Драбблы (Destiel и Cockles)

посвящение: ~мурр жанр: романтика предупреждения: поклонение и сомнофилия вместо овсянки, сэр К семи утра в Ванкувере в любое время года пол холодный, но сегодня как-то по-особенному; от окна тянет, паркет твёрдый, голени под тяжестью остального веса затекают уже спустя четырнадцать минут – подвигает колени, меняя неудобную позу. И так полные, чувственные губы, оказывается, во сне теряют чёткий контур. Такие пухлые получаются, если долго плакать, прикладывать лёд или во время секса стонать в подушку широко открытым ртом. Вряд ли он вообще плачет. С его губами как-то сразу хочется слишком много запретного (одно желание хуже другого – за какое преступление против человечества дают самый долгий срок? Дайте два): аккуратно обвести подушечками пальцев, соскользнуть на одну фалангу во влажный рот и смотреть, как на выдохе отклонит голову, медленно, мучительно медленно вытянет язык и станет мокро ласкать самым кончиком; словить его сдавленный вдох и пропустить по горлу глубоко в себя, чтобы прочувствовать изнутри эту разливающуюся теплоту, как от алкоголя; его хочется поцеловать. Тихо. Каждый шорох как крик птицы в темноте двора, каждая мысль отдаётся эхом: слышно, как влюблённость обволакивает внутренности и, не найдя точки опоры, проливается сквозь. Веки опущены, дыхание ровное, волосы чуть растрепаны – физически невозможно быть таким красивым и так красиво спать, но у него получается. Удивительно, что в комнате их только двое, удивительно, как у его кровати ещё не выстроилась очередь из художников, прижимающих к груди краски и качающих головами: "Нет университетов, чтобы научиться передать это... Нашего таланта недостаточно". Никакого таланта недостаточно. Мужчина в постели медленно вытягивается, смыкая лопатки, и исчезает та грань реальности, когда ещё можно просто смотреть на него, превращаясь в то, как замираешь во времени, впитывая это бесконечное чувство насыщения его красотой – не вмещающейся в нём, разрывающей пространство без. Белая простыня ловит блики поднимающегося где-то солнца; на заднем плане как будто слышен чей-то укор: "В него легко влюбиться... В этом нет ничего удивительного". Для человека, не ищущего красоту специально, для человека, флиртующего со своей первой девушкой так, чтобы сравнивать её большой нос с кафедральным собором, это – самое удивительное событие в жизни, и он дотрагивается до чужого плеча и ведёт указательным пальцем вниз до сгиба локтя. Стараясь не разбудить. Дженсена нужно разбудить. Миша помнит. Миша просто не уверен, что "доброе утро" произносится как "ты слишком красивый". "Нам пора идти" вряд ли хоть на каком-нибудь забытом диалекте звучит как "ты-слишком-красивый-давай-я-буду-любоваться-тобой-вечно-и-мы-никуда-не-пойдем". Миша закрывает глаза, и этим утром ясно слышно, как он сглатывает. Всё случилось лет шесть назад: стал играть ангела и как-то заигрался под внимательным взглядом зелёных глаз. Воздух начал давить на плечи, и по ночам совсем душно, а привычное безрассудство вылилось в тягучую реальность, в которой то, как улыбается один человек, стало казаться идеально подстроенным, стало видеться самой продуманной сюжетной аркой из возможных. Сценарии перестали удивлять, слова перестали передавать ощущения, комплименты перестали быть вежливостью, шутки перестали быть шутками, и осталось только непрекращающееся желание обладать. "Но всё хорошо, потому что я чувствую себя так, словно ангел стоит за моей спиной". Не надо было так смотреть, не надо было так говорить. Ничего не хорошо, Дженсен. Ничего не хорошо, когда ладонь ложится на чужое запястье, ощущая пульс, и в груди от этого щемит. Потому что кожа отличается от холода вне постели, отличается от собственной и потому что утренний свет мягче ложится на русые, чем на тёмные волосы. У них, вообще, много отличий. У них разница в возрасте в пользу Миши в несколько лет, но это Дженсен иногда смотрит с улыбкой: "Мальчик, что ты вытворяешь?.." У них разница в росте в несколько сантиметров в пользу Дженсена, и это не значит ровным счётом ничего, разве что Дженсен сможет резче запрокинуть голову вверх при попытке поцелуя или быстрее ударить так, что кровь пойдёт носом. Кровь не пойдёт от сердца к немеющим кончикам пальцев; кровь просочится сквозь грудную клетку наружу и не остановится. Крови будет очень много. А у него так некстати идеальные для поцелуев губы, ничуть не испорченные чужими. Наверное, дома его целуют нежно, наверное, никто не оставляет на нём жадных отметин, не тянет зубами нижнюю, чтобы он рычал от удивления и боли и мстительно кусал за плечо, подминая под себя. Зря. Эти губы для крупных планов, для того, чтобы смыкать на горлышке бутылки и жадно пить, закинув голову так, чтобы кадык ритмично двигался при каждом глотке. Губы, чтобы хрипло произносить в них: "Хочу..." и, помогая пальцами, глубоко проталкивать свой член на всю длину. У него губы, идеально подходящие, чтобы просить: "Прекрати!" – и не слушаться. Миша привстаёт на коленях, поднимая подбородок, – приходится дышать носом, чтобы не утонуть сейчас в собственных ощущениях. Искреннее непонимание, зачем еще существуют музеи, зачем открывать выставки и делать новые фотографии, когда вот оно, есть это. Если можно смотреть, как он спит и неслышно выдыхает через чуть приоткрытый рот, какой смысл в дальнейших поисках прекрасного? И в эту секунду кажется нелепым, что кто-нибудь может считать достижением не любоваться этой красотой, не быть сопричастным. Жадно осматривает тело и старается запомнить и этот запах чистой кожи, и эти серые лучи на плечах, и эту непосредственную близость. Проснётся – нельзя так долго смотреть. Только грудь Дженсена едва-едва заметно приподнимается во сне, и с его формой ушей и идеальными чертами лица создается ощущение, что он отлит из гипса. Сомнительная мысль, что не все эльфы уплыли на Запад. Сложно удержаться, чтобы не трогать сейчас. Дженсен не любит говорить, но, если нужно, говорит медленно, с долгими паузами, как будто проговаривает сначала про себя слово и только такому, отточенному, позволяет сойти с кончика языка наружу. Как всегда хочется толкнуть в плечо, чтобы рассыпался в растерянной улыбке и облизал губы, так и сейчас хочется, чтобы он утерял свою статичность. Его безупречность в движении, совершенство в том, как с животной пластикой помогает своим словам рукой и упирается ею между ног, ведя плечами. В том, как свет озорно переливается в его зрачках, в том, как он спонтанно хмыкает и дотрагивается до уголков рта пальцами. Дом, который построил Миша – комната, заполненная кадром одного человека. Человека, который облизывает губы и запрокидывает голову, чтобы рассмеяться от его слов. Но не смеется, плёнка обрывается, и он запрокидывает голову снова и снова, сам восхищенный, делая восхищённым непрестанно, восхищённым без конца. Миша задерживает дыхание и ведёт пальцами ниже, – кожа горячая и нежная; ни одного звука, как будто утро замерло, чтобы не мешать, – и надавливает, пересчитывая рёбра. Постоянное желание увидеть, что произойдет, если запустить руку в его волосы и взъерошить укладку у всех на виду? Каждодневная жажда узнать не погоду на выходные, а как он стонет, когда с силой сжимает руку на чужой коже бедра? Не важно, какую сцену сегодня играть, важно, поджимает ли пальцы на ногах, когда кончает? Как именно он дышит, когда спускает чужую одежду? Какой он сам под одеждой? Грудную клетку сдавливает и вниз стекает тёплая волна, когда Дженсен выпрямляет согнутую в колене ногу и становится понятно, что в Техасе не было школ для примерных мальчиков – он спит без нижнего белья. Красивые впадины под линиями мышц живота к паху. Выбритый лобок. Холодный свет оставляет на коже тёплые тени. Мягкое покрывало соскальзывает к коленям – нет, что вы, это всё мои руки, посмотрите, какие они своенравные, я отрекусь от них на библии и не стану защищать в суде – и открывает аккуратный член. С таким нужно сниматься в порно. Миша закрывает глаза и глубоко-глубоко вдыхает. Могли бы сами снимать Дженсена в порно и никому не показывать. Могли бы играть в бутылочку и не поворачивать ее. Могли бы играть в карты на раздевание и не притрагиваться к колоде. Могли бы включать вечерами фильмы и не смотреть их. Может быть, стоит убить его сейчас?.. Это легко: примять край подушки и с силой вдавить в это красивое лицо. Схватит за запястья руками и станет выгибаться. Недолго. Зато потом можно сделать с ним, что хочешь. Только так, наверное, и сможешь. Может быть, стоит сделать татуировку с буквой "J"? Скруглённый хвостик на внутренней стороне бедра? Под сердцем? Никто не увидит, никто не поймет. Может, попросить его сделать самому? Он ведь так любит причинять собой боль, что ему стоит... Миша как будто со стороны смотрит на то, как его собственная ладонь ложится на чужое колено и, проделав плавный путь наверх, замирает между бедер. Тепло. Дотрагивается до яичек, приподнимая, и, нежно поглаживая, накрывает член. Воздух сквозь зубы; у Дженсена едва заметно меняется дыхание, а член под осторожными прикосновениями медленно наливается в руке. Нельзя. Миша сглатывает и, ни на мгновение не сводя глаз с лица Дженсена, обмакивает пальцы другой руки во рту. Внизу тянет, джинсовая ткань болезненно трётся, и он беззвучно шипит, боясь даже мысли расстегнуть ремень. Меняет руки, обводя теперь мокрыми пальцами головку, а теми, которыми прежде касался его, дотрагивается до себя. Нельзя... У Дженсена между бровей появляется складка; шире разводит бедра, почти встав на колени и, прижимая рукой между ног, делает несколько рваных движений вверх. Нельзя?.. Сдавленный стон-всхлип; укрывает и роняет подбородок на грудь, надавив обеими руками на ширинку и пытаясь восстановить дыхание. Как раз вовремя. – Какого хуя ты здесь делаешь?.. Эльфы не должны так выражаться. Эльфы не имеют права знать, как можно из букв составить такие грязные слова. Но Миша не морщится – совершенство нельзя запачкать, сколько бы Дженсен ни пытался. – Я пробрался через твое окно, спящая красавица... Миша отвечает, ещё не услышав вопроса о взломе, потому что Дженсен помнит, конечно, помнит, как запер дверь своего трейлера. Дженсен помнит такие вещи так же хорошо, как умеет понимает, в отличие от других, когда Миша говорит всерьёз. – Тебя никто не мог разбудить, - добавляет тихо, потому что Дженсен взъерошивает свои волосы и – то ли смущённо, то ли раздражённо – подтягивает покрывало до груди. – Если ты не принёс мне кофе в постель, я даже не знаю, как можно оправдать твоё поведе... Миша зажмуривается, наклоняется и приоткрывает рот, чтобы впервые в жизни поцеловать его. Пусть ударит, если хочет. Пусть ударит. – Заткнись, – шёпот в губы, – я принёс кое-что получше. Я принёс поцелуй. Тёплое дыхание путает мысли, и, кажется, пальцы, с силой сжимающие его затылок, и рука, тянущая на себя, не похожи на удар.