Затуши

Джин заметил её не сразу, а когда заметил, явно растерялся, не зная как реагировать: он не был стеснительным, но даже имея двух кузин и мать, воспитывался в основном среди мужчин, что не предполагало наличия таких ситуаций в его опыте. Нет, он умел обращаться с женщинами, быть обходительным, делать комплименты, но для этого необходима определённая собранность, осознанность своих действий, предусмотренная невидимой стеной выстраиваемой едва ли не любым человеком: со всеми, кроме близких друзей, и, возможно, некоторых родственников. И никогда ещё отправной точкой в общении Джина с девушкой не служила такая ситуация — когда он настолько открыт во всех смыслах. Молчание прервал Гарен, кивнув на мужчину: — Лида, Джин, мой хороший друг. Познакомься, хотя, может, вы ещё со вчера знакомы. Лида опустила взгляд в пол, краска крайнего смущения не сошла с её лица. Все так же не поднимая глаз, она кивнула: — Рада познакомиться. Гарен хмыкнул: — Он сейчас переоденется и вернётся, проходи. Она снова кивнула, бросив короткий взгляд на удаляющегося царственной походкой Джина. Маленькими, тихими шажками приблизилась к печке, заглянула внутрь кастрюли и перемешала что там было, явно на автомате - плов уже был готов. Села на стул, сложив руки, и видно было, что ей неловко и сложно найти себе место — сама атмосфера в доме изменилась, положение Гарена как её подопечного, позволявшее ей чувствовать себя комфортно, изменилось, и что ей делать с этой новой… атмосферой в доме она не знала. Рен усмехнулся: такую её хотелось потрепать по светлой макушке, как младшую сестренку. Она, в тишине прочитала пару страниц и решительно закрыла книгу, видимо, собираясь уйти, но замерла при словах Гарена: — Поешь с нами? — Да, — раздалось с другой комнаты, — я отлично готовлю. Гарен хмыкнул, и негромко поведал Лиде. — Сложно назвать это отлично, но вполне съедобно. — Я всё слышу, чурбан неблагодарный. Девчонка робко улыбнулась и кивнула. Джин вышел буквально через минуту, с завязанными в приличный хвост чёрными, гладкими волосами, во вчерашнем чуть помятом свитере и штанах с выглаженными впереди и сзади стрелками. В нём всегда поступала эта порода, принадлежность к касте людей, именующихся noble и в то же время что-то неуловимо восточное — то ли в походке, то ли в разрезе глаз, в самом взгляде. Никто бы даже не осмелился предположить, что это в силу его… инонаправленности, потому что Джин отвечал ударом на удар и, видимо, в результате влияния внутреннего, непроизносимого кодекса чести, основавшегося в самих генах, отвечающих за тот самый noble, обладал совсем не женской мстительностью, чернейшей разновидностью вендетты. Никто в принципе не смог бы заподозрить в нём эту… инаковость, обратную сторону общепринятого фундамента морали, ибо легче было предположить в Джине асексуальность и полную незаинтересованность в таком роде чувств в принципе. Железный контроль, да. И, как внутреннее возмездие, треснувшая изнутри статуэтка лукавого Аполлона на обратной стороне монеты. Гарен так и не удосужился спросить, как тот уживается с двумя ипостасями, и пока обдумывал это, Джин успел поставить третий табурет со спальни. — Ты, может, почитал бы письма, — предложил, насыпая в тарелки рис. — Позже. Джин хмыкнул. — Лида, тут Рену прислали кучу писем, не хочешь нам почитать? Та распахнула большие глаза почти в испуге: — Но, это же личное… — Иначе он их никогда не откроет. Мы возьмем наименее личное, от его бывших подчинённых. Гарен впился в Джина злым взглядом, но тот не сдался, и всем своим видом показывал, что не отступит. Рён поморщился и отвернулся: — Поедим сначала. Не портьте мне аппетит. Уткнулся в тарелку молча, в то время как Джин, погоняв плов из одной стороны тарелки в другую, не утерпел и обратился к Лиде: — А как ты поживаешь? Сложно, наверно, каждый день приходить? Та подняла глаза на мужчину и румянец, едва сошедший с её щёк вернулся снова: — Нет, что вы, совсем не сложно. Мне нравится помогать. И я так, совсем чуть-чуть. Господин Га… — Ну какой он тебе господин, — смешливо перебил Джин, — он же не старик. -…господин со всем сам справляется, — сбилась девчонка. — А я просто… так, под рукой. — Ну, а чем помогаешь? Та совсем смутилась: — У-убираю. И готовлю. — Понятно. Это замечательно. Уверен, этот сухарь тебе не скажет, но, спасибо, что не бросила его одного. Рен хмыкнул, жуя, но ничего не сказал. Тогда Лида, скосив на него, на секунду глаза, обратилась к Джину: — А вы… хорошие друзья? Тот стрельнул глазами на «друга», даже не поднявшего взгляда, и улыбнулся чуть лукаво и тепло, одним уголком губ: — Мы друг друга очень долго знаем. Ещё с академии. Я был высокомерным заучкой, а он принципиальным занудой. Так и подружились. — А Вы… — Высокородный он, даже не сомневайся, — ворчливо хмыкнул Гарен больше себе под нос. — Порода так и прёт. — Он не завидует, ты не подумай, — с преувеличенной ласковостью понизил голос тот, и сразу изменил тон на привычный. — Но это не интересная история. Скажи лучше, чем ты занимаешься в свободное время? Склонил набок голову, и Гарен, заметив тон, оторвался от еды. Джин был явно заинтересован в девчонке — вряд ли, как в потенциальной подружке, но так или иначе она ему понравилась: можно было легко это заметить по этой самой склоненной голове и блеску глаз. По тому, как Джин не включил свою сардоническо-холодную сторону. Лида была простой, воспитанной, скромной девочкой. Не строила глазки, не пыталась флиртовать. Она даже вряд ли знала, как это делается. Но она застала его в неловком положении, чем сбила с толку и изначально помешала привычной линии поведения с девушками. А выстраивать ту самую линию после было бы комично. К тому же чистота и искренность не могли не подкупать. Было в Лиде что-то бесконечно милое. Сначала Гарен был слишком пьян, чтобы заметить, но после даже он поддался: мало помалу, хоть и не так, как обычно поддаются этому мужчины. — Я… ну, я ничего особенного не делаю. Помогаю в больнице ночью, поэтому сплю часто до обеда, и прихожу сюда. Э-э, Читаю иногда. — Оо, занятно. Моя кузина тоже любит читать. Просит себе вместо платьев книги. Хорошо, что у тёти большая библиотека. А что ты любишь читать? Лида сморгнула, точно какой-то частью сознания все ещё не могла поверить, что ей интересуются, и заблеяла, взмахивая руками, открещиваясь: — Ничего такого. Я все читаю. Все что есть. Дома немного книг, поэтому я… здесь… Она вдохнула, как для продолжения, но вдруг смущённо затихла. — Понятно. А что читала недавно? Гарен на секунду удивлённо приподнял брови и снова заставил себя сосредоточиться на трапезе. Джин мягко улыбался, и несмотря на их более чем долгое знакомство, сейчас сложно было понять был ли это вежливый, светский интерес или ему действительно хочется знать. Несмотря на разницу в характере и положении, Гарену было странно-легко представить их вместе. Она будет смотреть ему в рот, ловить каждое слово, обожать его откровенно, сама гладить рубашки, выращивать ему детей. А он возьмёт на себя ответственность. И мать, наконец перестанет докучать ему по этому поводу. И на секунду подумал, что так, может, и было бы лучше. Всяко лучше… Чем с калекой. Ощущение потери, её несуразное предчувствие стало почти ощутимым, как сосущее ощущение пустоты в нутре — Джин редко кем так заинтересовывался с первого взгляда. Он всегда долго… приценивался, что ли… тех людей, которые не входили в его близкий круг он часто расценивал лишь с точки зрения полезности. Это долго было камнем преткновения в их спорах: они оба не блистали милосердием в юношеском возрасте, но у Джина оно то и дело вылезало за рамки обычной человечности. И они спорили, что есть человечность, что есть милосердие, соучастие, сочувствие, бескорыстность — зачем они вообще нужны. Козырем в их споре Гарену служил вопрос: «А что насчёт меня?» И Джин раз за разом сбивался, потому что его отношение к Гарену выходило за рамки его логики, за рамки теории, которую он построил, чтобы избежать лишних чувств. И теория рушилась, как неудачно выстроенная горка из лакированно-скользких фишек домино. Теперь… Джин изменился. Гарен не знал, кто из них — больше. Он, но все так же «приценивался» к незнакомцам при первой встрече, редко позволяя чужому обаянию захватить себя и… К черту. Надо перестать об этом думать, пока сердце не разъела нелепая чёрная ревность. Он быстро доел и отставил посуду. — Я на пробежку, — коротко бросил, поднимаясь. — Опять? — удивился Джин. Тот ничего не ответил, не в состоянии заставить себя посмотреть. Дёрнул углом губ. Закрывая подъездные двери, почему-то больно кольнуло, что Джин не пошёл за ним, не спросил, что случилось, что в принципе — остался там с ней. Хотя, зачем бы? Тряхнул головой и низко опустил её. …Надо перестать об этом думать. Это нелогично, конечно же он остался. … Надо перестать. Негоже мужчине о таком думать. Думать так… По-женски. Не сгорая, но тлея на углях багровой, ничем не обоснованной ревности. Придумки, игры воображения. Но, кому нужен… Калека. Ч-черт. Он побежал, заставляя себя сосредоточиться на движении и бежал, пока не устал так, что даже сила мысли ослабела — хотелось только доплестись до дома и облиться водой. Свежей, чистой. Мысли вяло клубились спутанными мотками, мутно переходя от одного на другое, но уж лучше клубки, чем стрелы, каждая их которых — Парфянова. Все, что ему нужно — это уснуть. Утром все станет проще и понятнее, если совсем не сотрется. Утро отсекает все ненужные эмоции и хотелось, чтобы оно просто поскорей нагрянуло, хотя вечер ещё даже не наступил — часы на высоком здании обладминистрации показывали начало пятого. Дверь была закрыта, видимо, Джин защелкнул её, как ушла Лида, и Гарен постучался. Тот открыл сразу же, будто стоял у двери и ждал его. Осмотрел с ног до головы, непонятным тоном заключил: — Набегался? Проходи. Какая-то нечитаемая, задумчивая двойственность была в нём. Будто он все ещё что-то переваривал. Прогонял через себя, через эмоциональное поле и ещё не знал, что сказать, и стоит ли говорить вообще. Гарена осенила мысль, не пришедшая сразу из-за глупой ревности, затемнявшей любую другую идею. — Она тебе рассказала?! Сорвалось с губ хриплое, на полувздохе, и ему не удалось удержать ни неприязни, ни негодования, ни подкрадывающихся ноток ужаса о том, что Джин теперь знает… Знает, как низко он опустился. И такой он теперь ему точно… Джин отступил на пол шага, скорее удивленный тоном, чем что-то ещё, но в полумраке коридора, а они так и не включили свет, разглядеть в лице напротив ничего не получалось. Только и повис между ними остаточный привкус интонации голоса. И Джин растерялся. Набрал воздуха, чтобы сказать что-то, однако Гарен прервал грубо: — Только не говори сейчас, что любишь меня! Не цепляйся за это, как за последнюю уцелевшую баррикаду. Особенно… когда это так близко к тому, чтобы оказаться ложью. Джин выдохнул. Подошёл ближе, ткнулся макушкой в плечо: — Хочу, потому, что правда. Но не буду. Не знаю… Что мне сделать, чтобы тебе стало легче? Тот медленно уперто покачал головой: — Ничего не надо. Ты приехал, уже легче. Но… Наверное, тогда начала появляться эта ещё не до конца оформившаяся мысль. Желание. …Потому, что солдат — это не звание, не профессия, и даже не призвание. Это состояние. Нутра, души. Невытравливаемое. И не починишь потом, как не склеить треснувшее зеркало — как ни старайся, мелкие кусочки уже выпали. Потерялись. Джин, скорый к ласке, поцеловал скулу: — Может, поедем ко мне на неделю? В дом деда в деревне. Он остался в семье после Реформации, и как дед умер, туда только летом заезжают. Гарен вздохнул: — И что мы там будем делать? — Не знаю. Но там лучше, чем здесь, в четырёх стенах. Можно ходить с утра до ночи по лесу. Заблудиться где-нибудь, а потом выйти в другой стороне и добираться лошадьми два часа обратно. В той глуши только лошади и водятся… И лисы. Я помню, ты когда-то говорил, что любишь лисиц. Голос Джина мягкий и убаюкивающий тёплый, обтекающий, полный какого-то незримого, невыраженного даже утешения — как интонации колыбельной. И Гарен, обволакиваемый этой волной понял, что согласен на что угодно — лишь бы с ним. Усмехнулся, обнял снизу в ответ, прижимая к себе, как что-то безмерно ценное. Оно так и было — безмерно. И все действительно не имеет значение — действительно. Пока ты кому-то искренне нужен. Подул ему в ухо, тот фыркнул и потер то о плечо. — Так ты согласен? — Согласен. — Поехали тогда, прям сейчас. …пока ты не передумал — повисло, явное, в воздухе. Гарен фыркнул: — Поехали, дай только, и вправду, помоюсь. * * * Они оставили Лиде записку, едва ли не всю еду и немного денег с почти любовной припиской от генерал-майора: «Тебе бы пошли синие бусы». — Она тебе нравится, — наконец вслух заключил Гарен. Перекинув сумку через плечо, он шёл по левую сторону от мужчины — как всегда, со стороны дороги. — Нравится, — просто ответил тот. — Она заботилась о тебе. И, как мне кажется, она в тебя влюбилась, — после паузы, заключил с непонятной, смешанной какой-то интонацией: — Совершенно зря, как по мне. Ты уже для этого занят. Гарен на секунду озадаченно свёл брови, ускорил шаг, чтобы заглянуть Джину в лицо. Неверяще заключил: — Ты что, ревнуешь? Мужчина криво усмехнулся: — А что, если так? Рён признания не очень-то ожидал, и пфыркнул, снова замедляясь, чтоб пойти вровень: — Совсем как мальчишка. Они шли по узкой тропке к остановке поезда, и вокруг их обступали только поля, да и иногда проезжающие мимо велосипедисты. Джин повернулся с вызовом: — Ну и что? На себя посмотри. Подумал, что из-за какой-то ерунды я посчитал тебя отвратительным. Низ живота будто схватило на мгновение неприятным холодом — нежеланным предчувствием, но Гарен все же уточнил. Ему нужно было знать: — Из-за какой конкретно ерунды? Тот помялся, избегая смотреть в глаза — видимо, подбирая слова. Но между ними повисло молчание ожидания, так что он аккуратно ответил: — Из-за того, что ты выпивал. Гарен горько усмехнулся и отвел взгляд на открывающееся поле, дальше — на горизонт, где на самой его линии собирались серые дождевые тучи, закрывающие солнце, так что только по кромке этого темного тумана пробегала тонкая золотая линия. Красиво. Перевел дух и ответил: — Не преуменьшай, я пил не просыхая, — голос получился глухим, потому что слова давались трудно, через силу: — Мне света белого не было, и не надо было. И так бы я и остался, одноруким пьяницей — калекой, каких чёртова сотня после этой дурной военной косы — если бы не твоя Лида. Не знаю, что она тебе говорила, но я повёл себя с ней отвратительно. Почти… — он замолчал, не договорив. Колебался — насколько стоит, и рука дрожала, собранная в кулак, оставляя на ладони болезненные, наливающиеся красным отпечатки-полумесяцы от коротких ногтей. И настолько отвратителен он себе стал в ту минуту, точно та ночь ещё не прошла. Не закончилась. — Рен, — Джин остановился, — если ты… Но тот кивнул мрачно, бескомпромиссно — к себе, мол пошли, и обернулся, не останавливаясь, через плечо. Посмотрел под ноги: — Я ударил её почти. Какая после такого… любовь. Глухой клубок яда в последнем слова. И Гарен — как тот скорпион, ужаливший спасшего его монаха. Они молчали весь остаток пути. Проводница вежливо просветила их, что до деревни им доехать можно в две пересадки, но первый поезд в Ерени, их сменного пункта, идёт в десять вечера. — Мы подождем, — ответил за них обоих Джин и купил билеты. Следующие два часа они тоже молчали. Джин, едва взглянув на Гарена, что-то для себя на его счёт решил, достал из сумки книгу и уткнулся в неё с головой. Сам Рен, после разговора, неожиданно почувствовал себя легче. Это несделанное, недодуманое даже действие, само намерение удавить девушку в алкогольном угаре оказалось грызло его исподтишка, жгло на границе подсознания, потому что если он способен на такое, то дальше… А оказалось — надо было сказать, потому что оно как гной в закрытой ране — разъедает, пока не вытолкнешь. И неподъёмная ноша слов оказалась картонной коробкой. Чтобы не думать, он заснул, откинув голову на спинку пластикового сидения. Разбудил его Джин: — Не просыпайся, — шепнул на ухо, явно пользуясь возможностью прикоснуться. — Дай мне свою вольницу и зайдем в вагон. Там доспишь. Уже окончательно стемнело и пространство освещалось только окнами станции и тяжёлыми ручными фонарями проводников. Вокруг сновали люди: какие-то бабушки с котомками, мужчина в коричневом пальто. У перрона к ним спиной стояла девушка в платке и красивой плиссированной белой юбке до колена. Она переминалась с места на место и явно кого-то здесь встречала. Гарен поднялся. Шея затекла и неприятно тянула. — Эй, не просыпайся, говорю, просто документ мне дай. Тот негромко засмеялся: — Поздно. Пошли. Проводник внимательно просмотрел обе вольницы, после чего кивнул, пропуская внутрь. Джин предусмотрительно купил места в купе, надеясь обойтись без компаньонов, но внутри уже сидел полный мужчина с красными губами и тоскливо смотрел в окно. Рядом с ним на столике располагалась различная закусь и на четверть опустошенная пластиковая бутылка без маркировки. Обратив внимание на вошедших, он вяло поздоровался и вновь уставился в окно. Кажется, на девушку в белой юбке. Они сели на диван с другой стороны и Гарен, поблуждав взглядом по скудной обстановке купе, невольно остановился взглядом на пластиковой бутылке. Во время сухого закона отец такие же таскал из каких-то подпольных ларьков. Один раз его избили едва не до полусмерти, кажется, госслужащие, но ничего не изменилось. Ларёк прикрыли — он нашел другой — в том пойло продавали в маленьких стеклянных бутылочках, будто из-под лекарства, перекиси водорода. Стоил алкоголь безумно дорого, и отец продал швейную машинку уже почившей матери. Гарен тогда пребывал в академии и не знал, хотя даже если бы приехал, а приезжать на каникулы он отказывался, то вряд ли бы заметил. Он в принципе узнал об этом гораздо-гораздо позже, с письма отца. А потом сухой закон отменили. Джин сжал его колено под столиком, отвлекая, и, поймав взгляд, одним им только понятным жестом спросил всё ли в порядке. Тот кивнул, мол, пустяки. Воспоминания. Толстяк, видимо, тоже заметив взгляд, но, истолковав по своему, радушно предложил присоединиться. Гарен криво усмехнулся: — Спасибо, батя, обойдемся. На что тот, поинтересовался: — А вы, небось, военные? — Немного, — ответил Джин, кинув на друга быстрый взгляд. Будто спрашивал разрешения. — Оо, — мужичок усмехнулся и спросил в шутку, но с некой подспудной опаской: — Дезертиры? Тогда Гарен, не дав продолжить, мрачно показал культю руки: — Инвалиды. Дядька разизвинялся, но на этом разговор стих. Свет в вагоне вскоре выключили и Джин, разложив на верхней полке постельное, полез туда, дремать. Гарен тоже лёг на койку, не расстилая, и долго-долго не мог заснуть, просто глядя вверх, впереди себя, и слыша, как их попутчик продолжает закусывать и пить. Было в этом что-то отвратительное — в самом звуке, хотя Гарен и не мог определить, что. И не спалось, ибо он ярко представлялся себе таким же — одряхлевшим, толстеющим, с лысиной на макушке и грязным передом футболки. Конечно, в реальности их попутчик так не выглядел, но ночные тени рисовали Рену самое худшее, и постепенно лицо мужчины менялось на черты Гарена — на постаревшие глаза — мутные, с отекшими от пьянства веками. Он сцепил зубы, зажмурился, силой воли отгоняя от себя навязчивую картинку. Заменяя её на текст зазубренного в академии Кодекса, повторенного в своё время столько раз, что изображение самих букв выгравировалось на обратной стороне век. Текст не содержал никаких сверхумных посланий, больше — про подчинение, уважение, честь, но и то лучше, чем та проклятая метаморфоза. Он и не заметил, как задремал, а проснулся рано утром — так рано, что солнце лишь краем выглянуло из-за бугристой линии горизонта. Надолго приник к пейзажу взглядом — было в рассвете что-то магическое, нереальное. Он проводил черту между завтра и сегодня — он, а не стрелка часов, отмечающая первую секунду после полуночи. Рассвет ластиком стирал те ямы, которые глубина переживаний и удушающая сила стыда и совести бурили в его нутре. Он проводил черту над Завтра, как мать обычно отмечает на стене карандашом рост ребёнка. …над Завтра, которое, как иногда казалось, не наступит. Как бывало, казалось — не существует. И разжималась стиснутая до боли в кулак рука. До следующего вечера. Мужичка в купе уже не было — Гарен заметил в полусне, как тот собрался и вышел ещё где-то на половине ночи. Встал и прогнул спину, разминаясь, распрямляя плечи. Похрустел шеей. Рядом, на верхней полке лицом к нему спал Джин. Гарен, усмехнувшись, указательным пальцем уцелевшей руки погладил его по щеке. Джин глубоко вдохнул и выдохнул. Открыл сонно один глаз. — Приехали? — Нет ещё. Рано. — Ясно. Я тогда посплю. Чуть-чуть. Гарен хмыкнул. Увидел торчащую из-под подушки книгу, вытащил её и сел обратно на нижнюю полку. «Военное искусство Востока», гласило название, а Гарен вдруг понял, что не открывал никакую книгу чёрт знает сколько времени. Он и раньше немного читал, предпочитая стрельбу, боевые искусства и прочее множество физических факультативов коими пестрила Академия, но после… происшествия — держал в руках книгу разве что передавая её Лиде. Эта книга была зачитанной, с загнутыми уголками страниц. Он перевернул её переплётом вниз и его вдруг молнией проткнуло давнее воспоминание. Это случилось лет в шестнадцать: он был на перепутье, потерял все ориентиры, все указатели правильного направления и сидел, растерянный, пытаясь что-то сделать, как-то синхронизировать прошлого и теперешнего себя. А все из-за… И Джин тогда, будто зная о его сомнениях, о колеблющихся весах, поймал взгляд, сказал: — Ты восхитительный. Самый лучший человек, которого я только встречал. Он был красным как рак, но неимоверно решительным, и держал в руке эту же книгу — будто цеплялся за неё, чтобы не утонуть в смущении. И это, на самом деле, многое решило, потому что ещё никто в жизни Гарена не относился к нему так. Так… По-особенному. Только спустя годы он понял, что Джин изначально видел в нём что-то: приучал его к себе, как зверя. Понемногу. Ласково. А тогда, он застыл, в ошеломлении, не зная, что сказать, как отреагировать и реагировать ли вообще. Под конец только, когда истекли всевозможные паузы, преодолел разрывающий их шаг и обнял. Крепко. Как хорошо, что ты у меня есть, — не сказал. Он потому-то и запомнил эту книгу — она тогда вывалилась у Джина из рук, и он, ойкнув, не присел за ней, а обнял в ответ. И Гарен помнил, что подумал: Не оставляй меня, никогда. Воспоминание живо захватило его воображение и пронеслось перед глазами как цветное кино. Раньше он часто прокручивал его снова и снова — как сейчас — когда скучал, или просто было трудно. И оно прохладным бальзамом ложилось на душу — Джин будто сам холодной рукой касался его щёки и медленно брал лицо в чашу ладоней. Гладил. Потом забылось, подтерлось временем, но всё же… Даже если тот эпизод в прошлом, даже если он сейчас так не думает… Даже… Гарен отложил книгу и поднялся. Закинул локоть на верхнюю койку, под бок лежащему на животе Джину и прислонился к самой койке, чтобы почувствовать его теплое дыхание, коснуться зубами его нижней губы. Прикусить и оттянуть. Всосать в себя, касаясь языком. Отпустить с сочным чмокающим звуком и снова коснуться, уже языком кромки зубов приоткрытого рта. — Ммм, — Джин шевельнулся и скорее на автомате, чем сознательно двинул правой рукой, просовывая её вниз под одеяло. Гарен не дал, перехватил и тут же встретился с широко распахнутыми синими глазами. — Дьявол, — почему-то шёпотом выругался Джин, теранувшись о простынь бедрами. — Снился тебе? — ухмыляясь в шутку спросил Гарен, но тот криво усмехнулся в ответ: — Знал бы ты в каком виде. — Хах, да ты… Ему не дали продолжить, так как Джин, высвободив руку притянул его за затылок в поцелуй. Целоваться было неудобно, но Гарену ещё никогда не было так плевать. Он развернул руку ладонью вверх, просунул между ног Джина и погладил. Тот шумно втянул носом воздух… И они разом отпрянули друг от друга, почувствовав, что слетают. Джин, перекатившись на спину, закрыл лицо руками. Гарен же, развернувшись, скорее грохнулся, чем сел на нижнюю койку обратно и прижал сгиб большого пальца к чуть припухшим губам. Когда проводник заглянул оповестить, что скоро их станция, всё выглядело довольно прилично. Джин слез с полки и сочно потянулся, соединяя лопатки и круговыми движениями разминая шею. Пока поезд медленно тормозил, они кое-как привели себя в порядок. Побриться не успели, и Джин, у которого борода почти не росла, с детским любопытством провёл по однодневной щетине Гарена: — Станешь так потихоньку бродягой. Тот хмыкнул: — И подамся в монастырь. — Воу, только не в монастырь. Заведешь там себе юного любовника, а что мне делать? — Какое-то у тебя извращенное представление о монастырях, — фыркнул. Переговариваясь они вышли к многолюдному, несмотря на такую рань, вокзалу. По перронам перебрался народ всех мастей: от военных, до детей не самого благоприятного вида с большими клетчатыми сумками. Один такой едва не залез в их сумку, когда Джин шуганул его, приложив руку к кобуре. Сам Джин тоскливо наблюдая за какой-то упитанной дамочкой, на ходу трудившейся над бутербродом с сервелатом, пожаловался: — Есть хочу. — Ну, мы никуда не спешим, — пожал плечами его спутник. Они зашли за билетами, с облегчением узнали, что выезд только через час и запаслись бутербродами у стоящей неподалёку бабушки. Все столовые, включая вокзальную еще не открылись и им ничего не осталось, кроме как сесть на свободную лавочку, запивая добытое обнаружившимся в сумке Джина компотом. — Ну как тебе, генерал, — усмехнулся Гарен, с удовольствием вгрызаясь в колбасу, — безродная еда на задворках общества? — Ну, во-первых, я ещё не генерал, — парировал Джин дожевывая. — А во-вторых? — А во-вторых… с тобой хоть на край света. Усмехнулся одним краем губ, чуть смущённо, как в самом начале их… связи, когда ему не до конца верилось, что то, казалось, недоступное, неприступное ему всё-таки досталось. И Гарен отзеркалил улыбку, внезапно почувствовав себя в прошлом — безумно, окрыленно влюбленным, с толпами бабочек в животе, внезапно желающий сантиментов, которые в прошлом высмеивал и считал себя на то неспособным. Желающий, чтобы между ними не было и сантиметра, не было между и мига расстояния. Потому что мой. Мой до корней волос. Тело от тела, кусок души, который кто-то почему-то от него отпаял. И хочется отбросить это, потому что и правда сантименты, и, понимаешь, не надо, а то в обратку ещё хуже… И так тянет коснуться, дотрагиваться, хоть волком вой. Негоже оно — мужчине — так тосковать — ни по женщине, ни, тем более, по другому… Но, гори оно в огне, думается. Потому что рядом — родной и живой. Плоть от плоти. Это все промелькнуло в секунду. Джин, почувствовав перемену, пусть и не поняв какую, придвинул колено к колену — будто и сам хотел унять тоску расстояния. Гарен выдохнул: — Давай доедим. И Джин молча кивнул.