю, как Мэтт следит за мной из-под козырька кепки. Я весь вжимаюсь под капюшон – отчасти из-за того, что холодно. Выспавшийся и улыбающийся, Лесли сообщает, что купил кое-что из еды, но зато снова упустил Дженни. Мэтт посылает его на все голубые хуи Амстердама, и мы с ним соглашаемся. Мы возвращаемся, и у нас почти двенадцать часов на сон. Наш номер проветренный и от того холодный – или у меня просто не хватает силы кровяного давления, чтобы согреть свою тушу. Парни падают по кроватям и даже не спорят, кто с кем будет спать. На ночь кто-то должен остаться в машине, слышу я, с инструментами и всеми вещами, и Мэтт сразу же вызывается. Все мы просто думаем, что он надеется развлечься там с очередной девицей. – Эй, Фрэнки, – зовёт Рэй. – Что там произошло? – спрашивает Лесли, и никто ничего не говорит. Я спотыкаюсь о чьи-то ноги: – А? – Ложись лучше. – Леро немного занесло, – сообщает Майки. – О нет, ты заметил, – говорю. На этот раз мой голос напоминает какой-то сиплый скрежет, и я пугаю даже себя самого. Мэтт добавляет: – Могу привязать этого истерика к койке, если попросите. Лесли больше ничего не спрашивает. Рэй говорит мне лечь – это как приказ к депортации с линии огня. Отбой пожарной команде. Призыв к возвращению с фронта. Я никому не скажу этого, но мой сон наяву, который я вижу уже сутки-другие, – отрубиться в нашем холодном и стерильно чистом номере. Бывает и хуже, я не имею права жаловаться. На сегодня я просто вымотан. Я призрачный образ Фрэнка, облачко пыли, едва касающееся пола. Я думаю о том, что мужчина не имеет права всерьёз сказать: «Я устал, идут все проблемы на хуй, и оставьте меня в покое». Даже хорошая домохозяйка должна обладать сердцем мужчины, даже моя мать. Мы можем выдать что-нибудь такое только десять лет спустя в интервью или прямо сейчас – и умереть. Я скидываю с себя одежду и ложусь, накрываясь одеялом только до пояса, подозревая, что у меня повышается температура. Я впитываю чистоту и прохладу постельного белья. На самом деле мне надо принять душ, побриться и обработать все эти ссадины, потому что я выгляжу как зарёванный грузчик из Гарлема. Я переворачиваюсь на живот и закрываю глаза. Парни переговариваются вполголоса, обсуждают еду, хлопают дверьми, кто-то что-то кидает мне на кровать, в ванне включается и выключается вода – и она же громко шумит в трубах. Я, наверно, дрейфую в штилевом море. Грохочет рассохшаяся рама, открывается окно, кто-то курит там, и я ощущаю холодные потоки воздуха на своём теле. С улицы – отдалённые разговоры, доносящиеся с балконов. Я думаю о том, что номер весь такой белый и чистый, хоть и дешёвый, такой североевропейский, а мы такие затасканные, побитые и голодные, и нас слишком много. В этом переулке, на который выходит окно, не слышно перебранок, ругани, криков детей, музыки, включённой на полную катушку. Не слышно, чтобы кретины-подростки газовали на своих старых-новых тачках, чтобы гоняли мяч, и старики откупоривали банки пива и смотрели ток-шоу на зверской громкости – наверно, у всех стариков тут навороченные слуховые аппараты. Зато, в ноябре здесь стоят цветы на наружных подоконниках, и новенькие блестящие Веспы можно не приковывать цепями к заграждениям. А в восточных кварталах народ драит улицы дешёвым жидким мылом и шампунем – вот это самосознание. Страна настолько маленькая и аккуратна, а люди здесь совсем не громкие и уж точно не выебонщики. Я думаю, что это победа капитализма – каждый сам по себе со своей цветочной лавкой или забегаловкой, или ресторанчиком на окраине. Эта нация непоколебима, таких, как мы, тут должны возить в клетке по городам по цене пары центов. Такие, как мы, вызываем интерес только у полоумных студентов с антикварными диктофонами. Таких, как я, велено отстреливать. Так я думаю я, понимая, что упускаю слишком многое. Я думаю о какой-то этнографической срани. Постепенно движуха в номере смолкает, все выходят или ложатся, организовываются. Тогда я открываю глаза и смотрю, кто там все ещё курит. Это Джерард, он единственный, кто ещё не устроился на месте. – Что там видно? – спрашиваю. Он чуть перегибается через подоконник и, вроде как, смотрит по сторонам. – Слева огромная вывеска мотеля, и ночью она будет светить здесь как черт знает что, – говорит. – Напротив жилой дом... Мужик на балконе поливает цветы, – Уэй усмехается. – В магазин внизу привезли брюссельскую капусту. – Правда, что ли? – Хочешь взглянуть? – Черт, очень. Я уже не встану, – говорю я и снова закрываю глаза. Окно захлопывается, стекло дребезжит, и поток холодного воздуха пропадает. Я слышу шаги, уже через секунду чувствую прикосновение к своим волосам и снова смотрю, что там такое. Джерард стоит у постели, и его ладонь где-то у моей головы. Он слабо улыбается, глядя на меня. Он прикладывает ладонь к моему лбу, к щеке, к шее, и мне кажется, он специально делает все это. Он касается моего голого плеча, ключиц, и я все ещё молчу. Гляжу на него не моргая. Эти, мать их, прикосновения, они как бы охлаждающие и умиротворяющие. Я боюсь прожечь в нём дыру, дотронувшись в ответ. Уэй усмехается. – Всё будет путём, Леро, – говорит. – Спи. Он немного мнётся и спрашивает: – Мне лечь с тобой? – Как в старые добрые времена? – я все ещё смотрю ему в глаза . Уэй улыбается шире. Он быстро скидывает джинсы и кеды, но не снимает футболку, и залезает на кровать, ложась между мной и стеной. Он берёт пакет чипсов, валяющийся здесь. Мы кое-как умещаемся под одеялом, не касаясь друг друга. Джерард ворочается за моей спиной. Я говорю: – Если мы будем все время спать так, то в итоге поженимся. Он тихо смеётся: – Блин, что? Объясняю: – Мои старики говорят: фишка долгих отношений в том, чтобы всегда спать на одноместной кровати. – Твои дед с бабкой так считают? – Да, – и я голосу слышу, как прямо сейчас Джер улыбается за моей спиной. – Что скажешь? – Тогда, – он фыркает и шуршит чипсами, – вероятность пожениться с кем-то из группы в разы больше, чем с девчонкой, которая ждёт тебя дома. Я начинаю смеяться, кашляю и затыкаюсь, когда Майки говорит нам заглохнуть с другой кровати. Мы оба молчим, я хочу повернуться и посмотреть на лицо Джерарда, но, конечно, я не делаю этого и, не видя его, улыбаюсь. – Моя бабушка тоже так считает, – тихо сообщает Уэй. – Хелена? – Да. – Наверно, так все старики думают. И я понимаю, что именно упустил, и перестаю лыбиться вовсе. Я не могу говорить ещё и об этом сейчас. Я закрываю глаза и смываюсь в состояние сна в смазано-рваном ритме. На этот раз мне снится зеркало в общественном туалете Хитроу, в котором отражаюсь я и Хелена – театральная старушенция в чёрных кружевах с проницательным горящим взглядом. Она смотрит на меня глазами Джерарда.