HEYOO

      Потолок был уже почти родным, но все таким же непривычным. Дома моя комната располагалась под крышей, вместо половины чердака, и Мигель, мой отчим, оббил все досками, а потом покрыл их лаком. Мама говорила, что это больше походило на какой-нибудь модернизированный фермерский сарай и лишний раз старалась не заходить. Личное пространство, все дела. Мама вообще, несмотря на своеобразный характер, очень заморачивалась на теме личной жизни каждого отдельного человека, даже если эта самая личная жизнь включала в себя всего-навсего одиночество в собственном углу.       У Бобби я спала на раскладном диване в гостиной, потому что выгонять его из его же спальни мне показалось слишком наглым. Очень наглым. Безмерно наглым. Вполне в моем духе, но спать в чужой постели — это уж точно чересчур. Так что Бобби остался у себя, я — внизу, на другом этаже, с круглосуточным доступом к телевизору и еде в холодильнике.       Я вздохнула, перевернулась на бок, сощурилась, пытаясь разглядеть время на часах. Немного поздновато, но...       Бобби уже сидел на кухне, медленно потягивая чай. Что ж, логично — я после кофе даже с утра становилась невыносимой, а у него наверное вообще сносило крышу. На первых уроках так точно. Бедные школьники. И родители, с которыми он хотел поговорить об их успеваемости и неуспеваемости.       — Ну как, нашла себе уже друзей? — спросил Бобби, кивая на чайник на плите и холодильник, мол, что найдешь, то твое.       Говорил он как-то то ли смущенно, то ли скованно — насколько для такого человека, как Бобби, это в принципе возможно, — и я тоже почувствовала себя неуверенно. Тем не менее, «выпускать колючки» ни смысла, ни желания не наблюдалось: мне, хоть и стукнуло всего семнадцать (а иногда, по отсутствию желания жить, кажется, что все семьдесят), было понятно, что никто не претендует всерьез на роль отца и авторитета. На отца — тем более, потому что своеобразный «стоп-сигнал» в человеческом обличье для меня требовался чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, а для того, чтобы заставлять меня что-то делать, вовсе необязательно вызывать у меня неподдельные и глубокие чувства.       — Без понятия, — ответила я, неопределенно передернув плечами. — Кира милая, но, кажется, ее отцу меня жалко. Но Кира все равно милая. Она всегда сажает меня обедать вместе. Ее компания звала меня в парк аттракционов два раза. Это довольно приятно.       Правда, второй раз — в смысле, как она меня позвала, а не Лиам, и как мы повеселились — я толком не помню, вроде как, вырубилась у гадалки, а очнулась только снаружи. Не скажу, что это было настолько отвратительно: Данбар донес меня до моей же машины на руках, точнее, на спине.       И это было отвратительно-приятным чувством, когда твое сердце екает от какой-то ерунды, даже не особенно ванильной. Серьезно. Не хватало только музыки из диснеевских мультиков — для полноты атмосферы. Еще более отвратительным было то, что в отсутствие объекта воздыханий мозг начинал работать нормально и буквально верещать: «Твою мать, он младше тебя! Твою мать, у тебя и так куча проблем и поводов для переживаний! Твою мать!..»       — Ну и отлично, — отозвался Бобби. — Тебя подбросить до школы?       Я покачала головой, поковыряла пальцем мороженое из морозилки, поддавшись какому-то непонятному порыву — никогда не любила особо мороженое, потому что от него сводило зубы, тем более вместо завтрака — и ушла в ванную.       Да, наши отношения отца и дочери оставляли желать лучшего. Впрочем, как и все мои отношения, пожалуй.       Приехав в школу за полчаса до начала занятий, я упорно пыталась дозвониться домой — до мамы или Мигеля, — но трубку никто не брал. Со звонком на историю только пришло сообщение: «Все в порядке, не волнуйся. Скоро поговорим. Любим тебя». Какое уж тут не волнуйся. И скоро поговорим — тоже.       Уроки тянулись медленно и как-то нервно: то ли из-за того, что мама упорно давала мне отворот-поворот сообщениями, будто я была ее надоедливым малолетним ухажером, а не дочерью, то ли из-за Стайлза и Скотта, с которыми у меня совпадали почти все занятия и которые буквально прожигали меня своими подозрительными взглядами. Складывалось ощущение, что по их мнению я вот-вот вскочу на парту, начну шипеть и попытаюсь вгрызться кому-нибудь в глотку, при этом зачем-то абсолютно по-идиотски размахивая руками. В общем, случится что-то вроде того, что обычно происходит в любительских ужастиках — только я не тянула на грудастую красотку или накачанного симпатяжку, хотя и не отказалась бы попробовать облиться маслом, чтобы у меня кожа блестела и переливалась.       Зато Стайлз не тыкал мне в спину ручкой — это плюс. Правда, это потому, что я специально заняла себе место в другом конце класса, исключая любую возможность посягательства на мои лопатки, но... кому какое дело?       Перед обедом вместо Киры меня выловил Лиам, и я не знаю, скольких усилий мне стоило предать лицу нормальное выражение. Не нормального в обычном и привычном всем смысле, впрочем, но хоть какой-то прогресс.       — Хэй о!       — С тобой все хорошо? — спросил он, как-то подозрительно — как Скотт и Стайлз, черт их побери — меня разглядывая.       Иногда я мечтала родиться в другой семье и от других людей, чтобы быть ванильной и нежной девой. Серьезно. И желательно сравнительно глупее исходного варианта — мне и сейчас можно было пожаловаться на мозги, но их хватало на то, чтобы замечать столько странных взглядов в свою сторону, — чтобы жить себе спокойно в мире розовых коней и ни о чем не беспокоиться. Но, увы-увы...       — Да что с вами всеми сегодня, блин, такое?! Ни «привет», ни «ты чудесно сегодня выглядишь»! У меня на лбу маркером что-то написано? Джинсы на заднице порвались? Кто-то привесил мне на спину лист с тупой надписью? — с каждым словом я, вопреки логике, начинала говорить все тише, постепенно «сдуваясь». — Нет, серьезно! Вчера все было нормально, а сегодня... Я кого-то убила, что ли, в этом гребаном парке аттракционов?! Почему вы все на меня так смотрите? Почему ты на меня так смотришь?       Я от самой себя этого не ожидала, но в голосе прозвучала самая настоящая обида. О Господи, и месяца не прошло, а я начинаю все драматизировать, хотя никогда так не делала. Не хватало только еще какой-нибудь высокопарной фразы в стиле любовных романов, где каждое слово, каждая фраза имеет смысл. Ну, любая страница более-менее стоящей книги, как правило всегда говорит что-то вроде: «Вот, глянь, подобные философские трактаты есть в голове у каждого человека, даже у того придурка, который пытался выплюнуть жвачку тебе в волосы, но никто и никогда этого не будет проговаривать вслух. Вместо этого ты всю свою бессмысленную жизнь будешь разговаривать о неважных мелочах, спрашивать, как дела, и тратить попусту время. И ничего с этим поделать нельзя, смирись». И иногда подобное смирение, свойственное каждому человеку, будто ударной волной сносит: раз — и следа не осталось. И тогда хочется, чтобы любой звук, любое действие было наполнено смыслом; чтобы люди читали все в глазах друг друга; чтобы понимали нужные вещи молча.       Молча, очень смешно. Я и молчание — антонимы. Я и высокодуховность — наверное, нет, но не стоило привыкать. Как сказала бы мама: «Внутренние заморочки нисколько не помогут тебе в поисках мужа». Кажется, фразами, подобными этой, она пыталась подготовить себя к тому, что мужа я себе в принципе не найду ни через пять лет, ни через десять, ни через пятьдесят.       Печально, но что поделать.       Народа в коридоре было не так много, но Лиам, как-то изменившись в лице — опять и не в лучшую сторону, — очень проворно огляделся по сторонам и потащил меня к двери в ближайшую кладовку. Я даже слова сказать против не успела, только ойкнуть — мою руку будто в тиски зажали, и разве что кости не захрустели.       Данбар аккуратно подтолкнул меня к полкам с моющими средствами, а сам спиной загородил дверь. И это было бы даже романтично, если бы я не боролась с желанием кинуть в него чем-нибудь, а он не смотрел на меня как-то растеряно и не сжимал руки в кулаки.       Внезапно в помещении запахло чем-то еще — не очень приятным, но режущим обоняние. Я начала вертеть головой, забыв, что не по своей воле оказалась в кладовке, но так и не нашла ничего подозрительного, что могло бы так... пахнуть и потому снова перевела взгляд на Лиама. Тот все еще стоял у двери, в той же позе, и... Кажется, пахло кровью, потому что с его кулаков капало что-то вязковатое и темное — явно не грязь или нечто подобное.       — Я понятия не имею, что происходит, и все это дико странно, хотя я в другое время была бы не против оказаться с тобой наедине в кладовке или где-нибудь еще. Не то чтобы мы до этого не оказывались наедине, но ты, наверное, понял. Или не понял. Не важно.       Я усилием воли заставила себя перестать тараторить. О да, слова, которые имеют смысл — это не про меня.       — У тебя, похоже, что-то с руками. — Мне пришлось продышаться перед тем, как снова подать голос. — Что-то не то.       Наверное, надо было сказать, что ему неплохо было бы заглянуть в травмпункт к медсестре. Не то чтобы меня прельщала роль Капитана Очевидности, но иногда, волей-неволей, приходилось примерять его образ на себя.       — У тебя тоже, — вкрадчиво произнес Лиам; голос у него стал ниже и звучал как-то рычаще. — У тебя руки по локоть в огне.       Я опустила взгляд, но не увидела ничего сверхъестественного. Уж точно мои руки не горели.       — Эй, ты что, под наркотой? Когда только успел? — Меня разобрал нервный смех, и я сделала несколько шагов к нему. — В глаза мне посмотри. Ну, давай! Уж я-то знаю, как выглядит человек под кайфом.       Вообще-то, я понятия не имела, как выглядит человек под кайфом, но как-то раз, напившись, Мигель мне это в подробностях расписал. Без понятия, почему мне запомнилось именно это — наверное, потому что отчим потом еще тридцать минут распинался, что может сделать человек в неадекватном состоянии, пока мама не увела его спать, буквально приказав на утро этот разговор не вспоминать.       На самом деле, я не надеялась что-либо определить, тем более по глазам (под галлюциногенами зрачки расширялись, но в кладовке было темновато), но попробовать стоило. Зачем-то. Было какое-то предчувствие, что это будет верным решением. И будто это решение приняла не совсем я. Точнее, не приняла, а... будто кто-то мне это посоветовал, а я согласилась. Впрочем, в тот момент мне было не до подобных рассуждений.       Глаза у Лиама буквально светились. И, нет, это не было поэтическим преувеличением. Они реально светились. Желтым. Не голубым.       Я отшатнулась и помотала головой, а потом громко и нервно засмеялась.       — Эй, с тобой точно все хорошо? — Данбар сделал шаг ко мне и схватил за плечи. — Мэдисон!       — Отпусти меня! — Мой голос прозвучал чуть ли не на ультразвуковых частотах, и я все еще продолжала смеяться, хотя мне было уже совершенно не смешно. — Отпусти!       Если несколько мгновений назад я думала, что Лиам решил оторваться в школе и накурился или надышался чем-то, то теперь грешила на себя. Мне показалось, что вместо рук у него были лапы. Или не так — вместо ногтей выросли огромные когти.       Стоило Данбару меня отпустить, я тут же забилась в угол и закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание и унять начинающуюся истерику. Мне это только кажется. Примерещилось. Больное воображение — и все.       Когда мне хватило храбрости вновь вернуться в реальный мир, то есть, открыть глаза, все было нормально. Лиам сидел на полу у соседнего стеллажа, и кровь с его рук никуда не капала.       Наверное, мне стоило обратиться к психологу после такого. Я расслаблено вздохнула.       — Прости. Кажется, меня нехило накрыло глюками. Может, тут воняет чем-то, от чего мерещится всякое, а? Или только около двери... Надо было просто посидеть в сторонке, и все стало нормально. Секунда — и все!       В подтверждение своих слов я щелкнула пальцами, и на кончике указательного заплясал огонек, по размеру такой, словно кто-то высек его из зажигалки.       — Твою мать, Мэдисон, — прошептал Лиам, глядя на меня с какой-то тоской и печалью.       — Ага, — подтвердила я.       Огонек горел и не обжигал, а мне было как-то радостно и страшно одновременно, будто внутри меня сидели два разных человека — понимающий, что происходит, и нет.