Великое веселье

Стыд жег щеки Эммы и спиралью спускался в сердце, выжигая все на своем пути. Она сбежала по лестнице, кусая губу, растрепанная, выскочила на улицу, где уже на смену серому дождю распустился яркий цветок солнца, постояла несколько минут, оглядываясь на дверь подъезда, сама не зная, чего ждет, прохожие толкали ее плечами, обходя, а она все не могла себя заставить сделать хоть один шаг. Стыд был с ней в вагоне трамвая, в который она вскочила, потому что не могла идти пешком, стыд пришел с ней домой, содрал чертов пиджак, бросив его на вешалку, скомканный, влажный, хранящий воспоминания о руках, которые держали его. Стыд прошел с ней на кухню, бросил ее на стул и заставил обхватить голову руками. Столько стыда… Она сидела, перебирая в памяти все, что сделала, как себя вела, снова и снова: по крупице, каждое действие, каждый неосторожный взгляд, каждое слово, которое сказала, и мысль, которую спрятала в глубину души, и все возвращалось к тому же – она наклоняется и целует, сама не зная, зачем, а ее не целуют в ответ. А ведь она хотела бы, хотела бы, хотела, чтобы ее поцеловали в ответ, и это было ужаснее отказа. Она хотела, хотела ощутить, первый раз в жизни, один раз в жизни, как плывет голова, как качается Вселенная с ее миллиардами людей, как замолкает гул за окном, как в венах стынет кровь - от страха, наслаждения и покоя. Она хотела бы остаться там, рядом с Региной, и поговорить, сказать все, что хочется сказать, каждое слово, которое мучает и разбивает внутренний покой на мелкие, жалящие осколки, которые нет никакой возможности собрать, хотела бы посмотреть в глаза другому человеку и впервые увидеть в них не свое отражение – а себя… Стать кому-то близкой. Стать нужной. Вырвать у вечности немного покоя в момент, когда ты касаешься чьей-то кожи, и пальцы твои трепещут, хотя это просто кожа, это просто ладонь, которая берет твою ладонь, пять пальцев и линии на руке, и они говорят тебе так много, хотя это так непонятно, немыслимо – ведь такая же рука есть у любого другого жителя планеты, но тебе не нужны другие руки, тебе нужна эта, чтобы слить со своей и никогда-никогда не разъединять. Эмма содрогнулась. Нужно было встать, приготовить мужу парадный костюм – завтра у него смотр, нужно было чем-то себя занять, потому что сил просто сидеть не было, не хватало сил усидеть на месте, и все же ее как будто пригвоздило к тому стулу, и она просидела так час или два, пока не раздался звонок в дверь, гонгом ударивший по обнаженным нервам, и Эмма вскочила, это же Мэри Маргарет, она должна была прийти после обеда, лихорадочно засуетилась, оглядывая себя, как будто она была незнакомкой и тело ее не принадлежало ей, и она не помнила, кто и как его одевал, и вообще, одето ли оно или обнажено, потом обнаружила, что стоит уже минуты три посреди кухни, соображая, что делать, а звонок заливается, а то, что она забыла открыть, это сущие пустяки, ей-богу, такая мелочь… Она дернула ручку, впуская ошарашенную француженку, которая сегодня, наконец, переоделась – впервые синее платье сменилось коричневым, удивительно ей подходившим – мышка да и только, не хватает длинного хвостика сзади, да кусочка сыра в нелепой сумке-ридикюле, висевшей через плечо. - Bonsoir*, - Мэри скользнула мимо Эммы, которая даже не сразу сообразила ответить ей. Уже из кухни послышался ее бодрый голосок, которым она сопровождала почти каждое свое действие. Эмма все так же стояла, глядя на смятую кучу ткани, которая была ее пиджаком – она просто кинула его, чуть не на пол, и теперь он лежал, противный комок, который стал сегодня свидетелем ее позора… Этот нелепый пиджак, эта юбка ниже колена, эта рубашка, мешком скрывающая грудь... Как же странно было смотреть на свое тело сверху вниз, видеть все его недостатки - эти длинные худые ноги, эти нелепые колени, впалый живот, маленькая грудь, которую никто и не видел из-за плотной ткани пиджака, эти выступающие ключицы, белую кожу - сколько ни загорай, не помогает, только покраснеешь, как рак, а потом будешь облезать клочьями... Она пощупала мокрые волосы - противные, лезут в лицо, обстричь бы их, да Густав не разрешит... А ведь она видела у парижанок короткие стрижки - так мило, и ей бы пошло, только вот приличная немка не станет... и - дорогая, что ты с собой сделала? Она постояла еще несколько минут, почему-то глядя на пиджак - поднять или не поднимать - пусть валяется, урод черный, затем, закусив губу, решительно прошла в свою комнату. У трюмо, на котором она хранила скудные символы того, что она женщина, выдвинула ящик, вынула из него ножницы. И глянула на себя - бледная, как смерть, под глазами круги от бессонницы, глаза горят, губы запеклись... Решительно схватила толстую влажную змею - прядь волос чуть правее виска, безжалостно сжала, закручивая, затем откромсала ее. Волосы, упавшие на пол к ногам, показались ей отвратительными - ни дать ни взять останки, мертвые детали ненужного организма. Наступив на них, взяла еще одну прядь, накрутила на пальцы, обрезала и ее. И, уже войдя во вкус, принялась быстро-быстро - чтобы не думать, не сомневаться - обрезать все волосы, как можно короче, и ножницы издавали такой приятный скрип, что, когда она закончила, то расстроилась не из-за своего внешнего вида, а из-за того, что уже нельзя было больше послушать этот чикающий звук и ощутить легкое сопротивление рукояток ножниц. Она остановилась перед зеркалом, глядя на себя так, как будто видела впервые. Неровные пряди волос торчали в разные стороны, безжалостно открывая узкий подбородок, выступающие скулы и тонкую шею. Ужаса не было... Волосы лежали на полу, за окном светило солнце, а Эмма стояла, глядя на свое изуродованное отражение, и искала в себе сожаление или страх, но ничего не ощущала. Она коснулась особенно обкромсанной пряди, улыбнулась и... - Оh mon Dieu!* - голос Мэри Маргарет раздался от входа, и сама француженка вбежала в комнату, глядя на пол, на Эмму, в зеркало, потом - в последнюю очередь - на ножницы, все еще зажатые в руке Эммы. - Qu'avez-vous fait pour vous?!*- воскликнула она, без стеснения подходя к девушке и оглядывая ее со всех сторон своими спокойными глазами. - Ничего я не сделала, - вяло пробормотала Эмма. Ее вдруг покинули силы, ножницы выпали из руки. - laisser* - говорила Мэри Маргарет, наклоняясь и подбирая упавшие ножницы, - глупость, глупость... Она уже немного могла общаться по-немецки и слово "глупость" еще долго падало в повисшей тишине, перемежаясь французской речью, которой Эмма не понимала - ей было не до того. Мэри Маргарет пахла кухней и чуть-чуть фиалками, как будто она собирала их или втыкала себе в волосы, и она развернула Эмму к себе лицом, по-свойски провела руками по волосам, как будто прикидывая, что с ними делать, а потом резко и рвано защелкала ножницами, что-то убирая, что-то выстригая... Эмма, опустошенная и вялая, стояла, не двигаясь, позволяя чужим рукам касаться головы, убирать пряди, касаться лица, поворачивать голову, как у куклы. Мэри Маргарет едва шевелила губами, что-то шепча, и ее дыхание щекотало подбородок, быстрые глаза метались по лицу Эммы, а проворные пальчики ерошили волосы на лбу и макушке. - Bien*, - проговорила, наконец, Мэри Маргарет, удовлетворенно кивая. Ее темные глаза прищурились, по губам скользнула улыбка. Она кивнула опять, потом взяла Эмму за плечи. - Voir*, - велела она, поворачивая девушку к зеркалу. Эмма взглянула на себя. Что сделала Мэри Маргарет, она не поняла, но теперь, вместо торчащих в разные стороны светлых лохм, на ее голове красовалась аккуратная шапочка волос - такая же, как и у самой девушки, только светлая. Исчез угловатый подбородок, линия скул смягчилась. Эмма даже подумала, что выглядит моложе. Ее лицо стало... задорным и юным, будто прическа сделала то, чего не могло сделать самообладание и сила убеждения. - Боже, - прошептала Эмма. Мэри Маргарет улыбнулась широко и победоносно. - Вы есть красавица... - сказала она. - Вам очень идти... Эмма коснулась головы. - Я как мальчик... - проговорила она и вдруг засмеялась, так громко и заразительно, что Мэри Маргарет, поначалу удивившаяся не на шутку, присоединилась к ней. Веселый смех слился в одно целое, и Эмма чувствовала, как внутри ослабляется, распускается какая-то туго натянутая цепь, а в груди дрожит и колышется все тот же солнечный смех, которым они наполнили комнату. - Что скажет Густав? – проговорила Эмма, отсмеявшись и прижав ладони к пылающим щекам, и тут же поняла, что ей все равно. Почему раньше ей было дело до того, что он скажет? Он не бросит ее, добропорядочные немецкие офицеры не бросают своих жен. Ну, покричит он, потопает ногами, может, даже ударит ее. Внезапно ей захотелось, чтобы он ударил ее, чтобы разорвал ту связь, которая была между ними – ставшую вдруг камнем на шее, тяжелую и неподъемную, заставлявшую ее делать то, чего она не хотела и к чему не была готова. Внезапно мысли о детях и домике за городом показались ей такими смешными, что она зажмурилась от стыда. Мэри Маргарет, услышав имя хозяина, помрачнела, засуетилась, пошла на кухню за метелкой, и, пряча глаза, принялась убирать волосы, заметать их на совок. Эмма все так же смотрела на себя в зеркало. Ей захотелось представить, что скажет Регина, увидев ее. Решит ли она, что "она есть красавица"? Или засмеется над чучелом с мальчишеской стрижкой? Или не заметит вовсе? Она долго стояла, не замечая, как Мэри Маргарет ушла, оставив ее наедине с мыслями, и зашкворчал на кухне лук, запахло едой, раздался стук столовых приборов. Затем прозвенел звонок. Где-то под сердцем екнуло и тут же исчезло чувство страха - прежнего, того, каким Эмма Свон боялась отца, мать, Густава. Как удар электричеством, он пронзил грудь лишь на миг, а затем пропал бесследно. Она быстро пошла в прихожую, остановилась, глядя, как Густав входит, снимает китель, вешает аккуратно на вешалку, потом глядится на себя в зеркало, проверяя, сильно ли выросла щетина, а потом, наконец, замечает ее. Неосознанно она выпрямилась, дрожащей рукой нащупала выключатель, щелкнула им, заливая прихожую светом. Он молчал. Глядел на нее так долго и так тяжело, что Эмма подумала, что сейчас тот свинец, который словно залили ей в грудь, просто разорвет ее пополам. Но вдруг ее муж молча развернулся и пошел на кухню. И уже оттуда она услышала его бодрый голос: - Добрый вечер, Мэри. Что у нас на ужин? Она не пошла на кухню. Дотерпела до десяти - Густав обычно долго читал перед сном на кухне - и легла. Примерно через полчаса он вошел - она сжалась, ожидая, что вот-вот упадет его тяжелый голос, который скажет что-то презрительное, обидное, но он только постоял немного, а затем лег. Пружины заскрипели, и комната опять погрузилась в тишину. _________________________________________________________ Она опять не спит. Ночью Эмма вжимается лицом в подушку, удерживая свои страшные странные мысли, которые терзают и мучают, распирая грудь изнутри. Что с ней? Как такое вообще возможно? Думать ТАК о Регине... Она женщина, Эмма женщина, и что вообще две женщины могут предложить друг другу, кроме дружбы и тепла? Это противоестественно - желать прикоснуться к Регине, увидеть ее глаза напротив себя, под собой... Коснуться волос, потом руки, потом плеч... Это противно Богу и грех перед людьми... Или грех перед Богом и противно людям? Эмма вспоминает, как Регина сняла с ее плеч бретельки платья, как жар от простого прикосновения мгновенно опалил все тело, спускаясь вниз, скатываясь, как вода - теплое, сладкое чувство желания. Это немыслимо, и она всю ночь не спит, удерживая то, что уже нельзя удержать - будто ее переполнило до краев, а вот сейчас, если она хоть на секунду отвлечется, то все это выплеснется наружу и кто-то узнает. Она не может позволить себе спать. Нельзя спать, вдруг во сне она скажет что-то, вдруг произнесет имя, которое произносить нельзя, вдруг выдаст свою ненормальность... Что будет тогда? Об этом думать не хотелось. Она твердила какие-то полузабытые молитвы, пытаясь вспомнить все самые страшные кары, которыми Господь награждал таких, как она, затмить страхом, возродить вбитые с детства истины, но все было по-старому - закрывая глаза, она видела их двоих у зеркала - два женских лица - и чувствовала всей кожей легкое прикосновение к плечам. Утром она приняла решение. Нужно было поговорить с Руби. Если кто-то сможет ей помочь, это Руби. Густав ушел рано, не попрощавшись, ничего не сказав, Мэри должна была прийти вечером, и Эмма позвонила подруге, а потом полдня бродила по городу, снова и снова представляя, что она скажет, как преподнесет, и воображаемый диалог с Руби немного отвлек ее от горьких и жгущих мыслей о Регине. Они должны были встречаться на набережной. Погода стояла отвратительная, темные тучи явно предвещали грозу. Ветер рвал полы плаща, гнал по поверхности Сены свинцовые острые волны. Художники, каким-то чудом уцелевшие в эту осеннюю пору, спешно собирали свои принадлежности, складывали мольберты. На террасах кафе официанты убирали чашки со столиков, а посетители перебирались внутрь. Эмма долго смотрела вниз, в черную воду. Вечерело, и со стороны набережной лишь изредка доносились приглушенные разговоры. Сквозь туманное и далекое сознание она пыталась перечитать себя, понять, почему она не ощущает жизнь так, как ощущала ее раньше, и откуда внутри взялась стена, отгородившая ее от привычного течения существования. Почему раньше она могла мечтать о будущем, строить планы и думать о чем-то другом, кроме как о Регине? Почему раньше ее волновал мир за окном, а сейчас все, чем она занимается - часами вглядывается в себя, пытаясь определить, что с ней, пытаясь заставить себя НЕ ДУМАТЬ, пойти, что-то сделать, лишь бы не представлять, что ОНА сейчас делает, чем живет, как она ходит, ест и спит, и постоянно спрашивать себя - думает ли она о ней. Хоть чуточку? Ты думаешь обо мне? Вспоминаешь меня? Пусть не так, как я - с горящими щеками и стыдом, желанием и страстью, но хотя бы без ненависти. Подумай обо мне. Просто вспомни, что в мире есть человек, который мог бы тебя заинтересовать... Подумай, соедини нас в одно целое посредством мыслей, дай мне надежду хотя бы прикоснуться к твоей жизни, хотя бы просто быть в ней, пусть то, о чем я мечтаю, немыслимо и безнадежно. Она почти плачет от новых, невыносимых чувств. Руби, которая спешит со стороны бульвара Клиши, зовет ее, но Эмма не оборачивается. Наконец, стуча каблучками, запыхавшаяся подруга останавливается рядом. - Эй, я зову тебя, зову... Эмма подняла голову, словно очнувшись. Потом, глядя на щеголеватую Руби, стоявшую рядом с недоумевающим видом, порывисто обняла ее. - Эй, приятно, конечно, но, черт возьми, что с тобой? - Ничего... - Эмма сморгнула случайную слезу. - Просто рада тебя видеть. Просто мне нужно было прикоснуться хоть к кому-то. Руби широко улыбнулась, глядя в безумное бледное лицо Эммы. - Нет, я рада, что ты так мне рада, но что за спешка? Оливер позвонил, там нужно помочь с организацией приема, и я должна... - Пойдем, - Эмма решительно потянула ее за локоть в сторону ресторанчика. - Есть разговор. В кафе, где терпко пахло пролитым джином, Эмма сняла плащ, потом сдернула с головы платок. Резко, рассчитанным движением. - О... - Руби уставилась на нее, глаза, и без того большие, расширились, брови поползли вверх. - О Боже... Эмма дерзко и холодно улыбнулась, усаживаясь. - Что это ты с собой сделала?! - А что? Не нравится? Руби покачала головой, бросила сумку на бархатную обивку дивана, опустилась, не сводя глаз с Эммы. Бесшумно подошел официант. - Что закажете? Он был усталый и выглядел невероятно грязным - на фартуке пятна кофе, под ногтями траурная грязь. Эмма едва взглянула на него. - Водка с лимоном. Руби открыла рот. - Да что это такое? Кто ты, женщина? Куда ты дела мою подругу Эмму? Официант терпеливо ждал, покачиваясь на носках. На них он также не смотрел - французы предпочитали изображать мебель рядом с женами немецких офицеров. - Ах, да, - спохватилась Руби. - А мне того пойла, что вы называете кофе. - Ну и дела, - рассматривая Эмму, говорила она. - Я даже не знаю, что сказать. Эмма криво усмехнулась, барабаня пальцами по столу. После вчерашнего происшествия с Густавом она вдруг почувствовала себя полной веселой и яростной злости - будто готова была сражаться со всем миром, если потребуется. И черт ее дери, если это ощущение ей не нравилось. - Мне надоели эти патлы, вот и все, - сказала она. Руби кивнула, закуривая. Потом бросила быстрый взгляд в сторону бара, где звенели рюмками. За соседним столиком обнималась парочка. Вот ведь - война, нацизм, кровь, а мужики все равно хотят тискать женщин, подумала Руби скептически. Некоторые вещи никогда не меняются. - Ты выглядишь невероятно, - наконец, сказала она. - Настоящий дьяволенок. Даже глаза горят. Что это с тобой? Эмма слегка смутилась. Ее состояние казалось ей странным и пугающим, но то, что оно заметно всем, об этом она не подозревала. Горят глаза? У нее все горит внутри, как будто грудь засыпали углями от костра. - Ничего, - она пожала плечами. - Я же говорю - надоело мне возиться с этими волосами. Руби ничего не ответила. Она пристально смотрела на Эмму, поднося сигарету к губам. Дым завитками висел в неподвижном воздухе. Подошел официант, поставил на стол кофе, а перед Эммой положил салфетку. Следом появилась рюмка водки и блюдечко с лимоном. Когда он ушел, Руби поняла, что надо разбираться во всем самой. Она хлебнула бурды, называемой кофе, затушила сигарету и спросила: - Так о чем ты хотела поговорить, дорогая? Как я уже сказала, мне скоро надо бежать, прием... При слове "прием" Эмма почувствовала, как ей не хватает воздуха. - Я хотела... - начала она, глубоко вздохнув. Оказалось, что говорить о том, о чем она собиралась, не так уж просто. В голове она миллион раз прокручивала те страшные слова, которые скажет, но вот сейчас, сидя в полупустом кафе, глядя на безмятежное лицо Руби, она не могла открыть рот и сказать вот так просто. Мне нравится женщина. Как можно произнести такое? Как человеческий язык может сложить подобные слова? - Я хотела спросить тебя кое о чем... - она нерешительно взяла рюмку, повертела ее в пальцах. Потом резко выпила, задохнувшись от огня, пролетевшего по пищеводу и пронзившего желудок. Руби, скривившись, смотрела на нее. Эмма не стерпела - зашлась в кашле. - Да, дело, похоже, серьезное, - Руби пододвинула к ней блюдечко с истекающим соком лимоном. - Если не умеешь пить, так не берись. Или начинай с вина, дурочка. Заешь... Эмма помахала рукой в воздухе, второй держась за грудь. - Заешь, говорю, легче станет. Огонь перестал жечь, успокоился, разлился по желудку, обволакивая все приятной сладкой истомой. Мир вдруг закачался, а когда пришел в норму, Эмма поняла, зачем люди пьют. Руби закурила опять, и она, протянув руку, взяла у нее сигарету, не обращая внимания, что фильтр испачкан красной помадой, торопливо затянулась. Руби только подняла бровь. - Я должна задать тебе вопрос, - Эмма вертела сигарету в пальцах. Курить ей не хотелось, хотя когда-то, в молодости, она пробовала - вместе с другом семьи, Антоном. Он научил ее затягиваться, но ей совсем не понравилось. Еще он научил ее целоваться, и это тоже не встало в списке ее любимых занятий на первое место. Мокро, слюняво... И зачем люди целуются, думала тогда Эмма, незаметно вытирая рот. Стоп, где ее мысли? - Я вся внимание, дорогая. Да брось ты эту сигарету, а то она уже в мочалку превратилась. Эмма тяжело вздохнула и подняла глаза. А потом спросила совершенно другое, не то, что так мучительно обдумывала весь день. - У тебя когда-нибудь было... это... с женщиной? Тонкие брови Руби поднялись вверх, но особого удивления она не выказала. Напротив, лицо стало серьезным и строгим, что для Руби было крайне необычно. - А... позволь спросить, к чему этот вопрос? - осторожно произнесла она. Эмма мучительно покраснела. Вся ее напускная уверенность в себе испарилась в мгновение ока. Но что сказано - то сказано, и слова необратимы. Теперь Руби ЗНАЕТ. - Мне нужно, - твердо сказала она. - Так... Руби облокотилась на стол, глядя на Эмму прямо и строго, но уголки губ ее слегка приподнялись, когда она сказала: - Если я правильно понимаю, то тебя интересует не то, было ли у меня с женщиной... Если я правильно понимаю, ты сама хочешь женщину. И, поскольку Эмма молча, глотая едкую слюну, продолжала краснеть, вцепившись пальцами в стол, то она продолжила вбивать гвозди в крест: - И если я правильно понимаю, эта женщина... Наша общая знакомая, и зовут ее... - Не говори! - вдруг вскрикнула Эмма, поднимая голову. - Не произноси, не говори, нет... Ей казалось - едва имя того, кого нельзя называть, повиснет в воздухе, его уже ничто не изгонит. Оно так и останется рядом с ней, на всю жизнь, мучить ее несбывшимся и напоминать о себе каждую секунду. - Эмма... - в голосе Руби и укоризна, и жалость, и гнев, и понимание. - Что ты делаешь? Опомнись... Эмма замотала головой, нет, нельзя опомниться от такого, не получится никогда. Разве можно было предвидеть это? Как спастись от такого? Человек входит в тебя, как нож в масло, и отравляет все твое существование. Ты больше не живешь, не дышишь, не наслаждаешься, ты просто кричишь, каждую минуту: Где Ты? Почему Тебя нет? Почему Ты можешь жить спокойно, хотя я не могу? - Ничего не случилось, Руби. Ничего не произошло. Я просто хочу, чтобы ты ответила честно. - Не случилось? Ты остригла волосы, начала пить водку и курить. И все это за двое суток, что мы не виделись. И ты мне говоришь, что ничего не случилось? Эмма кивнула. Ее серые глаза не отрывались от какой-то точки за спиной Руби, и, казалось, она смотрит не на предмет, а сквозь него. Она кусала запекшиеся губы, а глаза горели все тем же страшным огнем, который Руби никогда раньше не замечала. - Мне нужно знать... Я никогда... никогда... - она с трудом пробиралась сквозь заросли слов. - Почему так трудно об этом говорить? Почему ты мне не помогаешь? Руби качала головой. - Я просто не узнаю тебя. - Не надо меня узнавать! - Эмма вдруг треснула ладонью по столу, и чашки задребезжали. Официант, возившийся за стойкой, поднял голову, прислушиваясь. - Я не хочу, чтобы ты меня узнавала! Ту меня... Забитую и закомплексованную дуру... Не хочу! - Успокойся, - Руби положила руку на запястье Эммы, но та выдернула ладонь. - Не трогай меня. - Я спокойна! Я просто хочу знать, что ты думаешь... И не надо читать мне моралей... - Я не знаю, что тебе сказать, - чуть смущенно, чуть улыбаясь, сказала Руби. - Я никогда... ну, у меня были мысли попробовать, но как-то никогда не получалось. Эмма впервые за весь разговор смотрела на подругу осмысленным взглядом. - Так значит, - произнесли ее губы. - Ты думала об этом? Руби видела, Эмме больно, так больно, что, казалось, это можно физически ощутить, и она, наверное, не сумела придать своему лицу соответствующее выражение, не спрятала жалость, потому что тонкие губы презрительно скривились: - Я тебя шокировала? - Нет, нет, - Руби потянулась за сигаретой. - Ни в коем случае... Просто... я и правда не знаю, что ты хочешь услышать... Эмма порылась в сумке, достала кошелек, кинула на стол смятую банкноту. - Ладно, до свидания. И, не одевшись, не набросив платок, исчезла в дожде, который упал на город за пять минут до того, как она убежала. Руби лихорадочно накинула пальто, едва взглянув на ринувшегося официанта - вдруг не заплатят - выскочила, задохнувшись от мокрого ветра, который ударил ее прямо в лицо. Тонкая фигура Эммы уже пропала в стене ливня, стены домов быстро намокали. Увязая туфлями в лужах, цепляясь носками за булыжники, Руби бежала по набережной, но куда пошла Эмма, она не знала. И зачем бежала? _______________________________________________________________________ Мэри Маргарет стояла на улице, мокрая, как нахохлившийся воробей. Она стояла уже полчаса, жалась к стене, выглядывая в струях дождя фигуру ее хозяйки. Вчера, уходя, она забыла ключ, а сегодня Эммы не оказалось дома. Первой мыслью было уйти, не ждать, тем более, что вечерело, но ведь ей было приказано явиться сегодня - по вечерам она помогала Эмме готовить ужин и уходила только тогда, когда приходил Густав. Маленькие часы на руке - подарок отца - показывали восемь. Небо, и без того затянутое тучами, быстро темнело, облака нависали все ниже, и улица, прежде не безлюдная, теперь напоминала корабль, который покинули даже крысы. Редкий свет в окнах, беспрестанная барабанная дробь о жестяные трубы, холод. В своем легком пальто Мэри Маргарет дрожала как осиновый лист, но обратно в подъезд ей не хотелось - там темно, электричество включали глубокой ночью, а сидеть на заплеванной лестничной площадке в темноте еще страшнее. Она поудобнее перехватила ручку тяжелого ридикюля и теснее вжалась в стену. - Эй, - неожиданный голос сбоку напугал ее до смерти, как будто иглой пронзили все тело, на мгновение заставив оцепенеть. Она повернулась. Их было двое - оба в немецкой форме, но рядовые - один, высокий, с прыщавым и длинным лицом, как у коня, второй - наоборот - маленький, смуглый и нахально-красивый, но с заметным животиком, неухоженный. Стояли они совсем рядом, оба мокрые и пьяные, и Мэри Маргарет не поняла, откуда они взялись на этой пустынной улице. - Мадемуазель, - с пьяным смешком протянул красавчик, заложив пальцы за ремень. - А вы знаете, что комендантский час уже начался? Мэри Маргарет плохо понимала по-немецки, но слова "мадемуазель" и "комендантский час" разобрала. Она прекрасно знала, что он начинается в девять, никак не в восемь, да и эти двое на патрульных не походили. Страх пополз по спине, она попыталась отодвинуться от них, но каблук соскользнул с неровного камня, она пошатнулась и чуть не упала. - Так что? Почему вы не дома? - снова начал красавчик, а тот, что был с лошадиным лицом, толкнул его плечом и засмеялся. Нехороший это был смех. - Простите, я плохо говорить немецкий, - Мэри Маргарет попыталась казаться уверенной в себе. Она могла бы навешать им лапши на уши, что сейчас подойдет ее любовник-офицер, что их уволят или даже расстреляют, но как сделать это, если с трудом владеешь чужим языком. Она просто надеялась, что их это остановит. Тот, что был повыше, оглянулся по сторонам, и если до этого Мэри Маргарет еще надеялась на чудо, то теперь ей все стало ясно. - Француженка, - пробормотал он, повернув голову к другу, и это Мэри Маргарет разобрала. Она не размышляла больше. Развернувшись, она сделала несколько шагов,собираясь бежать, как только дойдет до края тротуара, но не успела - сильная рука схватила ее, рот, собравшийся взорваться криком, зажали ладонью. - Молчи, шлюха французская, - пробормотал тот, который держал ее и тащил, бьющуюся, куда-то к подъезду. - Тебе понравится, вот увидишь. Она пыталась вздохнуть, набрать воздуха, но он зажал и рот, и нос, и ей было нечем дышать, ужас захлестнул грудь, легкие жгло. Второй мужчина подхватил ее беспомощно бьющиеся ноги, ловко зажал их под мышками. До подъезда оставалось всего несколько шагов. - А ну стойте! - резкая немецкая речь прорезала отчаянную тишину. - Я кому говорю! Мэри Маргарет услышала стук каблучков. Яростный, печатающий звук замер где-то рядом. Тот, кто держал ее, немного ослабил хватку. - Что здесь происходит, рядовой? - А кто вы...? - Я тебе скажу, кто я... - ее ноги отпустили, и она смогла встать, отпихиваясь руками, соскользнула на землю, прямо в лужу, хватая ртом воздух. - Я жена Оливера фон Ульбаха, слышал о таком? Назови звание и фамилию. Завтра же тебя расстреляют, свинья. Мэри Маргарет подняла глаза, задыхаясь от обиды и душивших ее слез и увидела незнакомку под зонтом, которая стояла перед солдатами, слегка расставив ноги: высокая, сухопарая и прекрасно одетая, она явно была немкой. Мэри Маргарет уловила знакомую фамилию - в доме Эммы часто произносили фамилию "Ульбах". Незнакомка кинула взгляд на девушку и продолжила что-то говорить по-немецки - сухо, отрывисто и громко, как учительница, которая отчитывает провинившегося малыша. Солдаты, поначалу пытавшиеся бравировать, сдулись при упоминании коменданта, особенно испугался тот, с лошадиным лицом. Когда Руби - а это была именно она - второй раз громко потребовала назвать имя и звание - он, немного помявшись, бросился бежать со всех ног, а вслед ему понесся торжествующий смех Руби. Второй, красавчик, презрительно бросил: - Повезло тебе, - сплюнул рядом с Мэри Маргарет и удалился, руки в карманы, вразвалочку, и Руби не стала его останавливать. Не выпуская из рук зонта, она присела рядом с Мэри Маргарет, рукой в перчатке приподняла ее заплаканное лицо. - Ну что, ты цела? Они не обидели тебя? Мэри Маргарет покачала головой, цепляясь за эту твердую, пахнущую духами руку, пытаясь отвести ее - дескать, мне помощь не нужна, я в порядке, но Руби не позволила. - Эмма Хиршфегель... - выговорила Мэри Маргарет в перерыве между очередными всхлипами. - Что? - нахмурилась Руби. - Ты знаешь Эмму? - Работать... у нее... служанка... Слово "служанка" она выучила одним из первых - нечто извращенное было в том, чтобы называть себя тем, кем она, по существу, и являлась. И она заставила Эмму сказать ей это слово и твердила его неустанно, не обращая внимания на протесты хозяйки. - А... понятно... как тебя зовут? - Мэри... Маргарет... - Ох, уж эти французские имена... - усмехнулись накрашенные губы. - А я - Руби... Ты встать-то можешь? Мэри Маргарет поднялась, глядя на себя - зад у нее промок от сидения в луже, колени продраны, платье безвозвратно испачкано. Хотелось заплакать от обиды - ведь это было второе ее платье, одно из двух, но при этой красотке, которая щеголяла в мехах и коже, она не могла позволить себе слезы. - Да, видок у тебя... - протянула Руби. - А где Эмма? Мэри Маргарет пожала плечами, пытаясь стряхнуть с платья комочки грязи и стянуть на коленках продранные края чулок. - Не знаешь? А ведь я ее ищу... Уже два часа... Дальше они стояли рядом - Мэри Маргарет наотрез отказалась идти в кафе за углом и пить кофе, сделав вид, что не понимает, что ей предлагают. Дождь прекратился, и длинные побеги луж протянулись по покатой улице. Стемнело, зажегся фонарь над подъездом, и приближался комендантский час, но обе женщины упорствовали в своем желании мерзнуть - одна из мстительной извращенной зависимости, вторая - потому что чувствовала себя крайне виноватой. К счастью, долго ждать не пришлось. В темноте застучали каблуки, затем в бледно-желтое мокрое пятно света вышла Эмма. Она выглядела странно - плащ расстегнут, под ним форменный пиджак, но мятый, как будто она бросила его где-то и села сверху. Рубашка застегнута не на все пуговицы - в вырезе четко просматриваются линии ключиц. Руки в карманах, и походка нетвердая. Руби заметила, что платок с головы она сняла. Волосы ее не были мокрыми, и сразу стало ясно - Эмма не шаталась по улицам. Впрочем, еще яснее стало, когда она пьяно улыбнулась, увидев их. - О, а что вы тут делаете? - Тебя ждем... - Руби приглядывалась к Эмме. Мэри Маргарет, смущенная тем, что видит свою работодательницу в таком виде, отступила в тень от козырька, прячась за Руби. - Меня? - Эмма захихикала. - Ну да, меня... - сказала она сама себе и порылась в кармане, ища ключи. - Где же они... Вот ключи... Она протянула связку Руби, и, прищурившись, попыталась рассмотреть съежившуюся в темноте Мэри Маргарет. - А ты что тут делаешь? Ты прячешься от меня? Мэри Маргарет почему-то не ответила, и Руби, протянув руку, схватила пьяную подругу за локоть, притягивая к себе. - Хватит разбираться на улице, Эмма, - зашипела она. - Мы тут как две сосульки, битый час тебя ждем. Мэри вон изнасиловать пытались... - Повезло ей, - Эмма коротко хохотнула, но в следующий момент узрела растрепанный вид Мэри Маргарет и посерьезнела. - А кто это был? - Уже неважно, - Руби потянула Эмму внутрь, кивком велев Мэри открыть дверь. Эмма невпопад шагала, сопротивляясь. - Как неважно? - Я ее спасла. - О, спасла! - Эмма поставила ногу на ступеньку. Мэри Маргарет семенила где-то вверху, звеня ключами. - Ты ее спасла? Как интересно... - Мне не пришлось бы ее спасать, если бы ты пошла домой, а не куда ты там ходила. - Мне нужно было... - Ага, нужно, не сомневаюсь. Да иди же ты, Эмма! Двигай ногами! С превеликим трудом они добрались до нужной площадки. Эмма, кажется, немного протрезвела, потому что, глядя, как Мэри отпирает дверь, сказала, пьяно пошатнувшись и оперевшись плечом на косяк: - А Густава нет... Ты понимаешь, Руби, его никогда нет... Может, если б он был... Да ты меня слушаешь? - А то, ты ж орешь на весь подъезд... Ну-ка, Мэри, помоги мне раздеть ее. Вдвоем они кое-как затянули Эмму в прихожую, содрали с нее плащ и пиджак, сняли туфли. Затем Мэри Маргарет убежала на кухню. пробормотав: - Dîner*... Эмма крикнула ей вслед: - Да не придет он, не старайся... И затихла, обессиленная. Теперь, в одной белой рубашке, сгорбившаяся, она выглядела такой молодой и несчастной, что Руби передумала отчитывать ее. Она помогла ей дойти до спальни, кинула взгляд на часы - почти девять, а попадаться патрулям не хочется - она, конечно, жена офицера вермахта, но они все равно обязаны проверять документы и доносить куда следует. Эмма упала на кровать, прикрыв лицо рукой, губы пьяно раздвинулись в улыбочке. - Ты зачем пришла? - Тебя, дуру, увидеть, - Руби села рядом. - Что с тобой происходит? Это уже более ласково. Эмма затихла, уткнулась лицом в покрывало. - Я думала, что обидела тебя в кафе, пришла извиниться. - Ты не обидела. Повисло молчание, и Руби уже подумала, что Эмма заснула, как вдруг она подняла голову, блестящие от слез глаза уткнулись куда-то в стену. - Я дурной человек, - сказала Эмма тихо. - Перестань... - Нет, - качает головой. - Я плохая, у меня плохие мысли... я не знаю, что мне делать, Руби... Руби приобняла ее, притянула трогательно стриженую голову к себе на колени, гладя, укачивая. Эмма не противилась. - Ты не дурная, просто... со всеми бывает... у всех бывают помутнения... - У тебя были? - Эмма подняла голову, глядя Руби прямо в глаза. Та молчала. За окном опять пошел дождь. Но на этот раз он был тихий и мирный, и город, заплаканный и темный, медленно засыпал.