***
- Я не хочу видеть никого. Приезжай, забери меня. Ксюха выписывается из больницы, потеряв пять кило и крепко держа Галю за руку. Темно-серая футболка болтается на ней, как флаг на здании Подольского суда. У Ксюхи впалые в глубину черепа щеки, огромные синяки под выцветшими карими глазами и колючий локоть, которыми она то и дело задевает Галю за бок. Ксюха смеется, растягивая не алые, но терпко-розоватые губы и щуря миндалевидные веки. Ксюха – полевой осенний цветок, клочок обесцвеченного временем цветного платка, и рядом с ней Галя выглядит ну просто чересчур здоровой и полной сил – наконец-то. - Домой, - шепчет она как заклинание. – Домой, домой, домой… Она улыбается, выплевывая всю свою двухнедельную норму за один присест, и высокий светловолосый мужчина в белом халате завороженно смотрит на нее, неся в руках небольшой пакет с ее нехитрыми вещами – «больная не должна перетруждаться». В ее руках букет белых лилий, и молоденькие медсестры завистливо смотрят ей вслед – Иван Владимирович пользуется большим спросом в гинекологическом отделении третьей городской больницы, а его очаровывает не симпатичная круглолицая скромница в халатике, а полунищая проабортированная проститутка. Белые шелковые лепестки гладят ее по алебастровым щекам и приподнимают рваные пряди уже рыже-русых, а не апельсиновых волос, теперь падающих на плечи и сколотых черной блестящей заколкой где-то сбоку. Черный-белый-оранжевый смешиваются в море синих глаз, отпечатывающих ее острые скулы в своих зрачках, и Галя незаметно смотрит на то, как больно и горячо смотрит он. Тот самый случай, когда в чьих-то глазах проститутка становится королевой. Галя вежливо отходит в сторону, держа в руках щекочущиеся лилии, пока Ксюха касается взглядом своих бело-карих его переносицы. - Найди себе кого-нибудь красивого и достойного, Вань, - просит Ксюха. – Ты слишком хорош для меня. - Зачем искать? – его брови изящно вздымаются вверх. - Я ведь уйду, Вань. Ксюха совершенно не умеет целоваться – позорный факт для представительницы древнейшей профессии – но встает на цыпочки – а ведь она высокая! – и тянется к его губам, окончательно сливаясь с темными островами его зрачков, плещущихся в синем море. Галя перебирает острые лепестки и смотрит, как по ним скатываются капли, соленые даже на вид. Медсестры сворачивают шеи и узят глаза, глядя на оранжевую спину, оттеняющую серость белого халата и понимая то, что отделение теряет лучшего жениха. Ксюха пересчитывает ступеньки пальцами ног, не оборачиваясь, и Галя спешит за ней, махнув рукой резко севшему под карим взглядом белому халату.***
У Гали ввалившиеся вглубь серебристые глаза и еще больше оранжевого отлива в темных волосах – голову моет слишком часто и слишком обильным количеством дешевой мазни из киоска – видимо, хочет нравиться. Она ворвалась на склад, истерично и горько – никогда, никогда он ее такой не видел – всхлипывая, размазывая по лицу слезы и прилипшие волосы и что-то истово бормоча, и завидев знакомую стройную поблескивавшую очередным роскошным платьем фигурку за одним из столиков, он понял всё без слов. Самойлову, дававшую ему списать историю и ранее не замечаемую им ни в одном из подобных заведений, бывшую, мать ее, одноклассницу, сейчас просто хочется разорвать на куски вместе с ее нежно-розовым коротким – на полторы выше колена - платьем. Свернуть ее тоненькую матово розовеющую же шейку – где же ты была, зараза, когда у них что-то там крутилось? В школе-то все липла к Андрею, липла, а тут, видать, не углядела. - Если бы ты знал, как она достала меня, - демонстративно закатывал глаза «женишок» в школьном туалете – единственном месте, куда назола не посмела бы сунуть нос, протягивая Царцеву зажигалку. – Нет, не курю, извини – режим. Наша служба, как говорится… Самойлова демонстративно изящно изгибает спину, выставляя взгляду едва видимые сквозь ткань ямочки у поясницы и полукруг тонкой талии, а Галя заливается у него на плече, и форменная юбка собирается морщинками, скатываясь на полных бедрах. Андрюха – господи, это же Кисляк, сколько вместе учились, за одной партой просидели – друг-приятель, само собой, но сейчас просто неотвратимо хочется размазать его по стенке хотя бы за то, что он видит мраморную кожу её головы, светящуюся сквозь черно-оранжевые прядки. За то, что она впивается в его шею, вдавливая короткие ногти в мякоть пальцев. За то, что лацкан его пиджака уже насквозь пропитался солоноватым запахом ее слез и шампуня. За то, что ее плечи вздрагивают, и с каждым новым толчком она прижимается всё ближе и ближе, все сильнее и сильнее обнимая его, что-то неслышно и слезно ему рассказывая. За каждое новое касание его ладони ее темных, пахнущих крапивой волос, к которым – странно – нужно прикасаться еще и еще, нужно так же сильно, как дышать, жить, двигаться. И одновременно – не хочется.