Отрывками

Хакуэй вспоминает Коэна по тем пяти ночам, которые он провел с ней. Сейчас, когда молодой император Рен Хакурю провозгласил его и остальных детей Рен Котоку изменниками, принцессе Коэн все равно не кажется таким черствым, сухим и холодным, несмотря на все те слова, которые так красиво говорит ее младший брат. Было что-то такое в тех недолгих минутах единения, близости, что заставляет Хакуэй даже сейчас почувствовать, что Коэн был искренен, разговаривая с ней. Хакуэй врать не будет. Не будь тех пяти ночей, она бы безропотно поверила всей той грязи, что выливали на другую ветвь Рен. Она бы поверила в то, что все ее двоюродные сестры были блудницами, а братья мужеложниками или того хуже. Она бы без сомнений поверила в то, что Котоку не родной брат Хакутоку, а Гьекуэн не ее мать. Она бы, казалось, поверила во все те байки, которые умело бы сплел ее маленький брат, впитавший в себя столько яда за прошедшие годы, и подхватили придворные и народ. Но Хакуэй знает: все слова – по крайней мере, о Коэне – всего лишь гнусная ложь. Коэн любил Ко и старался сделать империю лучше. Он ненавидел изменников, но не прибегал к пыткам с бамбуком. Он не выставлял головы казненных на городские ворота и не пил из черепов своих побежденных соперников. Хотя последнее наверняка придумал простой люд. А Хакуэй и не думала, что будет скучать по запаху миндаля, исходящего от Коэна, не думала, что захочет вновь услышать его чуть хриплый, но мягкий голос, не думала, что будет скучать по их немногословным разговорам и прокручивать в голове множество вариантов «а если бы». Будь Коэн жив, Хакуэй бы пришла просто поговорить. Был бы он в темнице, в куче грязи на улице или в сточной канаве – неважно, Хакуэй просто не хватало чего-то… чего-то важного, наверное. Первая ночь была неожиданной. Коэн пришел к ней, не предупредив о визите, и молча сел на постель рядом с застывшей от удивления Хакуэй. «И вот уже пятый месяц Хакурю не присылает птицу с посланием», – начал тогда разговор Коэн. Хакуэй потупила взгляд, вжалась в постель и натянула повыше легкое одеяло. Она не отвечала, ну а Коэн уже просто молчал, не предпринимая попыток снова заговорить. Хакуэй казалось странным то, что он даже не взглянул на нее и почти всю ночь смотрел перед собой. Он молчал до тех пор, пока не забрезжил рассвет. И как только первые солнечные лучи, словно воры, прокрались в опочивальню принцессы Хакуэй, Коэн поднялся и попросил прощения за неожиданный визит и за то, что из-за него Хакуэй так и не сомкнула глаз. Вторая ночь была уже где-то через месяц после первой. И Хакуэй уже не готовилась ко сну, а лишь расчесывала волосы, почему-то отказавшись в тот вечер от помощи удивившегося Сейшуна. Коэн вошел, словно тень, и если бы он не сказал «Здравствуй, Хакуэй», то она бы его и не заметила, увлекшись разглядыванием ночного неба из окна. Хакуэй уже представляла, как Коэн всю ночь промолчит и даже не взглянет на нее, и хотела присесть в кресло у окна, но он присев напротив нее, впился в нее взглядом. Всю ночь напролет он не сводил с нее своих глаз, и Хакуэй хотелось сжаться под этим взглядом, спрятаться убежать, закрыть лицо ладонями от стыда или же попросить принца покинуть ее опочивальню немедленно. Но почему-то она ничего не сделала. Хакуэй лишь краснела, кусала губы и теребила рукава своего одеяния. На третью ночь Коэн решился на прикосновение. Он осторожно прикоснулся к распущенным волосам Хакуэй, убрал за ушко прядку, пропустил пальцы сквозь иссиня-черные локоны и, поднеся прядку к губам, хотел прикоснуться к ней, но не решился. Хакуэй удивлялась, прятала краснеющее лицо и – днем – стыдливый румянец, словно знала какую-то тайну сдержанного принца. Но в ту ночь они говорили о будущем, говорили о мечтах и немыслимом, говорили, говорили, говорили. Хакуэй и оглянуться не успела, как стала жаждать прикосновений Коэна. Странное желание одолевало ее, когда принц пришел к ней в четвертый раз – спустя почти три месяца – и попросил разрешения о прикосновении к ее руке. Хакуэй не могла отказать, заглядывая в алые омуты – глаза Коэна. Прикосновения, мягкие и нежные, будоражили внутри Хакуэй что-то, будили. По-детски невинные касания, поглаживания и переплетения пальцев почему-то казались Хакуэй интимными, и принцесса смотрела на ладонь Коэна, касающегося ласково и осторожно, с лихорадочным румянцем на щеках. «Коэн», – нерешительно позвала Хакуэй. Но утро уже настало, и Коэн, казалось, снова отдалился. Пятой ночи Хакуэй ждала с нетерпением. Ждала, зная, что войско любимого брата близко, что оно почти перешло великую реку и что совсем скоро на дворец обрушиться град запаленных стрел. «Что же ты тянешь?» – думала Хакуэй, урадкой глядя на Коэна на военном совете и совсем не слушая то, что Хакурю покорил еще одно подземелье. Лишь взгляд Коэна волновал ее, лишь прикосновений его рук она жаждала и лишь его она ждала ночью в своей опочивальне, не ложась, порой, в постель. Пятая ночь настала. Неожиданно так, спонтанно. И совсем не так, как представляла себе Хакуэй. Все полыхало огнем, несло паленым мясом, кровью и страхом. И Хакуэй помнила этот запах. Так пахла смерть ее любимых старших братьев и отца. И Хакуэй кричала, пробегая по коридорам, кричала, понимая, что некогда прекрасный дворец, наполненный столькими воспоминаниями, медленно будет становиться пепелищем. Она бежала, перепачканная вся в золе, впитавшая в себя запах гари и свежей крови, пока не встретила Коэна. Тяжелораненого Коэна. Дрожащими руками она приподняла его и приблизила свое ухо к его губам, чтобы слышать его последние слова. Хакуэй шептала: «Да, конечно», Хакуэй целовала – мягко, ласково, нежно, – Хакуэй плакала – горько, навзрыд, долго. Пятая ночь была с металлическим привкусом на губах, с липкими алыми пятнами на нежных руках, с тяжестью в голове, с запахом горелого, паленого, мертвого. Пятая ночь была поцелуем Коэна. Пятая ночь была смертью Коэна. В империи продолжали шептать, что Коэн – изменник, чудовище, Хакуэй вспоминала те пять ночей.