За что тебя ненавижу...

Саша

      — Забавно чувствовать себя в роли снотворного, — усмехнулся Глеб, убаюкивая скорчившегося на руках Сашу. Тот ещё какое-то время приходил в себя, силясь понять, в какой реальности находится. Руки были тёплыми, живыми. Саше нравилось, когда они прижимали его к себе, сдавливая до хруста в рёбрах — сердце рвалось, словно тоже желало почувствовать на себе жар ладоней. Или когда тонкие музыкальные пальцы, которые так нежно перебирали гитарные струны, чертили узоры по телу, даже по спине. И тихий шёпот ему тоже нравился. У Глеба был красивый голос, мягкий, обволакивающий. Саша в жизни не признается, как млеет, когда тот шепчет ему в ухо: «Сааняя». Или просто выстанывает.       Словно и не было между ними того напряжения, что прошило вечером всю спальню.       — Я был в склепе, — тихо признался он. Глеб промолчал, но руки в темноте обвили ещё крепче. — Я всегда в склепе. Вокруг темно и душно, и нет сил сдвинуть каменную плиту. — Он не знал, почему начал рассказывать, и почему именно сейчас. И почему Глебу. Но ему так хотелось наконец выплеснуть весь свой страх и всю обречённость из ненавистного видения. — Я зову на помощь, но меня не слышно. А потом я начинаю задыхаться.       — И тогда ты кричишь?..       Глеб очень умный. Он редко спрашивает, но всегда узнаёт всё, даже самую постыдную Сашину тайну. Он не требовал, чтобы Саша рассказал про изнасилование, он ничего не спрашивал сейчас, он просто слушал. И всё же он не был просто посторонним, проникнувшим в ещё один Сашин кошмар.       — Эльфёнок, слушай сюда, — ладони мягко зафиксировали лицо, чуть приподнимая. — Видишь, я рядом. Чувствуешь? Вот.       И приложил его ладонь к своей груди. Тихо стукнулось в раскрытую пятерню сердце.       — А теперь сожми.       Саша непонимающе сжал руку. Недоумение длилось секунду, а потом в ладонь стукнулся едва уловимый пульс.       — Считай, что это кусочек моего сердца. Будет страшно — сожмёшь руку и почувствуешь, как оно бьётся…       Глупость. Пустой пафосный и романтичный бред… так подходящий тёмному силуэту на фоне серебрящегося от снега окна. Светлые волосы напитались луной и налились жемчужным сиянием. Саша не знал, почему Глеб называет его Эльфом, в нём не было ничего особенного, но вот сам Глеб очень даже подходил на эту роль — глаза серьёзные, подбородок волевой, раздуваются крылья прямого носа. Серьёзный. Надёжный.       Красивый. Так Алка говорит. Саша на это внимания не обращал, он в жизни не думал, что на парня можно смотреть такими глазами. Оказывается, можно. Действительно красивый. Точёные линии лица остры и плавны одновременно. Перекатываются желваки, хмурятся ломаные дуги бровей, из-под ресниц посверкивают льдистые светлые глаза. Губы пухлые, верхняя чуть уже нижней — постоянно приоткрыта, словно в удивлённом немом восторге. Сейчас, в темноте, он не видел даже линии носа, но, оказывается, успел выучить внешность до мельчайших подробностей. Вот сейчас Глеб смотрит на него и хмурится. И немного прикусывает нижнюю губу — он всегда её прикусывает, когда думает о чём-нибудь. А если сказать какую-то глупость, губы сложатся в недовольную нитку. Но в уголках дрогнет улыбка — Глеб видел внутренний мир Саши, а Саша замечал любые внешние изменения во внешне непроницаемом Глебе. Эта прячущаяся улыбка нравилась Саше больше всего. Стоит только ляпнуть что-нибудь…       — Хотел бы я с тобой побродить по фонтанам.       — Ч-чего?       Лицо Глеба ме-едленно вытягивается, обычно прищуренные глаза круглеют. И губы — Саша почти видел, как они складываются в его любимую прячущуюся полуулыбку.       — По фонтанам, — повторил, уже не пряча мечтательных ноток. — Разуться и шлёпать по воде. Это должно быть потрясающе.       — Окоченеешь…       — Не сейчас, балбес! Летом! Когда душно и от земли парит. — Саша удобнее умостился в руках. — Это здорово. А сейчас они вообще не работают.       — Мочить брюки в фонтане? Они потом к коже липнут.       — Обманывать весь мир! Только представь — мы бродим по воде, а все вокруг считают нас сумасшедшими.       — Наверно, потому, что так и есть…       — Дурак, — беззлобно фыркнул Саша себе под нос. Сон уже морил его — обычный, не кошмар с липкими щупальцами. — Ты поймёшь. Только представь, каково это — все считают тебя сумасшедшим. И только ты один знаешь, что это не так. Это безумно весело… обмануть весь мир…              Сегодня Саша встал рано, раньше Глеба. Осторожно выбрался из кольца его рук и вышел.       — Ты сегодня рано, — из кухни заметила тётя Надя. Из ванной Саша прошлёпал к ней за утренней порцией чая, плюхнулся за стол. Оставленные на столе лекарства тут же исчезли в кармане тёти Надиного фартука.       — Глеб знает?       — Это обычные сердечные, — тётя Надя легкомысленно пожала плечами и вернулась к сковородке.       — Пропранолол. Его не выписывают при простых инсультах.       — Это просто профилактика мигрени.       — В побочных действиях общая слабость, кожный зуд, головокружение и тошнота. Не думаю, что кто-то согласится пить эту гадость просто ради профилактики.       Собеседница неопределённо хмыкнула.       — Я и забыла, что ты сын врача.       — Просто мама их принимала когда-то, а у меня память на названия хорошая.       Тётя Надя молча жарила блины. Саша осторожно продолжил:       — У неё дилатационная кардиомиопатия.       Лопаточка в руке тёти Нади предательски задрожала.       — Действительно хорошая память — такое название выучить.       — Вам оно, смотрю, тоже знакомо.       — Я в больнице работаю, мне по работе они все знакомы.       Саша помолчал.       — Маме нужна была операция. Очень сложная… Пересадка сердца.       — Ммм? — странный смешок, весёлый и одновременно грустный. — Мы очень похожи с твоей мамой.       — У неё теперь электрокардиостимулятор вшит.       Рассеянное:       — Угум…       — Это дешевле и проще — доноров найти сложно, особенно если группа крови редкая.       Тётя Надя сгрузила очередной блин на тарелку и поставила перед своим допросчиком, усмехнулась, заметив восторженный голодный блеск. Мать у Глеба вообще оказалась замечательной; она быстро сообразила, что Саше нравится домашняя еда, и бессовестно его ею закормила. Выросший на правильной, а потому не всегда вкусной и вообще пресной «здоровой» пище, здесь Саша вовсю жировал на пончиках, оладьях или плюшках. Сам Глеб, вообще отвыкший от нормальной еды, поначалу кривился и исподтишка давился своими жуткими бутербродами, но потом смирился и тоже научился получать удовольствие.       — Группа крови у меня самая обычная — вторая положительная. — Спокойно ответила женщина.       — Тогда в чём дело?       — Просто пока что мне это не нужно, малыш.       — Глеб, как я понял, ничего не знает?       Тётя Надя покачала головой.       — И ничего не узнает, — она пытливо посмотрела на парня.       — Но так нельзя!       — Пока что можно. Пускай у него хотя бы день рождения пройдёт — он его и так терпеть не может, не хватало мне совсем настроение испортить.       — А… когда у него?..       — Ммм? В субботу.       — Ёпс… Но это уже послезавтра!       — Ну да.       — А я почему не знаю?       — Ох, прости, — покаялась собеседница. — Глеб не особо день рождения жалует — забивается к себе с гитарой и брынчит. А мы с тётей Таней на кухне тихонько отмечаем.       — А почему не жалует?       — Потому что папаша решил выбрать именно этот знаменательный день, чтобы сказать маме, что бросает нас. Даже в родильное отделение припереться не поленился ради такого случая, — мрачно донеслось из коридора.       Глеб прошёл в ванну, выразительно хлопнул дверью, давая понять, что часть разговора точно услышал, и она ему неприятна.       Тётя Надя виновато улыбнулась, извиняясь за грубость сына.       Тяжело однолюбам. Судя по всему, папаша у Глеба та ещё сволочь. А она его до сих пор любит. Странной высасывающей мазохистской любовью. Саша этого не понимал. Саша об этом предпочитал не задумываться.              …В пятницу школа уходила на зимние каникулы, по традиции закрепив сие событие школьным вечером. Идти туда Глеб не желал, Саша, впрочем, тоже, но старост прийти обязали, чтобы следить за порядком, а он не собирался отпускать Майю одну. Глеб, недовольный и бурчащий, поплёлся с ними.       — Тебя с собой не звали, — в очередной раз напомнил Саша, когда Глеб что-то буркнул про шабаш и ведьмины пляски.       — Ты звал!       — Я спросил, идёшь или нет. Из вежливости!       — Вот и помолчи теперь из вежливости.       — Так, оба замолчали, — цыкнула Майя, дёргая ребят за рукава и привлекая к себе внимание.       На этот раз на разгромление старшеклассникам выделили концертный зал. Кресла поубирали в подсобку и кабинет труда, стены зашторили белыми полотнами, на которых шальные художники из полузаброшенного заплесневелого кружка малевателей нацарапали зелёные и красные снежинки. Нормальные — белые и серебряные, были вырезаны из фольги и пенопласта уже другой группкой энтузиастов, далёкой от искусства, а потому вполне адекватной — теми самыми старостами, которых организаторы пихали во все мероприятия, хотят они того или нет. В углу, чтобы не мешала, стояла ёлка, замученная и печальная, последняя, которая оставалась у поставщика, и больше никому ненужная. Привезли её только вечером, поэтому придать достойный вид не успели — закидали чахлые ветки дождиком и оставили на растерзание молодёжи. На сцену в спешном порядке затаскивали аппаратуру, подключали микрофоны и пристраивали установки со светомузыкой и дымом.       — Выбирайте — либо помогаете на сцене, либо дежурите у входа, — предложила Майя. Как раз в этот момент на сцену по ступенькам несколько ребят втаскивали колонки, громоздкие и тяжёлые. Один упустил, второй принял на ногу и заорал благим матом.       — Дежурство, — даже не задумываясь, выбрали оба.       — У разных входов, — жёстко ухмыльнулась Майя. — Не хватало ещё, чтобы вы перескублись на людях.       Глеб что-то попытался возразить, но Саша безропотно поплёлся к чёрному входу, ведущему прямо с улицы, со школьного парка — там народа было меньше и заходили оттуда реже. Глеб, бурча, пошёл к центральному.       Вечер набирал обороты. Как-то незаметно для себя Саша понял, что вокруг уже выключен свет и по залу разрастается музыка, забивая собой загруженный мыслями мозг. Народ впадал в знакомую эйфорию, вплавляясь в общий рисунок танца, ещё неоформленный, но уже объёмный. Саша притулился к косяку, нахохлившись от мороза, пробивающегося из-за неплотно прикрытых дверей и щиплющего сквозь лёгкую ветровку. Сегодня тоже было шумно, но не так дико, как на Хэллоуин.       — Тихо сегодня как-то, не находишь?       Сонливость как рукой сняло. Саша отскочил от двери, точно обжёгся, шало уставился на мирно притулившийся с другой стороны косяка силуэт. Парень лениво повернул к нему голову.       Непривычно видеть его одного. Точно удравший от своей свиты король. Но от этого Саше стало ещё больше не по себе, один на один он ещё непредсказуемее.       — Ну и чего ты такой дёрганый? Не переживай, не кусаюсь.       Максим достал пачку сигарет, выщелкнул одну, пыхнул зажигалкой. Синеватый огонёк на миг высветил острое хищное лицо.       — Здесь нельзя курить, — тихо буркнул Саша, не особо стараясь, чтобы брат его расслышал, но тот услышал. Ухмыльнулся, затянулся, но сигарету потушил и выбросил. Та чиркнула по полу хвостатой кометой, пыхнула и погасла. Саша с Максимом молча за ней наблюдали.       — Ты домой вообще собираешься возвращаться? — спросил Максим, не отрывая от уже затоптанного окурка глаз. Здесь танцующих было мало, только оттёртые от центра — просачивающийся внутрь холод и тёмный, обминаемый прожекторами угол, делали это место пустым, отталкивающим. Зря Саша сюда напросился — лучшего места, чтобы его выловить, не найти. Всё это время с Максимом они не общались, но не потому, что друг друга игнорировали, а потому что Саша всячески этого избегал. К Глебу, и вообще их классу, в школе он и на пушечный выстрел не подходил, сам тоже особо нигде не светился, а если и бродил по зданию, то только в компании Майи. Впрочем, брат его не особо допекал — пару раз попытался обратить на себя внимание, но почему-то угомонился. Оказывается, нет.       — Тебе-то какая разница?       — Хм… просто уже народ шептаться начинает…       — Ну да, конечно, репутация, — ядовито прошипел Саша.       — Да, — насмешливо подтвердил Максим, заслужив скрип зубов. — А ещё мне маму жалко. Она теперь на тень похожа. Ты мелкий бессовестный упырь — задрал хвост трубой и свалил. Что, отцовской порки испугался?       Саша непроизвольно вздрогнул. Синяки на шее не сходили полторы недели, он хрипел и сипел, по утрам обжигаясь горячим чаем, чтобы только разработать замученные голосовые связки.       — Он меня чуть не задушил…       — Ничего бы он тебе не сделал, — уверено осадил Максим. — Ты, зверёныш, привык, что в вашем пансионате всё жёстко: пырнуть можно, изнасиловать. Отец тоже как привидение.       — Ну так и вернул бы меня! Можно подумать, ты не нашептал, где я сейчас живу?!       — Они не хотят забирать тебя силой, — и тоненьким издевательским голосом продекламировал:       — Чтобы не напугать блудного сыночка.       Сашу передёрнуло, а Макс продолжил:       — Если на родителей тебе так плевать, то подумай о своём хахале.       — Глеб мне не хахаль!       — Ой-ой? Заметь, имени я не называл…       Саша раздосадовано фыркнул; в школе разве что глухие (и учителя) не слышали о тех слухах, что облепили Сашу с Глебом.       — Его это не касается.       — Ещё как касается, наивный чукотский вьюнош. Ты же не думаешь, что его неуды появились просто из ниоткуда?       — Какие ещё неуды?       — Ты дурак или святой? Твой рыцарь в сияющих доспехах нахватался двоек, едва не захлёбывается. Очень необычно для «первого ученика».       — Я здесь причём? — мрачно отбурчался Саша. Ему очень хотелось удрать, но продираться сквозь галдящую толпу не радовало, а на улице было холодно, тем более на нём была осенняя ветровка — дублёнка осталась в отчем доме, но идти забрать как-то не тянуло.       — Ну и сволочь же ты, — Максим насмешливо хохотнул. — Вот что меня в тебе всегда восхищало, так это твой сволочизм. Сам из себя весь такой несчастненький, а что у других проблемы — так начхать, своя тушка всяко дороже.       — Чего?       — Эгоист ты, Карамелька. До мозга костей. Ты закопался глубоко в себя и дуешься на весь мир, что тот тебя по шёрстке не гладит.       — Меня он ещё и пинает!       Саша плюнул и решил пробиваться сквозь толпу. Но стоило сделать шаг в сторону, как на локте сомкнулись пальцы Максима.       — Отпусти, — процедил Саша, стараясь унять дрожь в голосе.       — Глеб на тебе зациклился, — точно и не услышал брат. Сам он по-прежнему опирался о косяк, но рука держала цепко — трепыхания Саши его не сильно беспокоили. — Забросил учёбу, забил на школу и на друзей, таскается за таким мелким паршивцем и пускает слюни. Противно смотреть.       — Ну так отвернись! — вспылил Саша.       — Ты вообще в курсе, что Глеб на медицинский поступать собирался?       — Да отпусти ты меня!!!       Бесполезно. Максим не слышал Сашу, Саша не желал слышать Максима.       — А куда он с такими оценками?       — Да я здесь причём?!       — Он башкой тронулся! Только и мечтает, чтобы тебе засадить.       — Кретин! — Саша пугливо огляделся — не услышал ли кто последнего злобного шипения, но музыка гремела вовсю, перекликаясь с бешеным рваным пульсом в ушах.       — Он — да!       — Ты тоже! Хочешь поговорить по душам? Отлично! А что тогда о тебе? С каких пор ты стал так заботлив? Не помню, чтобы твоя самовлюблённая светлость переживала о ком-то, кроме себя.       — В отличие от некоторых, я всегда знаю, что творится вокруг!       Они почти орали друг на друга, перекрывая шум толпы. Ближайшие к ним силуэты останавливались, начинали прислушиваться, недоумённо перешёптывались. Саша не любил внимания, он остро чувствовал на себе чужие любопытные взгляды, они сверлили спину, пекли в затылок.       — Ну и чёрт с тобой, — выпалил Саша, и прежде, чем Максим сообразил, пихнул его от себя, высвобождая руку, открыл дверь и выскочил наружу, в холод и темноту. Снега было мало, хотя он засыпал собой вычищенные с обеда парковые дорожки. Свежий, сухой, он предательски скрипел под ногами, выдавая Сашу с головой даже в неосвещённом школьном парке. Ну и чёрт с ним!       Прежде, чем Максим вылетел следом, Саша развернулся и рванул прочь от дверей. Влетел в наметённый сугроб, кое-как разгрёбся и пошёл уже шагом, поняв, что брат предпочёл остаться в помещении.       Гулко выла музыка… Она давила на мозги даже сквозь школьные стены. Саша глотал свежий морозный воздух, словно пытался отдышаться от тяжёлой давящей атмосферы внутри. Ничего новогоднего, кроме нарисованных снежинок и чахлой замученной ёлки, в зале не было — тот же пьяный угар и дикие пляски, что и на Хэллоуин.       Бесшумно падал снег… Он колол лицо и открытую шею. Саша жмурился, запрокидывал голову и ловил ртом снежинки. Он никогда не делал ничего подобного — сначала мать запрещала, чтобы не подхватил ангину, а потом оказалось, что сыну уважаемого человека не пристало так глупо дурачиться. Поэтому, когда на днях по дороге из школы Глеб принялся глотать сыплющийся с неба снег, Саша, мягко говоря, был в ступоре. Он недоумённо смотрел на взрослого парня, дурашливо вывалившего язык и фыркающего, когда снежинки забивали нос, хлопал ресницами и не знал, ругаться ему или просто удрать, чтобы мимопроходящие не заподозрили его в знакомстве с этим блаженным. Но прохожие спокойно шли мимо, а некоторые точно так же запрокидывали головы и ловили ртом снежинки. Тогда он так и не решился попробовать снег на вкус.       Тихо всхлипывала за углом девушка… Саша настороженно остановился. Только что, полаявшись с братом, и всё ещё разгорячённый постыдным бегством, он не желал впутываться в очередную сцену, тем более, его она не касалась.       — Что тебе ещё надо? — горько и одновременно сердито требовала Алла. — Я не прошу звезды с неба, я даже не претендую на звание твоей девушки. Я просто хочу переспать с тобой! Чего парням ещё для счастья надо?       И чуть раздражённый, но размеренный голос Глеба:       — Ну, видимо, что-то ещё.       — Да брось! Не надо мне детского лепета про «не в моём вкусе», «брезгую» и чего ты там ещё можешь придумать. Марину ты поволок в кабинку через пять минут после знакомства.       Недоумённое:       — Какую ещё «Марину»?       Злорадное:       — Русалка из «Аквариума». И не надо отмазываться, что девственниц любишь — мужиков у неё не меньше моего было.       — Блин, ну нашла чем хвастаться… Ал, всё, мне некогда…       — Постой…       Саша затаил дыхание, сделал несколько шагов по скрипучему снегу, чтобы разглядеть сцену. Здесь парк заканчивался, отделённый от двора только кустами сирени, сейчас — густыми, но голыми ветками. Саша присел за ними, бессовестно шпионя за парочкой. Увиденное ему не нравилось. Глеб со всеми своими мозгами, в делах любовных был полным придурком, он не видел очевидного, пока его не тыкали в это носом.       — Я тебя люблю, — неожиданно выпалила Алла и зажмурилась, точно это могло её спасти.       Глеб недоумённо покосился на девушку.       — Ты чего, пьяная?       — Нет, придурок, я тебе в любви призналась!       — Зачем? Обычно это вам признаются, чтобы затащить в постель.       Алка взвыла.       — Потому что я тебя действительно люблю! Может, ты теперь ломаться перестанешь? Я честно не прошу со мной встречаться.       Саше стало не по себе. Алка, самовлюблённая, наглая, стояла перед Глебом — его Глебом — поникшая и унизившаяся. Он хотел тихо исчезнуть, и, если бы не второй персонаж, развернулся бы и ушёл.       — Ал… — Глеб смотрел на девушку без особых душевных метаний, словно ему десять раз на дню признавались в любви, да ещё и не требовали никаких обязательств. — Ну чего ты дурью маешься? Ты что, поспорила на меня?       — Нет!       — Тогда что? Решила проверить слухи, правда ли я с девками больше не трахаюсь? Ну не трахаюсь.       — Недоумок!       — Вот только без ругни, — Глеб поморщился, — мне её и без тебя хватает.       Алка тут же насторожилась.       — С кем?       — Твоё-то какое дело?       Развернулся и собрался уйти.       — Значит, правда? — зло выпалила девица, сжимая кулаки. — Ты гомик?       — Ух ты! — не оборачиваясь. — А я-то думал, что ты будешь более толерантна к «любимому».       — Урод!       — Хм… а ведь пять минут, как в любви признавалась. Женщины так непостоянны…       — Именно потому ты пялишь мужиков?       — Ага, — и уже из темноты школьного двора, — прям слово в слово можешь процитировать. Ты же завтра обязательно растреплешься…       — Обязательно!!!       — Ну, и я о чём…       Алла вспыхнула и бросилась подальше от этого мерзкого бесчувственного истукана… сквозь заросли сирени.       — Ой!       — Ёпс…       Отползти Саша не успел, и девица полетела через него. Рассерженно сверкнула глазами из снега.       — Понравилась сценка?!       — Я не хотел, честно…       — Уж не с тобой ли действительно Глеб перепихивается?!       — Ал, успокойся…       — Что здесь происходит? — Привлечённый шумной вознёй, вернулся Глеб. Обнаружил вывалянных в снегу Сашу с Аллой и неожиданно мерзко ухмыльнулся.       — Кстати, дорогуша… ты так хотела пикантных подробностей?..       — Чего?       — Глеб, только попробуй…       — Так вот, ты в этот раз удивительно догадлива…       — Не надо!..       — Вы что, действительно?..       — ГЛЕБ!!!       — ДЕЙСТВИТЕЛЬНО!!!       Сашу выдернули из снега, подтянули к себе и, сопротивляющемуся, накрыли губы поцелуем. Тихо и потрясённо выдохнула снова опустившаяся в снег Алла. Саша брыкнулся в жёсткой злой хватке, но смирился и обмяк. Глеб оторвался от губ и выразительно притиснул его к себе. Красный от всего случившегося, Саша вжался лицом ему в плечо. Дурак! Какой же он безнадёжный дурак! Сердце бешено колотилось в груди… сплетаясь с таким же бешеным стуком из груди Глеба.       — Всё поняла? — мрачно процедил он.       Скрипнул снег. Алла молча поднялась, молча же отряхнулась и всё так же, храня напряжённое молчание, удалилась в темноту парка.       — Да, я псих, — предотвращая бурю, спокойно сообщил Саше Глеб, всё так же не отпуская его от себя.       Саша тихо улыбнулся, пропустил руки под дублёнку Глеба.       — Нет. Просто ты меня любишь…       Мгновение согласной хрустальной тишины, наполненное шелестом снежинок и скрипом снега.       — Браво, — с мрачным восторгом сказал скрытый ночью Максим.       …И разрывающие уши сухие хлопки ладоней от спрятанного в тени угла школы…