"Повесть Лет: Хронология Второй Эпохи."
"Охотнее всего внимали речам Саурона в Эрегионе, ибо жившие там Нолдор неустанно горели желанием совершенствовать искусность и тонкость своих творений.""О Кольцах Власти и Третьей Эпохе"
1586 год Второй Эпохи
По лесной дороге, освещенной последними лучами заходящего солнца, ехал всадник. Его конь - высокий жеребец, черный, словно южное ночное небо, длинноногий, серогривый и гладкошерстный - вероятно, проделал нелегкий путь. Он то и дело пытался сбиться с рыси на шаг и клонил голову к земле, лишь изредка встряхивая длинной шелковистой гривой. Всадник был одет с изяществом Перворожденных: легкая блуза и брюки серебристо-стального цвета, высокие мягкие сапоги на тонкой подошве (в таких, только что с дамами танцевать, а не по лесам шататься) и длинный черный плащ с капюшоном, сколотый у горла серебряной фибулой тонкой чеканки - кленовый лист с отчетливо видимыми прожилками и мелкими вкраплениями прозрачных камней. Кроме фибулы, в одежде странника не было никаких украшений, и все же его наряд казался каким-то неуместно праздничным, искусственным, чуждым среди сумеречности дикого леса, среди шелеста древесных крон и горьковатого аромата цветущих трав. Серые перчатки, обтягивавшие узкие тонкие руки странника, небрежно придерживавшие удила коня, были сшиты из выдубленной кожи столь искусно, что ничуть не стесняли движений пальцев. Всадник позволил коню перейти с рыси на шаг и ехал, погруженный в глубокую задумчивость. Заходящее солнце багрянцем окрасило снежные шапки Мглистых гор на северо-востоке. Кроны деревьев, казалось, склонились ближе друг к другу, заслоняя небо. Сумрак окутал тропу. Конь пару раз споткнулся, и всадник, что-то негромко пробормотав себе под нос, спешился и был принужден сойти с тропы, чтобы отыскать место для ночлега. Он расседлал коня, стреножил его, длинной уздечкой привязал к высохшему, перебитому молнией дереву, стоявшему костлявым остовом шагах в двадцати от тропы, и оставил пастись. Облюбовав поросшую травой кочку возле старого дуба, странник расстелил на земле плащ, рядом положил снятые с коня седельные сумки. Сел. Отстегнул от пояса меч в простых черных ножнах и положил его возле себя, под правую руку. Странник не собирался ни разводить костер, ни ужинать. Он прислонился спиной к стволу старого дуба, откинул голову и закрыл глаза. Заснул? Видимо, да. Сидел он неподвижно, и дыхание его было ровным, словно у спящего. Взошла луна. Небосвод усеяли звезды. Насытившийся конь время от времени всхрапывал во сне. Ночную тишину лишь изредка нарушали обычные лесные звуки. ...Маленькая юркая фигурка в свете луны ползком-ползком скользила в траве к седельным сумкам одинокого странника. Локоть за локтем она подползала все ближе. Вот, наконец, и желанная добыча! Худенькие ловкие руки нащупали в темноте ремешки и бесшумно принялись их развязывать. Один, второй... Сильная ладонь перехватила запястье вора. Пойманный с поличным малыш рванулся, но усилие было бесполезным - странник держал его крепко. Вторая рука подхватила вора за шиворот и, подняв над землей, подставила его лицо серебристому свету луны, в очередной раз выглянувшей из-за облака. Странник рассматривал свою добычу мгновения два, не больше. Потом разжал руку, и пленник шлепнулся на траву. Вором оказался человеческий детеныш - тощий, смуглый и черноволосый мальчишка лет девяти-десяти, одетый в рваные грязные обноски, босоногий. Стукнувшись при падении о землю, неудачливый вор ойкнул, но тут же взвился на ноги, собираясь дать деру. Впрочем, удирать он начал даже раньше, чем успел подняться с четверенек. - Стой! Куда это ты? Странник настиг его в два шага и, ухватив за плечи, вздернул в вертикальное положение. Мальчишка заорал в голос и попытался укусить державшую его руку. Свободной рукой странник наотмашь ударил его по лицу, и мальчишка заскулил, как испуганный волчонок. - Стой спокойно! - резко бросил мужчина. Мальчишка шмыгнул разбитым в кровь носом и запричитал на плохом Синдарине: - Не убивай! Не убивай, добрый господин! Добрый господин, добрый... Я кушать хотел, кушать хотел, добрый господин... Добрый господин, добрый!... Не убивай... Странник коротко усмехнулся, без малейшего усилия поднял мальца подмышки и отнес к дереву, возле которого стояли седельные сумки. Бросил пленника на траву возле них, и тот ткнулся носом во влажную землю. - Развязывай. Мальчишка поднял голову, пытаясь разглядеть лицо странника, но, получив ощутимый пинок в бок остроносым сапогом, принялся за дело. Когда последний ремешок был развязан, мальчик застыл, скукожившись, в ожидании. - Доставай. В сумке с припасами лежали хлеб, вяленое мясо, сушеные ягоды, сыр и две фляги вина. - Ешь. Странник был крайне немногословен. Сперва мальчишка не понял приказа. Когда же осознал его - не поверил. Сжался в тугой комочек и предпринял новую робкую попытку отползти в сторону кустов. - Ешь, - повторил странник и заступил мальчишке дорогу. Но и это не помогло, лишь второй пинок - болезненней и сильнее первого - заставил мальчишку взяться за дело. Он вгрызся зубами в холодное мясо, засунул в рот кусок горбушки. Ел он жадно, глотал, почти не прожевывая, и несколько раз подавился. Странник стоял рядом и молча наблюдал за своим пленником. В самый разгар "пиршества" кусты, окаймлявшие поляну, зашевелились. Из листвы высунулась грязная физиономия, как две капли воды похожая на физиономию малолетнего вора. - А вот и новые гости, - сказал странник, как будто сам себе. Увидев двойняшку, мальчик подавился в очередной раз, выронил хлеб и сыр, которые держал в разных руках, и рванулся к страннику, пытаясь обхватить его за колени. - Не тронь, добрый господин, добрый!.. Не тронь сестру, господин! Меня убей, добрый господин, добрый... Меня убей! Добрый господин... Странник ногой отшвырнул мальчишку прежде, чем худенькие руки сомкнулись вокруг его колен (вероятно, он опасался, что грязные детские ладошки запачкают его нарядный костюм), и повернулся к двойняшке. Девочка смотрела на мужчину застенчиво и восхищенно. Ей в жизни еще не приходилось видеть таких красивых созданий. Странник был высок, строен, и во всех его движениях сквозило некое неуловимое изящество - они были летящими, словно в танце, законченными, словно музыкальная фраза - и в то же время, очень естественными - не было в них ничего искусственного, нарочитого. Черты его лица поражали своим совершенством, абсолютной правильностью линий. Длинные темные (цвета их в ночи было не разглядеть) волосы контрастировали с бледностью кожи - но, как ни странно, даже контрастность эта была гармоничной. Странник видел в глазах девочки искреннее восхищение, адресованное ему, и его тонкие губы тронула мимолетная улыбка. - Иди сюда, малышка, не бойся... Девочка не поняла слов, но голос был мягким, почти ласковым, а запах еды манил, щекоча ноздри, и она робко вышла на поляну. Хорошенькая малютка того редкого среди человеческих женщин типа, которая с младенчества обещает вырасти красавицей. Смуглая и черноволосая, как брат. И такая же худющая. Словно обтянутый кожей скелетик. - Подойди. Поешь, - сказал странник. Девочка несмело улыбнулась. Наблюдая за ней, странник на некоторое время оставил без внимания мальчишку - а зря. Лишь знакомый звук - металлом о металл - доставаемого из ножен меча заставил мужчину обернуться. Он негромко выругался, досадуя на свою оплошность. Мальчишка добрался до лежавшего на плаще меча странника, и теперь стоял, широко расставив ноги, и выставив перед собой слабо мерцающий в лунном свете клинок. Меч был столь явно велик для мальчишки, хотя он и держал его двумя руками, что странник невольно рассмеялся. Уж очень гротескно смотрелась вся композиция в лунном свете. Мальчик сделал вперед три шага, выставив перед собой меч. - Не тронь! - выкрикнул он, потешно вытаращив огромные, в пол-лица глазищи, в которых плескался страх. Мужчина снова улыбнулся. Кажется, ситуация его до крайности забавляла. - Не трону, - сказал он и покосился на девочку, добравшуюся до еды и уписывавшую за обе щеки краюшку недоеденного братом хлеба. - Положи меч. Не бойся. Я не причиню ни тебе, ни твоей сестре никакого вреда... Если бы я хотел вас убить, то давно мог сделать это, - добавил он аргумент, - но я вас кормлю... Мальчик наморщил лоб: понимание длинных фраз с трудом давалось ему. - Ее не убьешь? - спросил он, наконец, поведя острием меча в сторону сестренки. - Нет. - Меня не убьешь? - Нет. - Бить не будешь? - Не буду. Пока ты не попытаешься бежать и будешь меня слушаться. Мальчик оглядывал странника с подозрением. Клинок меча все ниже клонился к земле, держать его было тяжело детским рукам. - Я тебя слушаться?.. Я не бежать?.. Зачем? - Потому что иначе я убью и тебя, и твою сестру. Мальчик посмотрел на меч, который держал в руках - тяжелый длинный меч, гарда выполнена в виде крыльев летучей мыши, клинок мерцает таинственной вязью - потом на сестру. Руки мальчика расслабились, острие клинка ткнулось в землю. - Я слушаться. Я не бежать. Добрый господин, добрый... Странник требовательно протянул руку, и мальчик передал ему меч. - Иди, собери хворост для костра, - велел мужчина, возвращая меч в ножны, а ножны на пояс. Мальчик хотел что-то сказать, но снова посмотрел на сестру, промолчал и уныло побрел к краю поляны. ...Вернулся он четверть часа спустя с охапкой сухого хвороста, которая казалась больше его самого раза в два. Девочка мирно спала, свернувшись калачиком. Голова ее лежала на коленях мужчины, и на лице ее стыла улыбка кошачьего счастья. Мужчина гладил ее встрепанные черные волосы и тоже улыбался - улыбался ему одному ведомым мыслям. Заметив возвратившегося мальчугана, он сказал: - Молодец, хороший мальчик. Сложи хворост для костра, а потом поешь. Я вижу, что ты еще голоден. Голос странника разбудил девочку. Она что-то мурлыкнула, перекатилась с одного бока на другой и обхватила руку мужчины своими ручонками. Странник осторожно высвободился и, прежде чем встать, еще раз погладил девочку по волосам. Складывая хворост для костра, мальчик хмуро наблюдал эту идиллическую сценку. Когда мужчина поднялся на ноги, девочка проснулась окончательно и, издавая какие-то неразборчивые звуки, ухватила его за одежду. Странник осторожно отцепил ее от себя и пригрозил ей пальцем: - Сиди здесь! Девочка послушалась, за что сразу же получила очередную ласку. - Она не кошка, - сумрачно сказал мальчик, не довольный поведением сестры, непонятно с чего вдруг проникшейся доверием к их пленителю. Ощутимый подзатыльник заставил его пожалеть о своем высказывании. - Я разве спрашивал твоего мнения? Иди ешь. Мальчик счел за благо послушаться. Странник, снял перчатку с правой руки, присел на корточки возле сложенного шалашиком хвороста и, протянув над ним руку, произнес так, словно пробовал его на язык, короткое непонятное слово: - Гхаш! С ладони мужчины стек яркий язычок пламени, лизнул сухую кору, воспламенил хвою и палые листья, а затем перекинулся на крупные ветки и сучья. Мальчик вытаращил глаза на подобное чудо и для себя решил, что впредь не стоит сердить этого странного человека, умеющего делать такие вещи, о которых лишь в сказках рассказывают. Когда мальчик закончил есть, набив желудок настолько, что казалось - больше не влезет, странник велел ему ложиться спать поближе к костру и перенес туда же вновь задремавшую сестренку мальчика. Он накрыл детей своим плащом, а сам сел на землю неподалеку. Мальчик уже засыпал, когда голос мужчины вырвал его из дремоты. - Как тебя зовут? Мальчишка тряхнул головой, прогоняя сонливость. - Как твое имя? Мальчик кивнул, давая понять, что понял вопрос, и ответил: - Кхамул, сын Гхайна.* - А ее? - Что? - не понял мальчишка. - Как зовут девочку? Какое имя у твоей сестры? - терпеливо повторил мужчина. Кхамул подумал. Потом подумал еще. Потом попытался объяснить то, что для него самого было априорно с рождения. - Сестра. Для меня - сестра. Для Гхайна - дочь. Для чужого - женщина. - Хорошо. Но как ее зовут? Кхамул удивился непонятливости собеседника. - Сестра. Дочь. Женщина. Скоро будет - жена, потом - мать. - У нее нет имени? Собственного имени? - Женщинам нельзя, - покачал головой мальчишка и серьезно пояснил: - Боги прогневаются. - Многое же я пропустил, - прошептал мужчина, потом спросил громче: - Где живет твой народ, Кхамул? Откуда ты пришел? - Там, - махнул рукой мальчишка на юго-восток. - Как далеко? - День шел, - ребенок с трудом подавил зевоту. - Месяц? - предположил мужчина. Кхамул отрицательно мотнул головой. - Год? - День. С измерением времени у Кхамула явно что-то не складывалось. Собеседники не понимали друг друга, и мужчина сменил тему. - Твои родители живы? - Гхайн мертв. - А мать? Мальчик недоуменно моргнул. - Мертв. - Как ты оказался здесь? Почему ушел из дома? - Вохр, сын Дхейра, убил Гхайна. Кхамул убил Вохра. Дхейр сказал: "Убить Кхамула". Кхамул убежал. Некий новый оттенок заинтересованности появился в глазах странника. Теперь он по-иному присматривался к десятилетнему мальчишке. Несколько минут царило молчание, и лишь ветер шелестел в кронах деревьев. Затем мужчина, обратив внимание на то, что девочка тоже проснулась и наблюдает за ними, задал новый вопрос: - Почему твоя сестра все время молчит? Она не понимает меня? - Не понимает. - Пусть скажет что-нибудь на своем языке. - Нельзя. - Пусть говорит. Я хочу слышать ее голос. - Нельзя, - насупился Кхамул. - Я буду ее бить. - За что? - Нельзя говорить. Боги прогневаются. Мужчина был явно озадачен таким ответом и не задал нового вопроса. Мальчик начал задремывать, но вспомнил то, что хотел спросить и забыл. Он приподнялся на локте. - Добрый господин, как Кхамул будет называть тебя? Странник некоторое время молчал, видимо, обдумывая ответ, потом сказал: - Так и зови. Господином. А теперь спи. Мальчишка покорно лег на место и почти сразу провалился в сон. Более часа странник сидел неподвижно, глядя в огонь, затем поднялся на ноги и тихо подошел к спящим детям. Опустился рядом с ними на колени и положил ладонь на лоб спящего мальчика... ...Степь. Пыль. Жухлая трава, побуревшая под палящем южным солнцем. Палатки кочевого народа, сшитые из шкур животных. Кони: вороные, гнедые, каурые, в яблоках... - табуны лошадей. Смуглые от загара люди: мужчины, одетые в шкуры и вооруженные грубым оружием - сталь есть лишь у немногих, большинство наконечников самодельных копий каменные; женщины, нагота которых прикрыта лишь набедренными повязками, а единственными украшениями служат костяные браслеты; дети, резвящиеся в пыли... ...С острия каменного ножа падают густые алые капли. Кап-кап-кап... ...Человек корчится, пытаясь зажать рваную рану в животе, но кровь хлещет на жухлую траву, впитывается в землю... ...Женщина копает глубокую яму в растрескавшейся от летнего зноя земле. Влажные от пота волосы падают ей на лицо, скрывая его тонкие черты, глаза, обведенные темными кругами усталости, горя и страха... ...Мертвенная бледность смуглой некогда кожи. Остекленевшие глаза устремлены в прозрачную вышину небосвода. Окоченели руки, прижатые к смертельной ране... ...Руки, что недавно копали могилу, крепко связаны за спиной. Ужас - в распахнутых глазах, глаза - в темных полукружьях... ...Глаза мертвого. Взгляд обреченной. Они так похожи... ...Двое в одной могиле. Он и она. Но ей, живой, не согреть мертвого тела... - Я отомщу, мать!.. ...Мальчишеская рука бросает первую горсть земли в открытую могилу... ...Мальчишеская рука сжимает каменный нож, занесенный над спящим воином... ...С острия каменного ножа падают густые алые капли. Кап-кап-кап... ...Пыль клубится под копытами коней. Погоня все ближе... ...Мальчишка понукает коня, в глазах его стоят злые слезы. Девочка цепляется за пояс брата, прячет лицо, зажмуривает глаза, чтобы не видеть обрыв впереди. Щебень летит из-под копыт коня... ...Всадники гарцуют на краю обрыва. Морская гладь безмятежно лазурна... Странник разбудил детей на рассвете. - Вы поедете со мной, - сказал он мальчику. - Куда, господин? Подзатыльник поощрил мальчика задавать побольше вопросов. Мужчина посадил детей в седло впереди себя и пустил лошадь рысью. ...Девочке надо будет дать имя. Человек без имени - в этом есть что-то... раздражающее. Надо же - "женщина"! Как они, интересно, там у себя разбираются, когда кого-то зовут? Или стоит одному мужчине стукнуть кулаком по столу и заорать: "Женщина!", как к нему сбегаются все женщины рода, от старух до младенцев? "Боги прогневаются"... М-да! Когда люди только успели напридумывать себе богов, ведь шагу теперь не сделаешь, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь очередное суеверие очередного дикарского племени... Впрочем, мне это может сыграть на руку... Надо будет отыскать племя этого мальчишки. Думаю, при должном воспитании из них могут выйти отличные воины. Орки, конечно, ближе, и работать с ними привычнее, но я еще не готов заявлять о своих намерениях... С орками придется подождать. Собрать их будет никогда не поздно. Сейчас мне важнее люди - те, кто будут созидать, те, кто захотят учиться. Если бы я умел забывать, я бы сказал, что почти забыл, как это - начинать все заново, с пустого места... А девочку нужно будет научить говорить. Ее молчание раздражает меня больше, чем трескотня Элдэ... Наверно, потому и раздражает, что есть в этом неправильность: если бы она не хотела говорить и молчала - это было бы нормально, но она молчит потому, что говорить не умеет... И это не красиво... Раздражает... Дни сменялись днями, а трое путников продолжали свой путь. Кхамул беспрекословно слушался того, кого называл "господином", и порой мальчику даже удавалось предугадывать его желания. Свое мнение Кхамул научился держать при себе, а не высказывать его по поводу и без повода. Приставать с вопросами он тоже не спешил, дожидаясь того момента, когда "господину" самому захочется поговорить с ним, что случалось не так уж и редко. Мальчик все лучше осваивал Синдарин и по приказу "господина" пытался научить сестру разговаривать, однако последнее пока получалось плохо - ей удавались лишь мычащие и свистящие звуки. ...Каждый ребенок, подрастая, пытается освоить речь, подражая взрослым. Кхамул знал об этом. Но он также прекрасно знал, что делали в его племени с девочками, которых на протяжении полугода наказаниями или иными воспитательными средствами не удавалось отучить от попыток разговаривать - им отрезали языки. Так было, например, с матерью Кхамула. Он никогда не слышал ее голоса... Странник и сам пытался научить девочку говорить. Он рассказывал ей занимательные истории, в которых Кхамул еле-еле понимал два слова через десять, а иногда и пел ей. У странника был завораживающий, глубокий и чистый голос. Кхамулу казалось: не человек поет - шумят воды реки, шелестит листва, завывает ветер, рвется к небу птичья трель, звенит сталь, грохочет буря, цокают копыта лошади... Мальчик не смог бы объяснить своего наваждения, если бы его спросили, почему ему слышатся эти звуки. Голос странника не походил ни на шелест, ни на вой, ни на трель, ни на грохот... ни на что другое, кроме человеческого голоса. И все же, стоило страннику запеть - и череда навязчивых образов возникала в сознании мальчика: он видел и слышал то, чего не происходило вокруг, и не мог прогнать из своего сознания видения и звуки, даже если ему этого хотелось. Странник никогда не пел на Синдарине, он использовал странный язык, как будто состоящий из одних гласных, и Кхамул не понимал в его песнях ни слова. Дни сменялись днями. Дорога стелилась под копытами коня. Кхамул вечерами без напоминания собирал хворост для костра, а странник разжигал его, не используя ни кремния, ни трута. Дети ужинали и ложились спать, но сам странник никогда не притрагивался к пище и проводил бессонные ночи в размышлениях у костра. Кхамул был наблюдательным мальчиком и любопытным, как все десятилетние дети. Он долго не решался задать мучивший его вопрос, опасаясь получить очередной подзатыльник. Но оплеухи и подзатыльники за счет хорошего поведения в последнее время доставались ему редко, страх мальчика перед "господином" таял, и он решился. - Скажи, господин, ты бог? На всякий случай Кхамул приготовился уклониться и извернуться, но рукоприкладства не последовало. Кажется, "господин" был настроен беседовать. - Почему ты так решил? - Ну... Ты зажигаешь огонь словом. Шаманы тоже умеют делать разные фокусы... Но ты никогда не ешь и не спишь. И... Кхамул хотел еще рассказать о том странном воздействии, которое оказывают на него песни странника, но не смог сформулировать свою мысль. - И что же, по-твоему, я похож на бога? Кхамул вспомнил резных идолов своего племени, ликами своими похожих на людей. - Да, господин. Странник усмехнулся, и в изгибе его губ была горечь. - Ну что ж, тогда считай меня богом. - Добрым или злым? Кхамул, еще не договорив, испугался наглости своих слов, но в ответ услышал: - А как ты думаешь? Переадресование вопроса заставило мальчика задуматься. ...Каким же? Каким он считает "господина"? Злым? Бьет ведь, чуть что неправильно сделаешь или слово не вовремя скажешь... Но ведь кормит. Заботится. Сестренку говорить учит, имя ей хочет дать (какое-то смутное внутреннее чувство подсказывало Кхамулу, что это правильно, пусть и противоречит традициям родного племени). Сказки, опять же, рассказывает, хоть и не понять в них ни слова. Поет. Сестру по голове гладит, как только мать делала. Кхамулу на похвалу не скупится, если тот угодит ему словом ли, делом... Мальчик совсем уже собрался было сказать: "Добрым!", но взглянул "господину" в глаза. ...Темные глаза, почти черные - как два бездонных колодца. Или не колодца даже - а пропасти. И в глубине этой пропасти, в глубине чернильного провала бушует пламя. Наверное, это блики костра так играют в зрачках... Странник ждал ответа, не говоря ни слова. Глаза его цепко держали взгляд Кхамула, и было в выражении этих бездонных глаз что-то такое, отчего горло мальчишки перехватило удушье, а сердце заколотилось, словно шаманский там-там. - Ну, что же? - Н-не знаю! - еле выдохнул мальчик сквозь спертое спазмом горло. Ему было страшно, так страшно, как не было еще никогда в жизни. Даже, когда воины Дхейра гнали его, словно дичь. Даже, когда он послал своего коня в последний прыжок, загнанный к обрыву преследовавшей его сворой. Даже, когда барахтался в соленой ледяной воде, пытаясь удержаться на плаву, не захлебнуться... Кхамулу вдруг показалось, что он умрет сейчас, сию же минуту, что не хватит сил вздохнуть еще раз, что бешено колотящее сердце сломает ребра, что... В этот момент сестра Кхамула, сидевшая неподалеку и, казалось, прислушивавшаяся к разговору, вскочила на ноги и подбежала к мужчине, размахивая руками и бессвязно мыча. Странник перевел на нее взгляд... ...безумие отпустило Кхамула. Мальчик сглотнул вставший в горле комок, сделал два-три неуверенных вдоха и выдоха. Шаманский там-там в груди начал биться чуть тише. - Что она хочет сказать? - резко спросил мужчина. Кхамул посмотрел на сестру. Она размахивала руками, явно что-то пытаясь показать, объяснить, и мычала, и шипела, и топала ногами. Брату никогда еще не приходилось видеть ее в таком возбуждении. - Не знаю, господин, - ответил Кхамул через силу, пережитый страх еще не до конца отпустил его, и мальчику не хотелось еще раз встречаться взглядом с глазами странника. Мужчина досадливо дернул плечом. Девочка вдруг прекратила вопли и метнулась к брату. С наскока повалила его на спину и принялась колошматить во всю свою силу. Кхамул предпринял бесплодную попытку отбиться от нападения, но сестринские кулачки мелькали с немыслимой быстротой, метя, куда попало. Внезапно избиение прекратилось. Это мужчина оторвал разбушевавшуюся девчонку от брата. Он поставил ее прямо перед собой и, крепко держа за плечи, несколько раз встряхнул. - Что это значит? - потребовал он так, словно она могла ответить. И... она ответила. - Гхаш! - выкрикнула она во весь объем легких, а потом еще: - Гхаш! Гхаш! Гхаш! Она орала, как резаная, вспугивая ночных птиц. На лице мужчины появилась улыбка - радостная и открытая. Он повернулся к Кхамулу и сказал: - Ну, вот и заговорила! И мальчику показалось, что глаза странника сияют, как звезды. Наверное, в них отразился лунный свет... ...Что это? Откуда? Мне казалось, я разучился радоваться... Так нет же! Стоило этой крохе произнести свое первое слово, и вспыхнуло пламя там, где давно был лишь пепел, и тлели уголья... Что такого необычного в этом человеческом ребенке? Отчего я так привязался к ней? Да, привязался. Ведь в тот момент, когда она заговорила, я был поистине счастлив... Должно быть, долгое одиночество сказалось на моем рассудке. Сумасшедший Майя... Хм! Вот для чего, прежде всего, мне нужны люди - когда они окружают меня, я чувствую себя почти человеком. Я почти способен забывать, как и они...* * *
Подковы коня звонко цокают по каменистой земле. Заслоняя горизонт и дымом затмевая небо, высится перед путниками огнедышащая гора. А рядом с ней (впрочем, не так уж, чтобы совсем рядом, но зрительные измерения бывают обманчивы) устремляется ввысь башня из черного камня. Она нацелена в небо словно стрела. Матово-темный камень стен кажется монолитом застывшей лавы. Черная пустошь. Выжженная потрескавшаяся почва. Ни травинки не пробивается из-под земли. Ветры - всевластные хозяева на мертвой равнине. По телу Кхамула ползут мурашки. Ему холодно и отчего-то немного боязно. - Где мы, господин? - Мы дома, Кхамул. Мы дома. Черная Башня то ли не имела имени собственного, как сестренка Кхамула, то ли странник забыл это имя детям назвать. Пустые помещения Башни напоминали необитаемые пещеры, склепы, одинаковым траурным цветом стен и сталактитовым кружевом арок. Во всей Башне, кроме комнаты наверху, где жил хозяин, не было никакой мебели. Первую ночь в Черной Башне дети продрожали без сна на холодном полу, то и дело поднимая глаза к небу, и находя вместо него глухие черные своды. Им, выросшим под открытым небосводом, и не знавшим других домов, кроме продуваемых всеми ветрами палаток кочевого народа, все здесь было чуждым. Стоячий воздух и крыша над головой пугали их не меньше, чем человек, привезший их в эту каменную клетку. Странник изменился, едва ступив под гулкие темные своды. Кхамул узнал в нем тот черно-багровый ужас, что душил его в ночь, когда сестра произнесла свое первое слово. То, что до поры таилось лишь на дне глаз странника, в Черной Башне стало видно воочию. Теперь даже голос мужчины дышал багровой тьмой - не той ласковой тьмой, что убаюкивает дремотное тело, не той звездносияющей тьмой, что завораживающе притягивает взгляд к ночному небу - но тьмой безжалостной, тьмой властной и пылающее ненасытной, тьмой пугающей до дрожи в коленках, до хрипоты в голосе и пустоты в отчаявшемся сердце... Едва прибыв в Черную Башню, странник сменил дорожный наряд на другой - черный, и не надевал больше одежды иного цвета. Он больше не гладил волос маленькой девочки, но и на Кхамула руки не поднимал - впрочем, это было и не нужно: мальчишка боялся одной близости странника, он страшился поднять на мужчину взгляд и, едва выслушав приказ, спешил скрыться. Его пугал даже звук голоса "господина", что уж тут говорить о чем-то большем. Не спросив ни слова, что непременно случилось бы раньше, Кхамул сам занялся благоустройством в замке: весь второй день после приезда он пропадал неизвестно где, а вернулся с охапкой свеженарваной травы, из которой устроил себе с сестрою постель. Он научился ставить силки на тушканчиков и полевых мышей, которые единственные только и забегали порой на выжженные пустоши вокруг Черной Башни. Он нашел часах в двух ходьбы от Башни ручей, в котором водилась мелкая рыба. От голода или жажды дети не страдали. А хозяин Башни словно вовсе забыл о них. В течение первой недели он еще время от времени спускался к детям из своей комнаты наверху и проводил с ним час или два, не больше. Он рассказывал девочке сказки, если она очень просила, но никогда не пел. Как правило, мужчина весь свой визит посвящал тому, чтобы выяснить, каковы успехи малышки в разговорной речи, поработать с кхамуловским произношением и пополнить словарный запас мальчика на Синдарине. Кхамул не понимал, зачем он должен повторять одно и то же слово по тридцать раз, каждый раз по новому модулируя гласные, и однажды он, не сдержавшись, спросил об этом "господина". Тот взглянул странно, искоса, словно оценивая умственные способности Кхамула, и ответил: - Ты ведь хочешь жить, мой мальчик, не так ли? Кхамул судорожно кивнул, лихорадочно соображая, чем он мог прогневить "господина". - Вот и хорошо. Но для того, чтобы выжить в мире незнакомом и зачастую враждебном, нужно научиться предугадывать опасность. Для того чтобы понять врага, нужно уметь говорить на его языке. Ты меня понял? Кхамул подтвердил свое понимание кивком. Ему захотелось сказать о том, что еще ни один человек из говорящих на Синдарине, не причинял ему вреда, но счел за благо оставить эту мысль при себе: ведь, в конце концов, не причиняли - не значит: не причинят. В племени Кхамула дети взрослели рано, и для своего возраста мальчик умел на редкость трезво оценивать реалии жизни. Сестренка ждала редких визитов мужчины так, словно они были смыслом всей ее жизни. Она млела не то что от прикосновения, даже от мимолетного взгляда "господина". И в чем-то Кхамул ее даже понимал. Было в мужчине что-то такое, чего мальчик не смог бы описать словами - что-то, заставлявшее желать обратить на себя его внимание, угодить ему, заслужить похвалу. Мысленно Кхамул объяснял свои чувства к "господину" коротко, в привычном и понятном термине: вождь; и все же понимал, что не только сила и властность мужчины влекут к нему разум и чувства, не только его совершенная, нечеловеческая красота притягивает взгляд - а ведь сестренка, которой каких-то два года оставалось до брачного возраста, явно влюбилась в хозяина Башни, и даже не умела этого скрывать... - нет, было здесь и что-то другое... То, для чего не хватало слов. Словно перед идолом на капище стоишь, и сердце где-то в горле колотится... Казалось, уделил бы "господин" Кхамулу толику той ласки, что щедро дарил девочке во время пути - и не выдержало бы сердце, остановилось, осчастливленное благоволением бога... Но не было ласки. И заинтересованность мужчины детьми казалась поверхностной, мимолетной. Хозяин Башни не интересовался ни тем, как живут дети, ни тем, как они питаются. И Кхамул бродил по замку, словно по капищу, отвергнутый и презренный богами... ...Не бывает богов равнодушных, тогда они - уже не боги. Злыми или добрыми бывают боги. Богов либо любят, либо бояться, а часто и то, и другое сразу. А если твой бог к тебе равнодушен, станешь ли ты его любить?.. Вскоре прекратились и редкие вечерние визиты хозяина Башни. Он предоставил детей самим себе, а дни и ночи теперь проводил в своей комнате наверху. Кхамулу, как-то ночью вышедшему по нужде, окно комнаты "господина" показалось зловещим багровым оком, обращенным на запад. В первые дни одиночества (сестренка не в счет) Кхамул, подталкиваемый безотчетным ужасом, подумывал о побеге. "Просто встать и уйти, - говорил себе мальчик. - Просто встать и уйти. Он не заметит. Он забыл о нас. Мы ему не нужны." Но назойливый внутренний голос жужжал у него в голове: "А что, если нет? Если не забыл? Сбежим, и он нас поймает... Что тогда он сделает с нами?" Страх наслаивался на страх, и Кхамул не двигался с места. ...Дети часто засыпали в слезах, прижавшись друг к другу. Что огорчало сестру, Кхамул не знал. Его собственные слезы были рождены сковывающим душу и тело ужасом, не оставлявшим мальчика ни на минуту с тех самых пор, как он шагнул в открытые врата Черной Башни. Сестренка теперь говорила и говорила много, едва ей представлялась такая возможность. Предложения она еще строила коряво, в словах путала согласные, часто меняя их местами, отчего понять ее было очень трудно, но она училась, и Кхамула радовали ее успехи, хотя порой он и грозил девчонке трепкой, когда она слишком забалтывалась. Неспешно бежали недели. Дети прижились в Черной Башне. И Кхамул молился всем известным ему богам лишь об одном: пусть "господин" так и сидит в своей комнате наверху, пусть не вспоминает о них, пусть забудет. Но его мечтам было не суждено сбыться. Однажды, вернувшись с охоты, мальчик застал хозяина Башни беседующим со своей сестрой, и замер на пороге. - Подойди, Кхамул, - приказал "господин", даже не повернув головы в его сторону. На слабеющих ногах мальчик приблизился. Встав против света, падавшего из стрельчатого окна, он заметил то, чего не разглядел ранее: "господин" был одет так, как в день их многократно проклятой Кхамулом встречи, и... он улыбался. Нет, конечно, не Кхамулу - его сестре. Она сидела, всем худеньким тельцем прижавшись к мужчине, и на лице ее стыло блаженство. - Ты боишься меня, Кхамул, не так ли? Мальчик судорожно кивнул. К чему было отрицать очевидное? - Отчего? Разве я причинял тебе какой-нибудь вред? - Нет, господин мой, - прошептал мальчик. ...Тумаки, полученные в дороге, в счет не шли - так уж заведено у взрослых... - Так отчего же? - Я не знаю, мой господин. Мальчик старательно прятал глаза. - Иди ко мне. Сядь рядом. Дрожа от безотчетного страха, мальчик повиновался. - Я мало уделял тебе внимания, воспитанник мой. Прости меня за это... Кхамул обнял себя за плечи, чтобы унять бьющую тело дрожь. Он смотрел в пол, а потому не заметил движения. Прохладные тонкие пальцы коснулись его щеки. ...Это было так приятно - так невыразимо, так невыносимо приятно, что хотелось лечь - и не двигаться, лечь - и умереть... Смятенная судорога сотрясла тело мальчика, и он метнулся в сторону. Но запястье его было перехвачено сильной рукой, как и когда-то (кажется, так давно...) на лесной поляне. - Куда ты хочешь бежать, Кхамул? - мягкий голос обволакивал паутиной. - Н-не знаю... - Зачем тебе бежать?.. Тебе плохо здесь? - Нет! - Это была не правда. Мальчик сжался в ожидании наказания. Не удара - нет, а того страшного неописуемого наказания, которое сознание Кхамула отказывалось представлять себе, но видение которого преследовало мальчика в ночных кошмарах с первой ночи, проведенной им в Башне. Сильные руки приподняли его и привлекли к себе. Кхамул ткнулся носом в плечо "господина", и ощутил аромат его волос - от них пахло травами, морем, ветром и пламенем - от них пахло жизнью. - Мальчик мой, ты все не правильно понял, - услышал Кхамул тихий голос, - то, что ты видел - не наказание, а награда, высокий знак избранности... "Откуда он знает мои сны?!" - метнулась паническая мысль Кхамула. - Я многое знаю, воспитанник мой. - Он видит мысли, - послышался голос сестренки. - Не бойся, Кхамул! Он добрый. "Да... Возможно... К тебе." - Я оставил тебя один на один с твоими страхами, воспитанник, - узкая ладонь скользнула по затылку мальчика, словно гладя собачий загривок... или так показалось мальчишке, жаждущему ласки и боящемуся ее? - Это моя вина. Простишь ли ты меня? "Что ответить?!" - Я.., - Кхамул сглотнул, - прощаю... - И снова ты лжешь мне, ученик. Не бойся своих снов. В них - твое будущее. - Я не хочу! - мальчик задохнулся рвавшим горло криком. Мужчина пошевелился, меняя позу, и усадил ребенка себе на колени. - Не хочешь, значит, не будет. Я ни к чему не стану принуждать тебя. Ведь я сказал уже тебе: то, что ты видел - не наказание, а награда. Если ты не захочешь ее принимать, я тебя не заставлю... даже если бы я решил это сделать... ...Ему хотелось, ему так хотелось верить в эти слова!.. - Правда?! Кхамул осмелился поднять глаза к лицу своего "господина". - Да, мальчик мой, да. И он поверил, потому что различил вдруг сияние звезд в багровых всполохах черных глаз хозяина Башни, потому что увидел неразрывную целостность багровой сумрачности и кристальной прозрачности звездного света, потому что понял, узнал каким-то непостижимым образом: мужчина говорит правду. Кхамул поверил, и все же последний потаенный страх мучил его. - Ты - бог, я знаю. Но добрый ты бог, или злой, скажи, господин?! - Дерьмо койота! - взвизгнула сестренка, выучившая любимые ругательства брата на втором десятке своих слов. - Ты гадкий, Кхамул, гадкий! Не смей так говорить!.. Хозяин Башни лишь скосил на нее глаза, и она замолкла. - Злой, Кхамул, это ты увидел правильно... - Добрый! Добрый! - негодующе запротестовала сестра. - Врет! Не верь! Добрый! Я знаю! - ...злой для всех, кроме тех, кто мне дорог, - закончил "господин". - Для всех? - что-то кольнуло мальчика в этом обобщении. - Почему? - А почему ты убил Вохра? - Кровь за кровь! - маленькая ладошка сжалась в кулак. - Кровь за кровь, боль за боль и горе за горе. Да, малыш, да! И тут Кхамул, наконец, понял - понял так, как только можно было понять детским разумом, что пугало его в "господине". - Твои звезды для нас, - сказал мальчик, - багровый мрак для всех прочих... Всех? Кто враг нам, господин мой? Кхамул не заметил, откуда появилось это "нам", но заметила его сестра, и сдержанно улыбнулся мужчина. Кхамул не заметил, как исчезли кавычки с обращения - господин, но сестра зарылась лицом в черный плащ хозяина Башни, пряча брызги на нитях ресниц, а мужчина сказал: - Я расскажу тебе, когда придет время. Пока же ты должен мне просто верить. И прохладные тонкие пальцы вновь коснулись лица Кхамула. От этого прикосновения словно эфирные токи побежали по телу мальчика, смывая смятение, неуверенность - смывая страх. - Я верю, Повелитель мой, Господин мой, мой Вождь! Мальчик знал, как следовало обращаться к вождю своего племени. Он знал, как называют уважаемых ими старших люди, говорящие на Дунландском наречии. Однажды ему прошлось слышать и Высокую Речь эльфов, и все же Кхамул не знал, как ему называть того, к кому он обращается сейчас. Ему хотелось сказать "Вождь", но, наверное, правильнее было все-таки "Повелитель"... Мальчишка порывисто поймал узкую бледную ладонь и припал к ней губами, словно к прохладному потоку горного источника. И тихо рассмеялся мужчина, отнимая руку, а потом сказал: - Я рад, мой воспитанник, что мне не придется покинуть тебя с тяжестью на сердце. - Ты уезжаешь?! - вскинулся мальчик. Обретение – и сразу потеря. - Да, меня ждут. Мне пора в путь. - А мы не можем поехать с тобой? - робкая надежда. - Нет, Кхамул. Я оставляю на вас Башню. Храните ее до моего возвращения. Вы - ее хозяева и защитники. Кхамул почувствовал себя обманутым, а сестренка что-то горестно замычала, забыв про членораздельную речь. - Мы только дети, мой Вождь. Как сможем мы охранить ее? - для десятилетнего мальчик был на редкость разумен. - Как руку свою, или ногу. Храните ее, как часть себя. Мужчина поднялся на ноги. Девочка вцепилась в его плащ. - Когда ты вернешься? Скажи! - Так скоро, как только смогу. Прощайте... Но, не дойдя до ворот Башни, мужчина остановился. Остановились и дети, бежавшие за ним. - Я, кажется, забыл одну вещь, - сказал он, оборачиваясь к провожающим. - Подойди ко мне, малышка. Девочка подбежала к нему. - У тебя до сих пор нет имени. Так не годится! Как ты хочешь, чтобы мы звали тебя? - Гхаш! - от вопля сестренки у Кхамула заложило в ушах. - Как? - искренне удивился мужчина. - Это слово сошло бы за имя, разве что у орка... Нет, дитя мое, ты вырастешь настоящей красавицей, и имя твое должно звучать, как музыка... Девчушка обхватила колени мужчины и запрокинула голову, глядя ему в лицо. - Гхаш, гхаш! - настаивала она. Что-то похожее на беспомощность мелькнуло на лице мужчины, и он взглянул на мальчика, застывшего в отдалении от него. - Что скажешь ты, Кхамул? Тот лишь пожал плечами. - У женщины не может быть имени, мой Вождь. Боги прогневаются. - Отныне я единственный твой бог. Так все же? - Не знаю... Мне не приходилось слышать женских имен. Дай имя ей ты, мой Вождь! Мужчина перевел взгляд на девчушку, стоявшую у его ног. Имя... Какое же имя ей дать... Я так и не придумал. Морвен... Мориэль... Мор-... что-то... А почему именно "черная"?.. И в голову ничего не идет... - Гхаш! - требовала малышка. - Гхаш! Но мужчина лишь качал головой, обдумывая и отвергая варианты. Наконец, он выбрал: - Пусть будет Тинэль. И он протянул руку, чтобы запечатлеть имя, но девочка рванулась от него прочь, размазывая слезы и вопя: - Злой! Зло-ой! Гхаш! Гхаш! Гхаш! Гха-а-аш! Одежда хозяина Башни занялась огнем сразу во множестве мест, словно тысячи пламенных искр обрушились на него звездопадом. Секунда смятения. Два резких рокочущих слова - и огонь погас, лишь черные пятна и мелкие дыры подпортили праздничность легкой ткани серебристо-стального цвета. ...Кхамул перехватил сестру на полдороги к лестнице. - Ну что ж, пусть будет Гхаш, - смирился мужчина, с необъяснимым злорадством оглядывая свой попорченный костюм.