***
Впервые за несколько дней Ядвига ехала ночевать домой. Отца, и без того человека раздражительного в отношениях с людьми, а в работе – холодного и сосредоточенного, лишний раз нервировать было нежелательно – он нежно любил свою девочку, послушную, примерную дочь, и его сердито нахмуренных бровей Ядзя боялась больше всего на свете. У отца была «однушка» в городе, где он частенько оставался ночевать, предпочитая не проводить часть ночи в пути до загородного дома, где маленькая семья Миримских обитала постоянно, а хорошенько выспаться для насыщенного следующего дня. В такие дни и Ядзя не ночевала дома. Перед возвращением отец всегда звонил домработнице Марте с указанием о том, что приготовить на ужин, а она, в свою очередь, вызванивала «панну», погрузившуюся в омут любви и наплевавшую на честь и достоинство, которые прежде были для нее высочайшими ценностями. Отец навряд ли понял бы душевные переживания и чувства дочери – он все еще видел в ней маленькую «цурочку»*, а не красивую совершеннолетнюю девушку. Отца разочаровывать не хотелось, а отказываться от сегодняшней жизни – в сто, в тысячу, в миллион раз больше. Если бы у той Ядзи, которой она была год назад, спросили, счастлива ли она, она бы с уверенностью ответила «tak». Но если бы вопрос прозвучал так: ты счастливее, чем будешь, Ядвига? – то она бы совершенно точно сказала «nie», потому что такой счастливой она не была ещё никогда, ни разу за всю свою беззаботную, но уже спланированную родителем жизнь: ей выбрали сначала лицей, потом – страну – она могла преспокойно остаться в Польше вместе с дядей, но отец посчитал это недопустимым, потом – жениха, естественно, поляка, потом – университет и так далее, по нарастающей. Отец считал, что при таком раскладе дочери и желать больше нечего – на такую судьбу грех жаловаться. Если бы отец знал о том, как сильно он ошибался… Если Ядзе шестнадцатилетней такая планировка вполне нравилась, то Ядзе девятнадцатилетней, к тому же до безумия влюбленной, такая жизнь счастливой не казалась. Ей не нравились большой дорого и строго обставленный загородный дом, лекции по экономике и лощеный ясноглазый брюнет Янек, сын давнишнего отцовского друга. Ей хотелось жить в маленькой двухкомнатной квартире со светлыми обоями, заваривать зеленый чай на две кружки, слушать ласкающий стук швейной машинки и любить Владислава Алексеевича Царцева. Хотелось до свиста воздуха где-то под фарфоровыми ребрами, до дрожи, до сухости неба и до темных мушек в и без того черных глазах. И точно так же сильно ей хотелось, чтобы ее отношения с отцом остались прежними – добрыми и теплыми. Она любила Влада, любила нежно и горячо, но отца она тоже любила, к тому же прекрасно знала о том, что Влад – возможно, временно (при одной мысли об этом у нее подкашивались ноги), а отец – навсегда. В огромной медовой бочке ее счастья была ложка дегтя, и именно этот, казалось бы, незначительный компонент при смешивании мог одним махом испортить всё. Не допустить смешивания было невозможно – часики тикали, и отец мог узнать о так тщательно скрываемом в любую минуту. А значит, нужно было превратить деготь в мед, чего одна она сделать никак не сможет. Но ведь они же… вместе, да? Вдвоем? А останутся ли они вдвоем после того как Влад узнает, кто на самом деле ее отец? - Участок семь, пожалуйста, - обратилась Ядзя к таксисту, стараясь скрыть внезапное изменение голоса.***
За последние несколько дней она смеялась всего один раз, и от этого становилось досадно. Ее смех был лекарством не только для нее самой: врачи советовали ей побольше радоваться и улыбаться, но и для него. Хриплые, гортанные, резко разрывающие тишину больничной палаты, но невероятно красивые звуки вырывали из повседневной рутины (это только кажется, что профессия врача невообразимо увлекательна), ввинчиваясь в голову и заставляя отвлечься от тоскливых унылых мыслей о кварцеваниях и потерянных карточках. Но она не смеялась. Будто бы назло не смеялась, не радуясь ни тому, что ей удалось – господи, ей все-таки удалось выкарабкаться, а ведь в восьмидесяти пяти случаях из ста такое обычно заканчивается смертью! – ни скорой выписке, ни даже тайком принесенной им в палату пачке сигарет (тогда он, борец за здоровый образ жизни, отчаявшись хоть чем-то порадовать ее, крадучись, как заправский шпион, вытащил из кармана глянцевую коробочку, чтобы в ответ услышать равнодушное: «Оставь на тумбочке, Вань, я не хочу»), ни забегавшим изредка родственникам, ни даже вообще, казалось, ему самому. Чуть оживляясь только в те дни, когда на обед давали печень, она лежала на кровати в одной позе, глядя куда-то в стену, безучастная ко всему. - Меня тошнит от этой палаты, - сообщила она ему. - Я могу договориться о переводе, - тут же откликнулся он, сильнее сжимая ее тонкое запястье. - Нет, ты не понял. Меня тошнит не конкретно от нее. От всей больницы. От корней этих отросших, - она брезгливо подцепила прядку двумя пальцами, точно насекомое, - тошнит. От тарелок со сколами тошнит. От капельницы этой мерзкой. До спазмов просто. - А от чего не тошнит, Ксюш? - Я домой хочу, Вань. Я очень хочу домой. В квартиру эту с облезлыми стенами и без телика, на свою скрипучую раскладушку. Курить хочу. Хочу пельменей, вареников, мороженой пиццы, креветок. Я хочу жить как раньше, понимаешь? Как до залёта этого дурацкого. Вот от этого не тошнит. Не успел он подумать о том, что его-то в этом списке как раз-таки и не было, как она негромко, но сильно рассмеялась и прижала его руку к чуть шероховатой коже щеки. - И от тебя, Вань, тоже не тошнит. Ни капельки.***
Что и говорить, Жилин выгнал ее очень эффектно: говорил красивые роковые слова, сверкал глазами, драматично швырнул ей деньги и умирающим голосом потребовал захлопнуть дверь – словом, вылитый Эдвард Каллен. Но документы, сданные ею при поступлении на должность, он ей так и не отдал, а забрать их было необходимо хотя бы для того, чтобы с чистой совестью стать секретарем. Поэтому ранним весенним утром Галя осознала тот малоприятный факт, что ей, как ни крути, вновь придется вернуться в Ледовый Дворец, более того – снова увидеть Анатолия Леонидовича, который всего за одну их короткую встречу успел показать себя как крайне неприятный человек. Впрочем, вероятность встречи с Жилиным ее волновала меньше всего. Куда больше ее нервировал тот факт, что ей придется увидеть того, с кем она провела прошлую ночь. Ей было мучительно стыдно за то, что она показала себя такой слабой перед человеком, которому в принципе плевать на ее душевное состояние. Учебный день тянулся мучительно долго, и Галя решила наплевать на нудную лекцию по психологии. Сделав умирающее лицо и наплетя доверчивой и наивной Татьяне Дмитриевне о том, что у нее просто «бешено болит живот, не знаю даже, с чего бы это, вроде ничего такого не ела, нет, спасибо, скорой не надо, я недалеко живу, до свидания, Татьяночка Дмитриевна, вы уж простите, что так получилось», Галактина отправилась на остановку, старательно сохраняя при этом облик умирающего лебедя. Выпрямить спину она смогла лишь у Ледового Дворца, будучи точно уверенной в том, что ее чудной метаморфозы никто не заметит. Окинув взглядом парковку, Галя вдруг нахмурилась: среди прочих разноцветных машин, стоящих в строгом порядке, который она уже зазубрила наизусть, притаилось аккуратное белое авто, по всей видимости, «Лендровер». По тому, как точно машина встала на парковочное место, а также по изящной сумочке, оставленной на переднем сидении и просматривавшейся через окно, Галя определила, что водитель – женщина. «Интересно-интересно», - пробормотал Коля, задумчиво морща лоб. – «И что это за новая дама к нам пожаловала?» Распахнув двери в холл, Галя поняла, что пришла как раз «вовремя»: в коридоре наблюдались хоккеисты, один из которых – голубоглазый ухажёр Касаткиной, стоя поотдаль разговаривал с… Мариной?! Галя даже не успела поразиться подлости Марины, когда ее глаза отметили тот факт, что их разговор совершенно не похож на милую беседу влюбленных. Выражение лица парня было равнодушным, абсолютно отличным от обычного ласкового, а голубые глаза светились не теплотой и любовью, а какой-то обреченностью и даже обидой, что не могло не заинтересовать. Лицо же Марины было уже не язвительно-нежным – по жалкому изгибу черт бровей и по расширившимся льдистым глазам было видно ее раскаяние. Только в чем же она раскаивается? Переводя взгляд с одного человека на другого, она вдруг ощутила острый укол в сердце, хотя ее глаза еще не сумели сориентироваться на силуэтах молодой девушки, стоящей боком и парня, что-то говорящего ей. «Андрей – шлюха!» - пронзительно заверещал Коля. Да, это действительно был Андрей, но теперь Галю волновал не столько он, – хотя волновал безумно – сколько его собеседница. Галя автоматически отметила правильность и красоту ее черт, здоровый блеск длинных волос, спускавшихся по узкой спине, обтянутой тканью явно недешевого пиджака, стройность ее изящной фигурки и все женственные изгибы, которых, увы, природа самой Гале недодала. Девушка была одета со вкусом и дорого, хотя и достаточно просто, однако Галя, выросшая в состоятельной семье, смогла определить приблизительную стоимость и якобы обыкновенного светлого шарфика, и босоножек на небольшом каблучке, и кожаного пояска, и красивой цепочки на лебединой шее. «Зато у тебя красивый нос», - утешил Коля. – «Да и вообще, она наверняка тупая!» Внезапно девушка встала на носочки (показались шелковистые даже на взгляд чулочки), и коснулась щеки Андрея губами. Ровно в этот момент взгляды Гали и Андрея встретились, столкнувшись с препятствием в виде друг друга. Галя криво усмехнулась, сложила руки замочком, как бы говоря этим: «Совет да любовь!», и стрелой метнулась в темный коридор, тем самым заставив Марину бросить на нее недоуменный узнавающий взгляд.