Затуши

Джин оторвался, будто его оттягивали, и решительно прошел обратно в коридор: — Ставь-таки чайник. Я привез нормальной еды. Знал, что ты не обратишь внимание, да и у вас тут иногда не достанешь. Гарен сделал как велено и опустился на табурет рядом со столом. — Ты без охраны? — Да, всех дома оставил. Мои знают, что я к тебе приехал, ты же мой, — фырк, — лучший друг. А это ещё и полностью подконтрольная Кайзеру территория. — Ясно. Сам, значит, тащил. Довольный собой Джин начал выкладывать продукты горкой на стол, поверх кучи писем. Гарен взял в руку маленькую баночку с красной икрой, которую действительно невозможно было достать в отдаленном от портов городе, и усмехнулся: — Элита. Зачем всё это? — А почему нет? Когда я давал пробовать, тебе понравилось. Выложив всё из огромного пакета, Джин поставил табурет рядом и сел так, чтобы их колени соприкасались — будто ему было важно — почувствовать. Взял руку Гарена в свои и мягко погладил подушечки пальцев. Вся веселость разом улетучилась, словно прокололи воздушный шарик, и он заговорил глухо, не поднимая головы: — Я правда не знал. Правда. Когда меня повысили, столько всего навалилось, за месяц не разберёшь. Я писал тебе, туда, в часть, но ты не отвечал, и я не обратил внимания, думал, ты тоже занят… Да и мне… было не до этого. Я узнал только… случайно на глаза отчет попался, пятимесячной давности, знаешь, просто пару строчек, что ранен и госпитализирован. Подумал, хорошо, что жив, там ведь не пишут ничего путного… И потом, наш однокурсник мне сказал — он с тех краев… Но даже после — меня просто не отпустили, я писал тебе, сюда, но ты не отвечал даже… — Джин, — Гарен выдохнул, и когда тот тряхнул головой непокорно, мол, нет мне оправданий, осторожно взял за подбородок, поднимая взгляд на себя. — Я понимаю, не нужно оправдываться. Со мной уже все в порядке.  — Меня не было рядом, когда ты…  — Это уже не важно. Главное — ты приехал. Их взгляды разорвал звук закипевшего чайника. Гарен встал было, но Джин вскочил быстрее:  — Давай я, тебе, наверное… Гарен таки поднялся и с силой опустил руку мужчине на плечо, заставляя сесть обратно. Ворчливо заметил, обходя второй табурет:  — Не стоит обращаться со мной как с калекой. Сиди и жди, ты сейчас гость. Он взял с полки чай, поставил его, подвинув остальное, на стол, а потом достал две чашки — свою и Джина. А тот следил за ним непонятным взглядом, как кошка, а после тоже поднялся и, встав сзади, опустил подбородок на расслабленное плечо, обнимая за талию. Его рука скользнула вниз под ткань свитера и погладила вверх по теплой коже. Потом медленно, прохладная, по контрасту, прошлась по завитками паховых волос и опустилась бы молча под резинку мягких домашних штанов, если бы Гарен не перехватил крепко. Тогда Джин выдохнул: — Хочу. Трахни меня. На что ему хмыкнули: — Какой из меня… любовник теперь. — Плевать. Главное целый. Мой. — Джин, — на выдохе. Слабо, с оттенком все той же горечи. — Возьми… Я так давно не видел тебя… Пожалуйста. Я знаю, это, ну… как будто впопыхах, но, увидел тебя — и как переклинило… пожалуйста. Гарен зажмурился. Этот голос… этот голос преследовал его ночами, шептал то же, но так призрачно, хрупко, что иллюзия разваливалась, стоило только забыться и протянуть единственную уцелевшую руку. А здесь — реально. И как отказать? И он отпустил себя, отпустил руку, позволив ей творить, что хозяин пожелает. Чем Джин и воспользовался, оторопев всего на секунду от мелькнувшей перед внутренним взором тени вседозволенности, карт-бланша. Отвернул горло тонкого кусачего свитера, поцеловал позвонок пониже стриженого затылка и припал к шее сбоку — надолго, целуя, вылизывая. Спустился холодной рукой с тонкими пальцами вниз к мошонке и легонько её сжал, заставляя Рена прикусить губу — в предчувствии и предвкушении, острой мускусной нотой прилипающей ко дну языка — как ощущается вкус лимона или сливы от одного только запаха или даже мысли. У него ещё не стояло так, чтобы срывало крышу, но крылья носа уже подрагивали, заражаясь возбуждением. Гарен развернулся и хотел ступить вперёд, но Джин не дал, тут же обхватив его ногу коленями и сжав бедро, пропуская через себя дрожь.  — Не хочу ласкаться… просто трахни… Пожалуйста. Так давно не видел тебя… чего только не передумал, пока ехал… Рен выдохнул, посмотрел на Джина в упор — глаза у того лихорадочно блестели, будто в бреду, и он мартовским котом тёрся о его ногу, то сжимал, то медленно чуть разжимал бедра, провоцируя, воспламеняя. Будто его взгляда, ищущего, жадного, недостаточно. Джин безукоризненно владел собой на людях, но, словно в качестве расплаты за эту узду, стянутый на шее хомут и ежовые, иголками внутрь, рукавицы, стоило контролю пошатнуться едва они оказывались наедине — он распадался на части, как треснувшая изнутри мраморная статуэтка лукавого Аполлона. Природа в нем брала свое, и от неё не было спасения, как не было удержу жертве павшей от собственной силы инерции — чем сильнее сопротивление — тем жестче отдача. Зная это, Рен зачерпнул затылок и поцеловал сразу — глубоко. Неспешно, но истово, по кромке зубов, внутрь — медленно играясь с нёбом и языком, приникая всем телом ближе, втираясь, вбирая, впитывая чужую дрожь и подавленный, глухой стон. Джин разорвал поцелуй, отвернулся, переводя дух, сдерживая собственный напор, но Гарен не дал, стягивая вверх его кремовый свитер. У Джина оказались шрамы — он совсем о них забыл. Забыл о реальном теле Джина, воспоминания о котором каким-то дурацки-магическим способом заполнились идеалистическими снами. Его кожа на вкус солоноватая. И когда задеваешь сжавшийся сосок, Джин шипит и трется пахом в нетерпении — сжимает коленями бедро Рена, елозит вверх-вниз. Жмурится. И Рен знает — сейчас попросит. Нет, потребует:  — Возьми. Мой. Рен высунул язык в поцелуе, и его тут же втянули, всасывая внутрь, так что внизу живота аж запекло, и он с силой сжал бедра, пытаясь хоть как-то контролировать похоть. А потом, Джин, чуть отстранившись, мазнул по его лицу лукавым взглядом из-под ресниц и опустился вниз на колени. И Завтра перестало существовать. * * * Уже следующим утром, валяясь на кровати, Джин с досадой уткнулся лицом в подушку.  — Черт, я приехал поддержать тебя. Столько раз в голове прокручивал, что скажу, а вышло… Стоило только тебя увидеть — живого, не сломавшегося… Меня как напополам — два демона, совесть и похоть. Рен хмыкнул, не сломался, как же. Сломался, только и осталось, что жить на сломе. Хотел усмехнуться: видел бы ты меня, но вместо этого утешил — всё равно не исправишь — погладил по распущенным волосам бережно: — Не кори себя, вовремя ты. Очень вовремя, а то тоскливо стало. Они полежали молча, пока Рену в голову не пришло: — И всё же, где твои провожатые? Ты же теперь важная птица, просто так не отпустили бы. Тот хмыкнул, всегда легкомысленно относящийся к собственной безопасности:  — Всё-то ты знаешь. Я тут вроде инкогнито. Мои остались на границе города, у какой-то пожилой вдовы — мы с Кайзером сразу договорились — он знает, что я еду к лучшему другу не по самому радостному поводу, да и этот городок — тыл в тылу, чего тут… Рен покачал головой: — Тыл — это мутная водица, в тылу как раз и устраивают «несчастные случаи». — Меня только недавно назначили, я ещё никому даже насолить не успел, — парировал тот. — Как генерал-майор — нет, но, вспомни, тебя не за красивые глаза повысили. Джин поморщился, глубже закрываясь лицом в подушку, будто отрекаясь от реальности: — Перестань иметь мне мозг, прошу. Не хочу об этом сейчас думать. Потом поднял голову, волосы рассыпались в разные стороны, и мягко поцеловал Рена в плечо, не то извиняясь, не то — просто. Тот взял лицо напротив в ладонь и залюбовался ненадолго — как любуются чем-то хрупким, утраченным и вновь обретенным, тем, что можно потерять снова в любую минуту. Джин поймал контакт глаза в глаза — серые в синие: и гипнотизируя, и сам павший жертвой этой древней магии, застыл на незнамо какое количество… секунд? минут? Рен почти вслух выдохнул: куколка моя, — с невыносимой нежностью, обычно не свойственное его натуре, но не посмел. А после их прервало урчание в животе — они так и не определили в чьем. — Проза жизни, — заржал Джин, выворачиваясь, целуя обнимающую лицо руку и выскальзывая из кровати. Шутливо поклонился: — Чего желаете, господин? — волосы тяжёлой волной проскользили по обнаженным плечам вниз. — Тебя, — хотел ответить Рен, но, тоже вняв зову, усмехнулся: — поесть, а потом тебя. — Всегда к вашим услугам, — ему подмигнули и прошлепали босиком в кухню. Гарен тоже поднялся и, накинув халат, пошел следом. Джин уже обшаривал на корточках полки и кинул короткий взгляд на вошедшего: — У тебя в холодильнике будто голодомор на улице, а тут только мешок крупы. Что ты ел все это время? Нахмурился, что-то там себе несусветное надумывая, сжал губы, но нижняя все равно подрагивала, будто он вот-вот разревется из-за такой-то ерунды. Рен знал — не разревётся — тот последний раз позволял так отпустить себя в пятнадцать, когда умерла его собака в академии — и пообещал с того раза… Много чего он себе пообещал, но в груди Гарена все равно закололо — и так много было разного в этом чувстве… и отрицания невыраженного сожаления — жалеют жалких, слабых и немощных, а он не… А что он?.. …и беспокойство — потому что не надо Джину так… Травить себя. …и даже какое-то злорадство, мол, посмотри как мне без тебя х… Так много было всего, так оно перемешалось, что Гарен едва удержал это внутри, чтобы не выползло, преступное, наружу. Хотя, зря — они знали друг друга слишком хорошо и, учась скрывать свои эмоции, учились читать их отголоски друг у друга. Джин дернулся, однако прежде чем успел что-то сказать, Гарен сгреб загривок халата, стянул его с себя и накинул на мужчину напротив: — Перестань казниться, прошу. Особенно из-за такой мелочи. У меня не всегда пусто, и ко мне приставили девчонку — сиделку, ты видел её вчера, она мне готовила — брала деньги и покупала еду. Если ничего не видишь — значит просто закончилось. И надень что-нибудь, засмущаешь её, она скорее всего придёт позже. Джин низко опустил голову — как всегда делал, когда хотел скрыть что-то от Рена и знал, глаза выдадут; но тот не дал — склонился, поднял лицо за подбородок, коротко поцеловал и бросил: — Я переодеваться. Тебе тоже советую. Джин нагнал его в спальне: — Я помогу. Рен остановил его смешливым взглядом, подавив подкрадывающуюся нотку раздражения: — Я вроде как только на половину безрукий. На что мужчина склонил вниз голову и, подойдя, обнял за шею, чуть наваливаясь весом. — Позволь мне… Поухаживать за тобой. Пожалуйста. — Зачем тебе?.. — но, когда ему не ответили, облизывая ухо, сдался, — как хочешь. И его бережно одели, шепнули на ухо: — Можно, я помою тебя. — Зачем тебе? — Хочу. Люблю тебя. Джин будто цеплялся за эту фразу, будто пытался вернуть ею какую-то целостность своего отношения к Гарену — полноценность. Тот тряхнул головой, отступая на шаг — полноценность — это уже не их вариант. Неправильный путь, и если возвращается к нему снова и снова… Сказал: — Это лишнее. Но Джин не отцепился: — Разреши мне. Чего тебе стоит? На что Гарен только глянул исподлобья, отрезал: — Себя. Хотя руки у меня уже нет, но гордость ещё вроде осталась. Оставим это, ты собрался готовить? — Черт, ты же сам понимаешь, что это ерунда для тебя — разрешить мне, — с досадой возразили, — это в принципе не против гордости: ты — моя половина, о какой гордости вообще идёт речь?.. Гарен оборвал поток речи, отойдя ещё на шаг — наткнулся на мягкую ткань высокого столбика торшера и остановился. — Хватит, Джин. Тот поджал губы — затих, но не смирился. Отвернул голову. И Гарен никак не мог понять почему для него важна такая мелочь. Мелочь, которую он, тем не менее, не мог уступить, потому что… Потому что этого не позволяла та же сила — сила могущественнее гордости и чувства собственного достоинства, сила владеющая всем его существом, его сознанием и даже тем, что глубже, разумнее сознания. Сила, которая вырвала его из алкогольного дурмана, поднимала его каждое утро — без надежды и оправданий. Сила, которая являлась стержнем его сущности. И никак не объяснить её словами — никак потому что, он солдат, а не поэт; потому что даже пытаться описывать то, что стоит выше слов, не в его силах. Выдохнул: — Ты хотел приготовить поесть. Сделай, пожалуйста. Джин ожег его взглядом, кивнул и вышел. А Гарен сел на кровать, опираясь рукой на колено. Он снова чувствовал это давление, уже и забыл о нём — как мастерски умел Джин — вжимать за уязвимые места в невидимую стену. Не чураться никаких методов, пользоваться личным отношением. От этого у Гарена начиналась лёгкая мигрень — сдавливало виски и едва-едва закладывало уши в гуле непроизнесенных слов. Однако он нашел в себе силы встать и, выходя на улицу, бросил копошащемуся Джину: — Я на пробежку. Скоро буду. Закрыл за собой дверь не дожидаясь ответной реакции. Бег всегда ставил всё на свои места — здорово прочищал мозг. После пробежки их ссора казалась мелочью, потому что главное — Джин приехал, и они, наконец-то рядом. Он закрыл за собой дверь и тихо привалился плечом к дверному косяку в кухне, пока мужчина стоял спиной, что-то проворачивая на плите. Гарен задумался о том, как естественно это получалось — целовать Джина, хотеть до него дотрагиваться, в принципе, проявлять нежность. Это было легче, чем дыхание, легче, чем жить. Взять ту же Лиду или многочисленных девочек, девушек, женщин, а мужчин тем более, его окружавших — на них у него было какое-то внутреннее сопротивление: всегда требовалось усилие воли, чтобы пропустить их в свою зону комфорта, чтобы оставить их там — на какое-то время. Даже ребятки из его взвода знали, что при всей их близости, как команды, как приятелей, нужно соблюдать внутреннюю черту. А этот… вклинился. Проскочил в будто под него выстроенную нишу и остался там, устроился в бреши и сам теперь… Охраняет. И хочется его такого — всего, насовсем — себе. Даже когда уже — мой. Вот так вот у них совпало — и счастливо, и несчастно одновременно. — Быть бы тебе девкой, замуж бы взял. На что ему хмыкнули, не оборачиваясь: — Кто бы ещё кого взял.  — Выдра. Не помню, я уже спрашивал на сколько ты приехал? — Где-то на месяц. Выпросил… Вернее не так, я поставил Кайзеру условие… — Что? — …Ну да, — рассеянно. — Я сказал, если не отпустит, подам в отставку. Нахмурившись, Гарен сел на стул и дождался, пока Джин обратит на него взгляд: — Ты бы не подал в отставку. На что тот стрельнул опасным, жёстким почти взглядом: — Подал бы ради тебя. — И что бы ты тут со мной делал? Да ты бы пожалел после первой же недели. И умолял бы потом Кайзера взять тебя обратно, хоть в качестве адъютанта. — Ты меня не знаешь. — Ошибаешься, как раз таки я прекрасно тебя знаю, — они перешли на повышенные тона и воздух в комнате начал искриться невидимым напряжением. Взгляды скрестились, как шпаги, но Джин отошёл первым. Опустил взгляд на варившийся в кастрюле плов, помешал его, этим будто разжижая густоту эмоций и попросил: — Ты говорил, хватит, так вот — давай перестанем. Мы… у нас у каждого своя правда, и мы оба те ещё ослы, когда дело доходит до столкновения этих правд. На этот раз не согласен был Гарен, но он, промолчав, отвернулся к окну. Там, за вязью гардин на склонившихся к окну ветках уже вовсю набухали почки, а улица была наполнена грязным тающим снегом и огромными лужами в провалах почвы и просевшем асфальте. Как всегда в начале апреля — дохнё̀т теплом и снова засыпет. Вспомнилось то, что стёрлось под давлением времени — что, находясь вместе дольше суток, они постоянно спорили, бывало до срыва голоса, яростно, или на дебатах на риторике — Джин, вечно осторожный в разговоре с другими, будто с цепи срывался с ним: язвил, сыпал остротами, завуалированными отсылками, эпитафиями, эвфемизмами, заставляя Гарена самого проявлять чудеса остроумия, хоть так вызывая его на дуэль. А когда они оставались вдвоем, бравада отпадала, и Джин уворачивался от нападок или нападал сам — никогда не чураясь даже подлых приемов. И Гарен, еще в малолетстве, несмотря на весь свой кодекс, свою непоказную правильность и максимализм, остававшийся при нем ещё долго даже после их первого поражения на поле боя, прощал всегда — потому что… Всего и не опишешь. И, что самое странное, даже в самом жарком споре они никогда не опускались до рукоприкладства: едва дело доходило до точки кипения, разве что долго сверлили друг друга взглядами — в своеобразном поединке, пока кто-то не отворачивался — пристыженный, уложенный на лопатки, в показном «да пошел ты», признавая правоту соперника — разное было. Война отучила Гарена говорить много и правильно — сейчас он вряд ли победил бы в их споре на дебатах. От этого видения, мысль плавно перетекла к Лиде — к тому, как он… замахнулся, и нутро в который раз плетью ожгла неупокаеваемая совесть — не так как в первый раз, но хлестко, приговаривая, отказывая в амнистии и в принципе любом оправдании. Лида же, стоило помянуть, неслышно отперла дверь — только щёлкнул механизм при повороте замка. Прокравшись по коридору, она замерла на смущенном вдохе на пол пути, едва увидев Джина, даже не соизволившего переодеться — так и стоял в халате на нагое тело, с завязанными в скорый небрежный хвост темными волосами — по всем правилам старомодного, вернувшегося со слета злотворного колдуна, ведьмака высшей породы. Гарен озадаченно почесал бровь:  — Извини за него. Входи. Джин сейчас оденется.