Великое веселье

Три дня. Ей дали три дня, но ей казалось – так странно – что время тянется бесконечно, и одновременно они прошли как один миг. Жить жизнью сердца вообще странная штука. Вокруг тебя ходят люди, говорят, пьют и едят, работают и ссорятся, а ты, как наполненная до краев бутыль, как слепой щенок, беззащитный и робкий, ничего не понимаешь и не видишь вокруг себя. Ты как малыш на песке, который перебирает цветные камушки, бесконечно, один за другим, складываешь их стройными рядами или концентрическими кругами, рушишь и опять складываешь, чтобы посмотреть, как они смотрятся интереснее. Так и Эмма – бесконечно она перебирает немногие, драгоценные теперь воспоминания – первая встреча с Региной, полутемный "Максим", мерцающие меха и глаза, которых она тогда не видела, но теперь представляет себе их карий блеск. Эта походка, взгляды на ее тело, двигающееся так плавно, так непривычно прекрасно – как будто она королева, шествующая по залу, полному подданных. Выпивка по случаю назначения Густава – и опять она, ее ухо, возле которого двигаются губы Гау, завиток волос у шеи, ее улыбка, такая усталая, но все равно обольстительная – ей все равно, кого пленять, ей плевать на условности – она может сделать это с любым, походя разрушить пару жизней, всего лишь кинув взгляд, и Эмма сидит, как пригвожденная к стулу, отрывая длинные полоски от салфетки, кусая изнутри губу, весь вечер занимаясь только тем, чтобы как можно незаметнее рассматривать удивительную женщину в обтягивающем платье. Первая встреча у нее дома. Но об этом Эмма старается не думать. Босая, в полураспахнутом халате. Нет, нельзя, если она теперь начнет вспоминать, тот огонь, который мучает, теплится в груди, еще не успев как следует разгореться – ведь пока некому его раздуть – он полыхнет как пламя на ветру и сожжет ее до основания, а ведь она даже не знает, каково бы это было… И она гонит прочь, мучительно краснея от воспоминаний о своем поведении, о том, какой косной и грубой она была, как по-идиотски вела себя, стесняясь и огрызаясь, хотя человек, беседующий с ней, был вежлив и корректен. Но не это ли мучает больше всего? Эмме хочется увидеть, как Регина злится на нее, как стискивает зубы, как обижается – ведь тогда будет ясно, она что-то чувствует, она неравнодушна. Только не эта холодная вежливость, только не это всепрощающее принятие. Потом она опять принимается ругать себя. Они виделись сколько – четыре раза? Ну, пять… Регина даже не думает о тебе, даже не остановится на мысли о тебе, ты для нее – очередная глупая жена офицера, нацистка, враг, тем более ты посмотри на себя в зеркало – что ты можешь предложить ей? И Эмма стонет от самоуничижения и обиды. Если бы она была такой, как Руби, раскрепощенной и свободной, если бы была такой, как сама Регина – она бы знала, как ей себя вести. Но запертая в своем годами муштруемом теле, она ничего не знает о флирте и ужимках, да и не ее это – она просто сгорает от новых чувств, а что делать с ними – не знает. И никому не сказать. Ни с кем не поделиться. Руби тогда провела у нее ночь, лежала рядом, гладя ее по волосам, когда Эмма просыпалась и плакала – хмель еще долго бродил по венам – пришел Густав, Руби выгнала его на диван, да он и сам бы ушел, бесстрашная Руби, верная Руби – и они лежали рядом, обе одетые, обе мучающиеся от бессонницы. Эмма помнит, как проснулась, как пила кофе, дрожа от отвращения к себе, как молчала, пытаясь представить, каких глупостей могла наделать, если бы пошла к Регине, например - пьяная и лишенная защиты инстинкта самосохранения, гордости и морали. А Руби молчала тоже, только подливала кофе и улыбалась – но по-дружески, не осуждая. И лишь уходя, коснулась пылающей щеки губами, шепнула: - Возьми себя в руки, ладно? И Эмма поняла, что она хочет сказать, да было уже поздно. Дни растаяли как дым от сигареты. Эмма купила новое платье. Умом понимая, что это глупо, глупее некуда – идти к портнихе и покупать перед этим новое платье, она все же пошла в магазин и умудрилась найти там приемлемый наряд – что-то не очень откровенное, но и не балахон, скрывающий фигуру. Синего цвета. Регина сказала – блондинкам идет синий. В зеркале Эмме показалось, что она выглядит, как труп – бледная, с кругами под глазами, еще и в синем, но выбора у нее не было - идти в ненавистном пиджаке она не могла. Больше никогда она его не наденет! Она готовилась к визиту так, как будто от этого зависела ее жизнь. Даже хотела накраситься, но потом решила – тогда ведь будет слишком заметно, что она готовилась, а этого нельзя себе позволить. Сердце билось тяжело и горько, как будто ему было тесно в груди. Больно. Ей было больно. Накануне того дня она не спала вообще. Лежала рядом с храпящим Густавом, который не разговаривал с ней уже два дня, считала овец, потом плакала, потом смотрела в окно, бесшумно встав с кровати, потом опять плакала, потом мечтала. Представляла себе, как приходит к Регине, как та открывает дверь – такая недоступная, строгая, красивая, как Эмма притягивает ее к себе, и все, не надо ничего говорить, мучиться, только руки знают, чего мы обе хотим, а слепые глаза не видят, сердце не стучит, мир замирает… И корчилась, одновременно мучаясь и наслаждаясь своими извращенными мечтами. Утром Густав пил кофе на кухне. Эмма вошла, остановилась у стола, глядя вопросительно и строго, готовая на скандал и на примирение. Он поднял глаза – и впервые Эмма поняла, что в них нет любви, нет участия, есть только раздражение и горечь. Она не оправдывала его надежд. - Что? - Я хочу поговорить… Он откинул в сторону утреннюю газету: люфтваффе бомбит Сталинград, армия окружила город, победа близка как никогда... Потом посмотрел на нее устало и тяжело – как отец, когда тот собирался отчитывать за что-то. Эмма вдруг ясно представила, каким он будет в старости – лысеющий бюргер с пивным брюшком, непоколебимо уверенный в своих убеждениях, соль земли, почтенный бывший офицер, по праздникам надевающий парадный мундир с орденами. - Ты беспокоишь меня, Эмма, - сказал он. Эмма пожала плечами, коснулась волос. - Этим? Этим я тебя обеспокоила? Густав покачал головой. - Нет, не этим. Это – только проявление того, о чем я говорю. Ты была пьяной, не думай, что я не заметил… - Я никогда не пила… И позавчера просто расслабилась. Что ты имеешь против? Она сама чувствовала – не может, не получается взять тот язвительный тон, который она хотела использовать. Он подавлял ее – всегда, всем, много лет она зависела от его настроения, от его мнения, от его денег и силы. Как разорвать эту связь, как избавиться? - Я имею против! – он стукнул рукой по столу. – Ты моя жена, и ты будешь вести себя соответственно! Эмма молчала, и он слегка смягчился, видимо, решив, что пристыдил ее. - Эмма, я сейчас невероятно занят. Я понимаю, тебе скучно, ты мучаешься, но чего ты ожидала? Ты в оккупированном городе, и ты сама – понимаешь, сама! – захотела ехать сюда! Я предупреждал тебя, что здесь не увеселительная прогулка, тут город на военном положении… Чего же ты хочешь от меня? Отправить тебя домой? - Нет! – вскрикнула Эмма безрассудно быстро. Но он ничего не заметил. Глядя в стол, он продолжал постукивать ладонью по отполированной поверхности. - Я боюсь за тебя, боюсь, что ты наделаешь глупостей. Я думал, ты справишься, но если нет – то ты должна уехать… Эмма замотала головой. - То, что я обстригла волосы… - Мне нравится твоя прическа, - вдруг сказал Густав. – Я не стал тебе говорить об этом, потому что ты не спросила меня… Меня обижает это, понимаешь? Он встал, не сводя с нее глаз. В расстегнутом мундире, обтягивающих брюках он выглядел привлекательно-опасным, несмотря на мешки под глазами и легкий животик. И он приближался. - Ты очень красивая, и я думаю, ты должна была сделать это и раньше… Его ладонь коснулась щеки Эммы. Она молча смотрела, как приближается его рот. - Но ты не должна принимать такие решения без меня… Мы семья, и я твой муж, понимаешь? Последние слова потонули в поцелуе. Он прижался к ней губами, раскрывая языком, проникая внутрь, руки обхватили несопротивляющееся тело. От него сильно пахло одеколоном, бритая щека терлась о ее щеку, и Эмма отвечала на поцелуй, чувствуя, как ладонь мужа спускается ниже, находя грудь. - Я сразу так захотел тебя… - прошептал он, тиская ее. – Я мучился два дня… Она уперлась руками ему в грудь, с трудом оторвала губы от его рта: - Густав, может, не надо? Тебе на работу… - Плевать… Никогда раньше он не был таким настойчивым, горящим, Эмма чувствовала, как его твердая плоть давит ей на бедро, и это было даже слегка больно – так сильно он вжимался в нее, желая тут же задрать юбку и взять свое – пальцы потянулись вниз, задирая подол. Он тяжело дышал ей в ухо, запах кофе и одеколона, твердые пальцы на бедре… Она не сопротивлялась… Хлопает дверь. - Доброе утро! Мэри! Спасительница! Эмма отталкивает Густава, счастливая тем, что их прервали, потому что у нее не было сил оттолкнуть его. Возможно, теперь, распаленная мечтами, она смогла бы почувствовать с ним то, чего всегда хотела – представить, что губы на шее принадлежат кому-то другому, закрыть глаза и увидеть рядом другого, другую, и попытаться заменить твердое волосатое тело гладким и нежным… Но в глубине души она знает – не получится, слишком велик контраст, да она и не знает, каково это – почувствовать всем телом женщину, поэтому ее попытка не увенчалась бы успехом, и она почти кидается навстречу Мэри Маргарет, которая, смущенно глядя на встрепанного Густава, проходит в кухню. - Простите, - она уже сносно произносит некоторые слова, и она не дура, сразу поняла, чему помешала. Эмма кивает, потом смотрит на Густава, который залпом допивает кофе, уши его слегка покраснели, шея тоже, и он до сих пор возбужден. Семейный портрет в интерьере – он, она и служанка. Просто праздник бюргерства. Не хватало еще Густаву тискать за углом Мэри Маргарет, а ей знать об этом и молчать - вот была бы песня... Потом она идет в церковь. Это второй пункт ее плана – до визита к Регине остается три часа, а дома сидеть невозможно – стены просто давят на мозг, вынуждая бродить бесцельно по квартире и мучительно придумывать себе занятие. Она долго стоит, рассматривая цветные стеклышки и скорбное лицо Христа на кресте – когда-то все это имело смысл, сейчас – странно – ей не душно и не хорошо, просто никак. Утром она взяла в руки Библию – первый раз за много месяцев – и нашла момент из Послания Апостола Павла Римлянам: Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки, аминь. Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму — делать непотребства… Долго терла виски, пытаясь найти в себе какие-то чувства по этому поводу, вчитывалась в слова, которым ее учили доверять, как истине, но в глубине души уже зная – не выйдет. И визит в церковь стал еще одним камнем, который повис на шее ее добропорядочности. Святой отец, благообразный и гладкий, как будто законсервированный в своей рясе, долго бормотал что-то по-французски, возносил молитвы, и Эмма с трудом понимала отдельные слова. Она искала ответы. Смотрела на ноги Спасителя и пыталась понять – есть ли ему дело до того, что она чувствует? И что есть грех? Желать человека, не мужа своего – да. Желать женщине женщину – да, несомненно. Разумом выходило, что Эмма должна была мучиться именно тем, что то, что она чувствует, грех, но мучилась она от того, что часы на запястье показывали не три, а всего лишь двенадцать. Она ушла оттуда взбудораженная собственной греховностью. Священник даже не успел договорить. На улице ветер хлестнул по щеке, как будто мир давал ей пощечину. Эмма почти бежала по мостовой. ____________________________________________________________________ Руби входит в квартиру Дэвида, взбудораженная и грустная одновременно. Он уже ждет ее - небрежно одетый, в каких-то запыленных брюках с прорехой на колене и холщовой рубашке, вероятно, привезенной из России. Он сосредоточенно хмур и едва кивает в ответ на ее приветствие, когда она входит - вся светлая, в пальто и новом платье с иголочки, в шляпке, накрашенная и благоухающая, но ему нет, похоже, до этого никакого дела - он только что не плюет в ее сторону, так рьяно показывает, что ему все равно, пусть бы вошла хоть вдовствующая императрица. Руби спотыкается о его взгляд и нервно теребит в руке сумочку. Внезапно вся эта идея кажется глупым ребячеством - раздеваться перед чужим мужчиной, показывать ему свое тело, выставлять себя шлюхой - он ведь уверен, что она хочет его и сделает все, что угодно. Она раньше никогда не смущалась, только в раннем детстве, и вот теперь, глядя на перебирающего кисти Дэвида, она опять чувствует себя маленькой девочкой, которую втолкнули в полный детей класс и заставили назвать свое имя, и она молчит, не в силах шевельнуть языком. Он, наконец, замечает ее неподвижность и оборачивается. - Вы готовы? - буднично, будто каждый день женщины раздеваются перед ним. Незнакомые женщины. А, может, так и есть? - Да, - решительно говорит Руби, ей нечего терять, в таких играх нужно быть уверенной, малейшая слабина делает тебя уязвимым, беспомощным, а она не хотела бы показаться ему слабой. Пока - нет. - Я бы хотел обсудить вопрос оплаты, - резко произносит он, со стуком швыряя какую-то кисть в стакан. Потом оборачивается - видно, что вопрос дался ему с трудом. Руби улыбается тонко и скользко. Что ж, она снова чувствует твердую почву под ногами. - Вот, - порывшись в сумочке, она достает конверт. - Здесь половина. Другую вы получите, когда я увижу готовый портрет. И добавляет, видя его вытянувшееся лицо - Я добавила... за конфиденциальность... - Вы можете раздеться там, - немного резковато, немного смущенно. Руби улыбнулась, хотя он не смотрел на нее. Ну что ж, дорогой, давай устроим тебе представление. Она снимает одежду медленно, словно никуда не торопится, и скольжение ткани по телу доставляет ей не меньше удовольствия, чем предвкушение будущей игры. Мужчина за стенкой возится, что-то переставляет, что-то нервно бросает, гремит, иногда едва слышно чертыхается сквозь зубы. Руби отмечает, что его язык становится все чище - особенно это касается ругательств. И жаркая волна ползет по телу, стирая границы, которых у нее никогда и не было. Она выходит спустя минут пятнадцать, прикрывшись шелковым платком, который не скрывает обнаженный живот и едва маскирует грудь. И взгляд Дэвида, скользнувший по ней, внезапно заводит ее сильнее, чем любой секс, который был в ее жизни. Он словно котенок, стащивший сосиску - так старательно прячет глаза, указывая ей на продавленный диван: - Прошу... Но Руби качает головой: - Нет. На глазах ошеломленного Дэвида она проходит к окну, прикрывает его - все же октябрь - и, стоя на фоне сереющего неба, сбрасывает платок. Затем садится на подоконник, скрестив ноги, полубоком. В окно она видит грязный двор, белье, похожее на останки, качающиеся на веревке, мерцающие лужи, ощетинившиеся черепицей крыши. Сзади раздается кашель Дэвида. А потом и его голос: - А если увидят? Руби оборачивается, улыбаясь, обхватывает руками колени: - А вы рисуйте быстрее... ______________________________________________________________ Оставалось всего лишь полчаса до выхода. Эмма вернулась домой, надела платье, тронула пальцами, смоченными духами, запястья и ямочку под горлом, набросила плащ. Сердце стучало так сильно, что она едва понимала, куда ей нужно идти. На улице - серый день, еще серее он становится от формы немецких солдат, патрулирующих улицы, от облаков, застилающих небо, черный камень мощенных булыжником улиц и снующие повсюду люди - все проходит мимо Эммы. Она идет, опустив голову, улыбаясь, хотя глубоко внутри ей хочется плакать. Что-то огромное грядет. Мир перестал быть понятным, война, Густав, Руби, вся ее прежняя жизнь, что-то с ними не так... маленький, дозволенный ей кусочек Парижа вдруг расширился до размеров всей Вселенной, и ей стало мало и ее... Теперь казалось странным, что она могла довольствоваться тем, что было раньше. Все казалось странным. Она поднялась на третий этаж, неотрывно глядя на дверь, влажные ладони касались бедер, и она все вытирала их, вытирала, но неумолимо, неотрывно она приближалась, и Эмме казалось, что она идет в киселе, и все же она подошла к ней слишком быстро. Потом долго стояла, не решаясь нажать кнопку звонка. Когда, наконец, рука поднялась, сердце в груди уже билось с такими перерывами, будто готовилось замереть навсегда. - Да? - Эмма крепко сжала зубы, слыша шаги за дверью. Регина открыла дверь, остановилась, как будто Эмма не должна была прийти вот сегодня, удивленная и слегка смущенная. На ней было обтягивающее красное платье и выглядела она... так, будто куда-то собиралась. Ну не стала же она наряжаться ради Эммы, надевать жемчуг и краситься... И это сразу ударило в сердце - Эмма, которая собиралась приветливо улыбнуться и сделать вид, словно ничего не произошло, остановилась, глядя на нее, как кролик смотрит на удава. - О... фрау Хиршфегель... - Регина поднесла руку ко лбу. Было видно, что она забыла о визите, и это еще больше ранило. - Разве сегодня среда? Эмма стиснула зубы. Она просто стояла, сверля Регину взглядом, и ненависть, всеобъемлющая и грозная, накрывала ее черным крылом. Она мучилась три дня, три чертовых дня, не спала и не ела, а эта женщина вообще забыла о ее существовании. Она даже не сказала ни слова про прическу, скользнула по ней безразличным взглядом и теперь стоит так, как будто Эмма сама напросилась на эту чертову примерку. - Если я не вовремя, я приду позже, - процедила она сквозь зубы. Регина приподняла бровь и покачала головой. - Нет, что вы, что вы... Вы вовремя, я просто слегка... - Забыли? - Эмма вошла. - Забыли, что сами назначили встречу? Регина не ответила. Она протянула руки, принимая пальто, повесила его на вешалку. Эмма повернулась, глядя на нее в упор. Ее волновало смущение Регины - неужели ей так неприятно думать о том поцелуе, что она теперь всегда будет такой? Прячущей глаза, скованной, отстраненной? Было больно. Больно было видеть суетливые движения, которые скрывают то, что тебя не хотят. Что ты нежеланный гость, что тебя принимают только из пустой надобности, из-за денег или страха, и она мучительно покраснела, сплетая пальцы. Регина неопределенно повела рукой в сторону коридора. - Мм... пройдем? Эмма упорно смотрела на нее. Регина вернула взгляд, глаза ее были большими и в полумраке казались темными. - Я бы хотела извиниться, - начала Эмма, судорожно сдержав рвущийся из груди воздух. - За то, что было... - Мы могли бы обсудить это потом? - торопливо спросила Регина, и взгляд ее метнулся в сторону. - Нет! - вдруг громко и яростно сказала Эмма. - Нет, не могли бы! Что происходит? Почему вы... почему вы всегда так себя ведете?! - Как? - тихо проговорила Регина, но в глаза Эмме она не смотрела. Изучала носки своих туфель. Эмма сделала шаг, хватая тонкое предплечье. - Вы как угорь, вас никак нельзя удержать. То вдруг вы вся такая мирная, домашняя, а то... - Пожалуйста, - все так же тихо, но твердо произнесла Регина, поднимая глаза и глядя на Эмму, как будто та была душевнобольной и с ней нужно разговаривать по-особому. - Мы можем обсудить это потом? Эмма отшвырнула ее руку, ее жгли слезы. Она так готовилась к этой встрече, так тщательно запаковывала себя в костюм безразличной уверенности в себе, а эта невыносимая женщина взяла и разрушила всю ее защиту одним махом. Одно ее красное платье чего стоит. Следя за покачивающимися бедрами, она ступала по коридору, сглатывая горькую слюну, и все никак не могла найти в круговороте эмоций ту Эмму, которая бы знала, как себя вести. Регина шла быстро, сжавшись, будто ее кто-то преследовал - буквально выражаясь, так и было - Эмма шла следом, и взгляд ее сверлил затылок, и день все серел за окном, хотя - и это было необычно - во всей квартире горел свет, как будто Регина ждала гостей. Эмма почувствовала неладное, когда вступила в мастерскую. Здесь все было странно убрано - манекены стояли в углу, прикрытые белой тканью, рулоны и коробки громоздились возле окна. На длинных портняцких столах теперь не лежали в беспорядке многочисленные приметы ремесла - невообразимая смесь из иголок, ниток, отрезов, рогулек и прочих ежедневно необходимых вещей. Исчезли гардины на окне и шкафы стояли закрытые, на дверцах не висели платья. Только одно напоминало Эмме о том, что здесь было раньше - посреди комнаты стоял стул, а на нем аккуратно висело синее платье. То самое, видимо, которое ждало ее для приема. Эмма остановилась, озираясь. - А что...? Что произошло с вашей комнатой? Регина резко обернулась, короткие волосы взметнулись, ярко блеснули жемчуга в свете огня лампы. - А что? - вдруг спросила она. - Здесь было столько всего... - Эмма развела руками. - А сейчас... Регина пожала плечами, подходя к стулу и беря в руки платье. - Вот - она меняла тему, слишком поспешно, чтобы это было незаметно. - Я сшила его для вас, хотя... - тут она обернулась и взгляд ее скользнул по Эмме, вниз, к ногам. - Вы, я вижу, купили себе другое... Эмма кривовато усмехнулась. - Я купила его по вашему совету. Вы сказали, блондинкам идет синий цвет... Регина молча протянула ей платье и в голосе ее появился лед. - Но я забыла упомянуть, что блондинкам стоило бы проявить при этом чувство стиля... А то вы, похоже, решили, что можно надеть синий мешок, раз вам идет этот цвет... Вне себя от ярости, Эмма шагнула к ней, намереваясь... а она сама не знала, что намеревается сделать, просто что-то заклокотало у нее в груди, и воздух пропал, осталась только бешеная ненависть. И в этот момент из соседней комнаты раздался негромкий мужской голос, спросивший что-то на английском. Эмма плохо знала этот язык, и не смогла понять, что именно спросили, но в тот момент ее потряс не язык, а сам факт голоса, вторгнувшегося в интимное пространство их противостояния, и негромкая фраза показалась ей громче Иерихонской трубы. Тело Эммы еще шагало, она вся еще шла на Регину, забыв себя, а разум уже весь обратился в слух, глаза метнулись туда, откуда доносились шаги, и рука ее, поднятая параллельно полу, замерла, и глаза не отрывались от спокойного лица Регины. - Я здесь, - негромко ответила Миллс, не сводя глаз с Эммы. Затем кто-то вошел. Эмма резко обернулась. Мужчина лет сорока пяти, высокий и сильный, в брюках и рубашке. Лицо простое, но мужественное, обрамленное то ли бородкой, то ли просто не брился несколько дней. Ее брат Рудольф, когда не брился, сразу прорастал романтической бородой, и она любила щекотать себе ладони. Впрочем, когда небритый Густав целовал ее, ничего кроме раздражения это не вызывало. У мужчины были голубые глаза, и в целом он был очень приятный - похож на немца, светловолосый, с волевой челюстью, и как только он увидел ее, то сразу улыбнулся - широко и приветливо. - Ты не одна? - спросил он уже по-немецки, безошибочно определив, что Эмма немка. Регина повернулась к нему и слегка натянуто пояснила: - Это моя клиентка, Эмма фон Хиршфегель. Лицо мужчины выразило почтение и уважение, он протянул руку, сдавив кисть Эммы шершавой ладонью, и спросил: - Вы живете в Париже? Или просто работаете здесь? И, не дав Эмме ответить, повернулся к Регине, все так же держа руку Эммы своей сухой горячей рукой. - Неужели такие очаровательные женщины вынуждены терпеть все тяготы оккупации? Эмме показалось, что он подмигнул Регине. Резко выдернув руку, она ответила, глядя в пол: - Мой муж офицер вермахта. - Ах, вот как, - мужчина улыбнулся. - Повезло ему. А я - Робин, муж Регины. Эмма кивнула. Она догадалась, кто это. По его самоуверенному виду, по его распахнутой рубашке, по вопросу, который он задал из соседней комнаты, еще не дойдя до порога... Она догадалась. Но она не догадывалась, что с ней сделается, когда он это скажет вслух. Регина подошла к Робину, держа в руке галстук. А затем принялась завязывать его, не подозревая, сколько боли причиняет Эмме каждым своим простым движением рук вокруг шеи мужчины. - Я, видите ли, строитель, - говорил Робин поверх головы Регины. - Строю для великой Германии мосты и всякое... Только утром приехал из Версаля, там... - Робин... - вполголоса сказала Регина. - Ну да... - он театрально прижал палец к губам и подмигнул Эмме. - Нельзя. Военная тайна. Да я и не собирался ничего рассказывать, просто говорю, что приехал только утром, а мне тут же велели явиться в министерство. Даже поесть толком не дали, не то что отоспаться... Он говорил что-то еще. Эмма обнаружила себя возле стула, на который Регина бросила - уже бросила, когда вошел Робин - платье, подняла его, повесила опять. Кончиками пальцев она проводила по мягкой ткани, глядя в окно, где бился ветер, и не замечала, что Робин стоит рядом и протягивает ей руку. - А? Что? - Я говорю, приятно было познакомиться, - он слегка удивленно пожал ее холодные пальцы, затем, нимало не смущаясь, обвил двумя руками талию Регины. - Я постараюсь быть к вечеру, - на полтона ниже, на полтона интимнее, чем Эмме - он здесь хозяин, она его жена. - Хорошо, - его руки на ее талии, он целует ее в щеку. Эмма исподлобья смотрит на них обоих. Затем Робин уходит, и они остаются вдвоем. Втроем, если считать злополучное платье, которое между ними как символ - одна по одну сторону стула, другая по другую сторону, и обе не знают, что сказать. Наконец, Регина решительно берет платье и протягивает Эмме. - Мне нужно, чтобы вы примерили. - Он пойдет на этот прием? - Эмма даже не смотрит на платье, ее взгляд не отрывается от Регины. Молчание. Регина делает вторую попытку. - Он пойдет? - Эмма тоже. - Мы оба пойдем, - пожав плечами, отвечает Миллс и презрительно улыбается, прекращая свои попытки всучить Эмме платье. - Вы же тоже пойдете? С мужем? На слове "муж" она делает упор, и Эмма раздувает ноздри. - И Гау пойдет? - спрашивает она еще. Тут взгляд Регины как лезвие выскакивает из-под ресниц, таких длинных, что они бросают тени на ее щеки. Обжигает и пронзает разом - входит без боли, а потом медленно убивает. - Да, - с вызовом говорит она. - Интересно, - Эмма, наконец, принимает платье, а для этого ей надо обойти стул и коснуться руки Регины, специально коснуться. - Как интересно... - говорит она еще раз уже спине Миллс - задергивая занавеску. - Как невероятно интересно. Когда она одевается, рвет на себе лямки и пуговицы, ее вдруг пронзает осознание - вот оно, вот он, конец. Что бы и как бы ни случилось, ей не преодолеть сопротивления сразу четырех людей Густав, Гау, Робин... И сама Регина в придачу... Она натягивает платье, не глядя, одергивает его - ей вообще-то все равно, как она выглядит, пусть как чучело, плевать - скорее бы уйти, скорее бы оказаться дома. Потом выходит, и Регина все так же стоит у стула, будто бы и не двигалась вовсе, а потом оборачивается и смотрит на творение своих рук. Улыбается, и у Эммы все внутри леденеет. - Прекрасно, - говорит Регина. - Только мне не нравится выражение вашего лица. Если вы собираетесь так идти на прием, то вам лучше оставить эту мысль... - А что у меня с лицом? - Эмма останавливается в двух шагах. Регина отступает, как будто боится чего-то. - Вы перекрутили... здесь... - не отвечая на вопрос, Регина тянется к плечу Эммы и касается его кончиками пальцев, и тут рука Эммы накрывает ее ладонь. Глаза встречаются, и Регина невольно замирает, не в силах отнять руку. - Вы хотите, чтобы я пошла? - тихо спрашивает Эмма. - На этот прием? Регина опускает глаза. Ее рука выскальзывает из ладони Эммы, и это лучший ответ. - Я пойду сниму его, - Эмма смотрит в сторону. Прикосновение все еще хранится на внутренней поверхности ее ладони, а глаза уже заволокло слезами, и она почти бежит в примерочную. Она опять обожглась. Дала понять человеку, что неравнодушна к нему, и получила в ответ отказ. У нее внутри все жгло. Так жгло, словно сердце стало вдруг слишком большим, объемным, тяжелым, обвитым толстыми синими венами, набухшим и горячим, и оно касалось не только ребер, но спускалось вниз, не в силах удержаться под собственным весом, натягивая тонкие прожилки, и ей казалось, что у нее болит вся грудь. Она не могла ни о чем думать. Все время пыталась сосредоточиться на чем-то, зацепить мыслью, задержаться, но сбивалась. Стоило отпустить себя, забыться на секунду… и снова перед глазами стояла Регина… рядом с Робином. Его рука на ее талии. Какая же она дура, дура, твердила себе Эмма, кто они друг другу, они просто две женщины, никак не связанные, просто клиентка и портниха, просто случайно встретившиеся люди, и нечего все время о ней думать, терзать себя и придумывать сотни разговоров, которые никогда не состоятся, и представлять, что они могли бы просто смотреть друг другу в глаза, а еще – остаться только вдвоем, не так, как остаются малознакомые люди, а совсем по-другому, с обнаженными глазами и полным доверием… Она содрала с себя платье, кое-как натянула свое - еще такое нарядное утром, теперь оно казалось линялой тряпкой, и выскочила из примерочной. Регина стояла у окна. На секунду - одну секунду Эмме захотелось подойти и прижаться к ней сзади - просто чтобы посмотреть на реакцию, но она отмела эту мысль. Третьего отказа она не вынесет. И, не прощаясь, не говоря ни слова, она ринулась в прихожую.