Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей, И тем верней ее мы губим Средь обольстительных сетей А.С. Пушкин
Марина уже неделю носит в сумке лезвие в аккуратном пластиковом футляре и резкий подгнивший страх в сердце. Марина боится крови, пожалуй, даже сильнее, чем инея в ярко-голубых глазах, но по лезвию скатываются, разбиваясь в ногах, те же ясные блики, и ей снова и снова становится больно. После каждой новой тренировки Марина уходит в туалет и долго-долго смотрит на лезвие, тянущееся к лилово-голубой реке, спускающейся к ладони по белой коже, но не решается окрасить ее красным, хотя голубые сковало плотным злым льдом, и они даже не пытаются освободиться. Ей надоело «раз-два-три-четыре» пять раз в неделю, Дашины светлые красивые волосы, на фоне которых пакля, тщательно скручиваемая ей в косу-канатик, уже не выглядит презентабельно, и нескладная – плоская в нужных и объёмная в ненужных местах фигура Галины Дмитриевны Галактиной, присутствие которой она отмечала повсюду – видеть стрекозьи строгие глаза у кондуктора, продавщицы, девушки, идущей навстречу было явлением невыносимо кратковременным и потому невыносимо больным. На фоне ее кошмарной, совершенно нескладной, пусть и легкой фигурки упругая грудь, плоский живот и стройные подтянутые ноги Марины, более не подчёркивавшиеся облегающей тканью, выглядели очень выигрышно. Идя рядом с хореографом во время обсуждения движений, расстановки ли, она не раз видела сравнивающие взгляды, и сравнение было – маленькая победа – в ее пользу. Марина ненавидела ее люто – она отняла сначала место, а потом, когда Марина таки добилась законного – Щукина. Пусть косвенно, пусть не она, но – чёрт возьми! – ведь именно на той треклятой вечеринке Егор впервые задал ей одним махом рассекший Гордиев узел ее интриг вопрос. Марина клялась и божилась, что – боже мой, Щука, да у меня и в мыслях не было, да зачем мне этот Кисляк, да у него же одно ухо больше другого и левый резец кривой, и вообще, я только тебя люблю, глупенький! - и верила в то, что это звучит убедительно. Егор учился на экономиста и что-что, а сложить два и два так, чтобы сумма была равна четырем, а не «Маринка не смогла бы мне изменить» он сумел. Но Марине от этого не легче. Марина стесняется своих стройных ног, соблазнительно показывающихся из-под короткой юбки, и утешает себя тем, что на Галактиной она все равно не смотрелась. лучше бы не смотрелась, честное слово У Марины глаза, пропитанные тугим сухим стеклом до самого граненого хрусталика, нестриженые ногти и серебристое лезвие, сверкающее инеем. Точно таким, которым хоккеист номер десять стянул свой прежде пылающий взор. Марина уговаривает себя потерпеть всего-то до шести – до конца тренировки. Марина уже готова – совсем-совсем, честное слово. Марина надеется, что жар ее крови растопит тускло голубеющий лёд и совсем забывает о том, что венозная кровь – холодная. - Ну, ты идешь? – Даша весело встряхивает помпоном. - Да. Марина отвечает не столько ей, сколько самой себе.***
Ксюха красит волосы в цвет на тон темнее – выглядит благороднее, выбрасывает тертую джинсовую юбку, штаны из кожзама в неряшливых дырах, купленные ею в шестнадцать с половиной, колготки в сетку и две синтетические майки – одна с искусственно улыбающейся блондинкой, вторая – в аляповатых блестках. Волосы уже едва-едва, но все же закрывают ключицы, а челку уже можно закалывать, поднимая кверху, и ей так определенно лучше – даже Светка сказала. Красная помада из заляпанной тональным кремом косметички меняется на тюбик менее жирной, зато более пристойного цвета подвядшей розы. Чёрный лак смывается ацетоном, а ярко-малиновый - без сожаления летит в мусорное ведро. Ксюху больше не тянет курить. Да и курить ей не на что. После того, как она дала затрещину клиенту – если, конечно, дальнобойщика в насквозь прокуренной куртке можно так назвать – только за то, что он действовал слишком активно, нуждающихся в ее услугах порядком поубавилось, а, соответственно, поубавилось и свободных денежных средств. Ксюха смотрит на очередного небритого парня, вспоминает теплое море синих глаза и ей становится безудержно противно и гадко от него, от них всех, от самой себя, поэтому она как-то по-девичьи и даже кокетливо зажмуривает глаза и разгоняет маленькую руку до тех пор, пока она не встретится с колкостью щетины, а потом споро поправляет бретели и выскакивает из фуры, быстро и часто сглатывая громкие оскорбления. - Ты конченая дура, - подытоживает Танька, выпуская в серое от звезд небо дым сигареты с ментолом – практически песня. – Ну чего ты ломаешься? - Я не знаю, - меланхолично сообщает Ксюха, вытягивая губы трубочкой. – Не знаю, - повторяет она, невольно сравнивая небо и… Голубой лучше - Я не понимаю вообще, кого ты из себя мнишь? – вопрошает Танька без дерзости в голосе. - Ты не поверишь, но ничего нового тебе услышать не удастся, - звезды баламутят Ксюхин зрачок, и от этого всё мутнеет и расплывается. - Ты поправилась, - колет Танька, надеясь вывести девушку из состояния морального опьянения. – И зачем этот гламурный блеск? Надеешься, - Танька швыряет в лицо смешок, - надеешься, что твой прекрасный принц проедет мимо трассы на карете скорой помощи? Ксюха почти ласково цедит опостылевшее «заткнись» сквозь щель между передними зубами и с ужасом осознает, что коллега – вернее, уже бывшая коллега – права. Но вечером Ксюха снова изводит шампунь с экстрактом лопуха, втирает в сухие локти детский крем и понимает, что она второй раз в жизни безудержно, беззаконно влюбилась в того, кому эта любовь только помешает. Врачу в чистой рубашке, выпускнику Московского государственного и просто хорошему человеку Ивану Владимировичу Черкесову навряд ли нужна уже темно-рыжая тощая «плечевая» с родителями-алкоголиками и трескучим вылетом из кулинарного техникума в прошлом. Та стройная темноволосая и кудрявая медсестричка с красивым цветочным именем, которая особенно часто не попадала ей в вену иглой капельницы – да. Ксюха – нет. Утром Ксюха заплетает косу набок, подкалывает челку невидимками за десять рублей, проводит по губам палочкой свежей помады, а по ресницам – тушью, в пузырек которой она прежде старательно поплевала, натягивает сарафан – школьный вельветовый сарафан темно-коричневого цвета, из которого она почти уже выросла, застегивает пряжку босоножек, одолженных у Катюни, и отправляется на остановку. У кольцевого троллейбуса двенадцать остановок, одна из которых – «Городская больница номер три». Ксюха садится на скамью, отводит плечи назад и смотрит как он, глядя себе под ноги, поднимается по плоским ступеням – интересно, та пациентка с фамилией одного из русских классиков выписалась или пока нет? Он не узнает ее, к счастью/несчастью. Ей отчего-то хочется броситься к нему на шею и спрятать голову в полах белого халата, и она убеждается в том, что никогда – никогда-никогда, никогда больше не выйдет на трассу, но стоит небу окраситься ежевечерним серебром, как она, попадая каблуками в трещины между кусками асфальта, быстро движется по двору, чтобы опять вернуться с пустыми руками. В окнах Галактиных горит свет.***
Она невероятно красивая. Красивее всех на свете и особенно – ее самой. У Яны – Яночки, Янушки, Януси – талия даже на глаз не больше шестидесяти сантиметров, изящные тонкие ножки и огромные влажные глаза подстреленной лани, отороченные черным бархатом ресниц, и Галя не без злобы замечает, что они черные только потому, что густо, но аккуратно накрашены. Она приходит в Ледовый все чаще, встречается с Андреем и о чём-то с ним подолгу разговаривает. Галя старается не смотреть, но Жилин бросает ей «мне некогда возиться с бумажками, зайди позднее» все чаще и чаще, и его взгляд, направленный на нежно-розовые, щебечущие о чем-то губы, не ранит. Он убивает. Наина вызванивает ее каждый вечер, и она разговаривает с ней о некомпетентности бывшего начальника, плотно захлопнув дверь, хотя брата и так нет дома. Гена, кажется, заметил какие-то перемены в сестре, и поэтому чаще она обнаруживала отсутствие его обуви на коврике у двери, чем ее присутствие. Ей почему-то до кошмарного все равно. Наина торопит, и по изгибу тональности в трубке Галя точно определяет изгиб ласточкиных крыльев, резко и глянцево чиркнуых кистью на снежно-белом чистом лбу. Царцев смотрит на нее с какой-то чокнутой жалостью в карем взгляде, подливает ей кофе, который Галя вроде бы терпеть не может и сбрасывает звонки отца даже несмотря на то, что у Гали талия отсутствует как таковая. Он неспешно рассказывает ей про Самойлову, глотая согласные, и Галактина держится за его рукав. Вообще-то ей нужно увольняться, но Галя об этом и думать не собирается, потому что на сегодняшний день коричневый пластиковый поднос и мягко-мятая ткань владовского пиджака – все, что у нее есть, не считая института со свежевыкрашенными аудиториями. Староста группы говорит ей, что она «просто умница» - институтская жизнь стала увлекать ее куда сильнее, и к экзаменам она готовилась усерднее, отчего четверки, встречавшиеся в ее зачетке, как-то незаметно умерли, округляя острые углы. Она приходит на работу с учебником английского за час до начала смены, и Царцев понимающе прикрывает дверь раздевалки. - Может, тебе коньяка налить? - Ты хочешь споить меня под благовидным предлогом? – она улыбается, растягивая потускневшие губы. Царцев сам выпивает шестьсот граммов – за себя, за нее и еще раз за себя, чтобы не сойти с ума от чернеющего блеска ее зрачка. - Ты превратилась в… - В Каренину, - подсказывает Галя. – Помнишь, мы обсуждали? - Скажи, что ты просто себе все это придумала, - Царцев смотрит умоляюще. Галя молчит. Ядзя чуть морщится от запаха спиртного, коснувшегося его пиджака, но привычно ласково целует его, варит кофе в турке и подставляет свою лебединую шею под его губы. Все было отлично – просто чудесно, на ее взгляд – пока в груди не смешались горячие угли и лед, которые упорно пытаются погасить друг друга, невольно причиняя ей боль. Жилин звонит – Галя вздрагивает от трели, пробившей ее карман – и ненавязчиво приглашает «заглянуть вечерком». Галя морщит нос, но соглашается. Царцев дает ей отгул, широко улыбаясь. Все утро и день Галя старательно торчит в институте, потом помогает девочкам-филологиням украшать вестибюль к какому-то там празднику/мероприятию, на которые институт был весьма и весьма щедр, бесцельно бродит по городу и даже покупает себе мороженое, а потом несется в Ледовый. На часах – половина седьмого Фонтанчики выключены заботливой уборщицей, и Галя заходит в женский туалет, дабы напиться, с горечью вспоминая о том времени, когда она приглаживала здесь волосы, готовясь к выступлению на матче. Выходя, Галя нечаянно задевает дверь одной из кабинок бедром, и она как-то неожиданно открывается. Галя оборачивается на монотонный скрип и застывает, точно залитая бетоном. У Марины лицо цвета именно бетона, и по матово сереющему запястью струя за струей ползет красное, извиваясь. Галя видит валяющуюся на полу пластинку опасного лезвия и лихорадочно думает, где Марина могла достать его. Сейчас такими вроде уже не пользуются, предпочитая безопасные станки и бритвы, но, может быть, Марина нашла его в швейной корзинке своей матери – ими резали ткань, и у мамы Гали тоже было такое… И только тут она смогла закричать.