Предатель

От Луары шёл омерзительный запах разложения, и д’Эльбе порадовался, что отказался от ужина – не то сейчас ему было бы ещё хуже. О том, что запах издают десятки гниющих трупов, он отчаянно и безуспешно пытался забыть. Нант казался ещё более пустынным, нежели две ночи назад. Дома скалились чёрными провалами распахнутых настежь окон, некоторые стёкла были выбиты – вряд ли кто-то жил на этой улице, а если и жил – не осмелился бы выглянуть на раздававшиеся на улице шаги, а значит – никто не мог увидеть отряд повстанцев, нагло идущих по республиканской земле. От основного отряда периодически отделялись группы по шесть человек и скрывались в боковых проходах – каждый шёл к «своей» тюрьме. Наконец, д’Эльбе остался лишь с Ларошжакленом и четырьмя повстанцами. Их целью была самая дальняя и лучше всех укреплённая тюрьма Пест. *** Поначалу всё шло просто идеально. Часовых почти бесшумно оглушили, стащили с них шапки, и двое из вандейцев встали на их место на тот случай, если появятся ненужные свидетели. Остальные четверо гвардейцев сидели в караулке, наслаждаясь, вопреки уставу, бутылкой дешёвого вина. Судя по всему, она была уже не первой, во всяком случае, когда Ларошжаклен с пистолетами в обеих руках ворвался в караулку, распахнув дверь ударом ноги, никто из горе-вояк даже не потянулся к ружьям. Оставив обоих спутников караулить республиканцев, Ларошжаклен коротко кивнул д’Эльбе, и тот, подхватив со стола ключи от камер, вышел. - Сколько их должно быть тут? – спросил Анри. Д’Эльбе пожал плечами. - Сколько бы их ни б-было – спасать нужно всех, кто с-согласится последовать за нами. Граф кинул на него удивлённый взгляд: - Разве кто-то может отказаться и остаться на верную гибель? - Некоторым людям свойственно п-преувеличивать справедливость существующего с-строя. Коридор повернул, и начались камеры. Те немногие узники, что не спали, мгновенно приникли к решётчатым дверям камер – и у многих при виде белой кокарды Анри зажглась в глазах безумная надежда. - В-возьмите ключи от ближних камер, а я п-пойду дальше. Надо как м-можно скорее открыть все двери. - Д’Эльбе расцепил связку ключей и, передав половину Анри, исчез за следующим поворотом. - Выходите! Вы свободны! – Анри распахивал двери, уворачивался от объятий и почти закончил с процедурой, когда почувствовал, как кто-то настойчиво дёргает его за рукав. Граф с лёгким раздражением обернулся. - Если ваш спутник пошёл дальше – немедленно позовите его назад. - Пожилой исхудавший мужчина говорил предельно серьёзно, явно скрывая волнение. *** Факелы становились всё реже, и д’Эльбе, увидев очередной, выдернул его из подставки, чтобы не споткнуться. Предосторожность оказалась нелишней – вскоре единственным источником света остался факел в руке бывшего агента. Коридор ушёл чуть вниз, стало сырее. Камеры, на удивление, были пусты, и д’Эльбе начал было бояться, что зря прошёл этот путь, когда с облегчением услышал впереди тихое бормотание человеческих голосов. Несколько шагов – и он вышел в большой зал, по периметру которого смутно угадывались камеры. Люди здесь не спешили выходить на свет, видно, многие из них уже спали, но явно не все – слышались тихие голоса. - Господа? – неуверенно окликнул д’Эльбе и, медленно обернувшись, с облегчением заметил тонкую фигурку в белом, подошедшую к решётке. Девушке в грязном платье и свалявшейся шали было не больше шестнадцати. Худенькая, хрупкая, удивительно красивая – особенно хороши были густые золотые волосы, которые даже тюремная грязь не могла до конца испортить. - Кто вы? – голос у неё был усталый, странно охрипший и самую малость рассеянный, но очень доброжелательный. - Странное обращение для республиканца. - Я н-не республиканец. Я пришёл освободить вас. - Д’Эльбе двинулся ей навстречу. - Освободить? – она повторила это настолько громко, что даже бормотание в соседних камерах почти стихло. – Это мне снова мерещится, да? - Нет, это п-правда, - д’Эльбе ободряюще улыбнулся ей и получил ответную улыбку. - Как здорово… - Вблизи стало видно, что глаза её горят лихорадочным блеском, а лицо неестественно раскраснелось, но бывший агент списал это на радостное волнение. – Снова быть свободными – что может быть прекраснее, месье? Он был в двух шагах от решётки, когда она, просунув руку сквозь прутья, потянулась к нему. Ладонь её застыла совсем рядом с его лицом, рукав платья задрался, и д’Эльбе, случайно скосив глаза на её предплечье, вдруг смертельно побледнел и шарахнулся прочь. Изящная тонкая рука от запястья и до самого плеча была покрыта розовой сыпью*. Девушка словно бы и не заметила его ужаса. - Господа, нас пришли освободить! – она почти крикнула это охрипшим голосом, и к решёткам потянулись новые и новые люди. - Освободить… - бормотали мужчины и женщины, старики и дети. - Освободить… - шептали запекшиеся губы, и покрытые сыпью руки тянулись сквозь прутья решёток. Д’Эльбе пытался отвести глаза – и не мог. Он видел древнюю старуху и пятилетнего малыша, с одинаковой полубредовой интонацией выдыхающих заветное слово. Он смотрел в их глаза, блестящие от лихорадки, и не мог сдвинуться с места. - Я н-не могу… - отчаянно прошептал он и закрыл лицо свободной рукой. - Освободить… Освободить… Освободить… - словно заговорённые, продолжали повторять несчастные. Д’Эльбе почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он хотел бежать – и не мог, не мог повернуться спиной к этим полным надежды взглядам, но и освободить обречённых тоже не мог. - Месье д’Эльбе! – раздался из коридора обеспокоенный голос Анри. Спустя несколько секунд граф застыл на пороге, потрясённо оглядывая открывшуюся перед ним картину при свете собственного факела и факела д’Эльбе. Златовласая девушка улыбалась. - Раньше я никого не обнимала, только отца или брата, а вас – обниму, - безмятежным тоном сумасшедшей говорила она, протягивая к нему сквозь прутья обе руки, покрытые коркой запекшейся крови от расчёсов. Д’Эльбе, словно заговорённый, сделал медленный шаг вперёд, почти касаясь её рук. - Не смейте! – Анри в два прыжка пересёк зал и, схватив д’Эльбе за воротник карманьолки, рывком оттащил его на несколько шагов. – Не касайтесь её! Ей больше ничем не поможешь, а вы умрёте! Д’Эльбе вяло попытался было вырваться из крепкой хватки графа, но безуспешно – тот перехватил его за руку, выпустив воротник, и почти поволок прочь, в коридор. - Освободить… Освободить… - неслось им вслед. Ларошжаклен всё сильнее стискивал зубы, пока челюсти не начало сводить. Боль слегка привела его в чувство, и он смог остановиться, благо и голоса затихли вдали. - Это…ужасно, - выдохнул он наконец. – Умирать в переполненных камерах, без надзора, в безумии, без света, наверняка без еды и питья… - З-замолчите, ради всего святого! – в голосе д’Эльбе на секунду прорвалось рыдание, и Анри с изумлением покосился на него, всегда почти безупречно владевшего собой. Бывший агент стоял спиной к спутнику. Его колотило, словно д’Эльбе и сам подхватил лихорадку, и Анри был совершенно уверен, что не хочет сейчас видеть его лицо. В молчании прошло несколько минут, прежде чем, наконец, глубоко вздохнув, д’Эльбе окончательно справился с собой и коротко, сухо бросил Ларошжаклену: - Идёмте. *** К счастью, даже среди искренних республиканцев не нашлось тех, кто захотел бы остаться в темнице. Около полусотни человек без всяких вопросов покорно следовали за вандейцами. Гвардейцев из караулки оглушили и для надёжности связали. Путь по городу д’Эльбе помнил смутно. Перед глазами всё ещё стояли безумные глаза обречённых, а в воздухе снова царила вонь разлагающихся трупов – теперь, когда день ото дня всё теплело, вся масса мертвечины начинала постепенно оттаивать, и, если в ближайшее время комиссар бы так и не предпринял уборку трупов, Нант вскорости должны были постигнуть новые эпидемии. Худенькая девочка лет пяти поскользнулась и упала на мостовую, разбив коленку. Она даже не заплакала, попыталась было встать, но не смогла. Никто из взрослых не спешил ей на помощь, и д’Эльбе, заставив себя отвлечься от мрачных размышлений, подошёл и взял её на руки. Девочка была совсем лёгкой, кожа да кости. У неё, кажется, уже не осталось сил идти, и д’Эльбе понёс её, чувствуя, как измученный ребёнок доверчиво прижимается к нему. - Спасибо, - тихонько прошептала она ему на ухо. - Где т-твои родители? – спросил он. В ответ раздался не по-детски тяжёлый вздох. - У меня нет мамы и папы. Их застрелили, из ружей, знаете? И братиков тоже, а я спряталась, и хотела найти бабушку Мариэтту из Сен-Флорана, потому что бабушка Люсиль умерла ещё на прошлую Пасху, или дедушку найти – дедушка-то у меня один, только я не знаю, где он, но с ним бы я точно не пропала! Он очень храбрый, и у него тоже есть ружьё – он бы показал этим, которые стреляли в папу, маму и Мишеля с Жаком! Только я не знаю, где он, а здорово было бы, если бы он был здесь… - голос становился всё тише, и вскоре девочка, положив голову д’Эльбе на плечо, задремала, вопреки всем волнениям и невзгодам. Луара была всё ближе. Вандейцы заранее озаботились тем, чтобы смастерить несколько десятков плотов, и даже наспех соорудили нечто вроде парома, с которым ловко управлялся Шуэтт. Их партия должна была быть последней. Впереди заблестела Луара. Они уже вышли за черту города, и все украдкой переводили дух – Нант действовал угнетающе. Д’Эльбе подумал, что даже в самые мирные времена не захочет вернуться туда – для него любые красоты этого города навсегда пропахли кровью и мертвечиной. Подошли к реке. Паром ещё не вернулся с того берега, и самые крепкие рассаживались пока на хлипких плотах, которые тут же отчаливали. Д’Эльбе напряжённо всматривался вдаль – какое-то смутное предчувствие не давало ему покоя, и он покрепче прижал к себе спящего ребёнка. Кромка парома ударилась в берег. Шуэтт ловко соскочил на землю и быстро закрепил на маленьком столбике верёвку, швартуя паром. - Живо все перебирайтесь! – крикнул он, впрочем, это было излишне – повинуясь неясному предчувствию, освобождённые узники всей толпой ринулись на паром. Тот заскрипел, но выдержал напор. - Месье д’Эльбе, давайте сюда ребёнка. Сходни скользкие, поскользнётесь ещё – оба в воду рухнете, а водица-то не слишком тёплая… «А ещё в ней плавают трупы». Д’Эльбе передёрнуло. Он подошёл к Шуэтту и передал тому крепко спящую девочку. Шуэтт рассеянно скользнул взглядом по личику ребёнка – и вдруг застыл, широко, неверяще распахнув глаза. - Не может…не может быть! – хрипло выдавил он, прижимая к себе девочку с такой силой, что она почувствовала даже сквозь крепчайший сон, недовольно поморщившись. - Т-ты знаешь её? - Д’Эльбе, удивлённо вскинув брови, несколько раз перевёл взгляд с девочки на повстанца. Они были чем-то смутно схожи, и последовавший ответ Шуэтта не был для д'Эльбе неожиданным. - Это моя внучка. Мариэтта. Я думал, что она давно мертва, - повстанец судорожно вздохнул, пытаясь справиться с собой. - Она говорила, ч-что её семью убили. - Да, - Шуэтт поднял глаза, и д’Эльбе увидел в них боль - ту, что не лечится временем. – Месье Шаретт, - он почти выплюнул это имя, - не слишком заботился о том, чтобы приструнить своих молодцев, а они не слишком разбирались, кто республиканец, а кто просто мимо проходил. До нынешнего дня я думал, что моя семья убита в Машкуле. Последние освобождённые шли по сходням. - И ты смог п-простить? – тихо спросил д’Эльбе. - Шаретту – никогда, - в голосе Шуэтта звучала сталь. – Но Королевская Католическая армия – это не только Шаретт. И если вы снова её предводитель… - Почему я? – д’Эльбе чуть повысил голос. – Не я один вставал н-на защиту пленных. - Но только вам это могло стоить жизни. Д’Эльбе открыл было рот, чтобы ответить, но тут ночной морозный воздух прорезал резкий окрик: - Держи их! Топот ног, ещё недавно почти неслышный, приближался с каждой секундой. Несколько мгновений оба стояли в прострации. Первым очнулся Шуэтт. - Быстро на паром! – Он плечом подтолкнул д’Эльбе в нужном направлении, но тот даже не пошевелился. - Иди первым. Т-ты управляешь паромом, а кто-то должен отвязать в-верёвку. - Но… - Шуэтт растерянно посмотрел на д’Эльбе, но тот неожиданно сурово оборвал возможные возражения: - Это приказ! Вандеец бросил на него неуверенный взгляд и – сначала медленно, потом всё быстрее – пошёл к парому. По сходням он уже почти взбежал – и, передав внучку ближайшей к нему женщине, опрометью бросился к канатам и отчаянно завертел ручку катушки, попутно обрубая канат, связывавший паром с этим берегом Луары. Теперь только верёвка удерживала паром. Д’Эльбе отчаянно, путаясь пальцами в петлях, пытался развязать хитрый узел Шуэтта. Ножа при нём не было, просить кинуть его на берег было уже поздно. Несколько рывков – и верёвка потянулась вслед отходящему парому. Канаты больше не фиксировал его на одной линии, и паром быстро начало сносить. На помощь Шуэтту бросились несколько мужчин – один помог ему крутить катушку, другие, схватив шесты, начали отталкиваться от дна, придерживая и одновременно потихоньку продвигая паром, теперь больше напоминавший плот, к противоположному берегу. Расстояние между кромкой воды и плотом увеличивалось медленно, а республиканцы были уже рядом. Д’Эльбе бежал к плоту, уже по колено в ледяной воде – ноги тут же занемели, и он с грустью подумал, что простуды не избежать. Он был в полудюжине пье** от плота, когда сзадираздался плеск воды, и в спину ему со всего размаху ударили прикладом, вышибая воздух. Холодная вода Луары быстро привела его в себя, и он тут же вынырнул, судорожно пытаясь вдохнуть. Преследователь, впрочем, не ставил себе цели его утопить – наоборот, поднял, словно щенка, за воротник куртки и оторвал от земли. Несмотря на весь ужас своего положения, д’Эльбе почти улыбнулся, подумав о том, что, похоже, подобный расклад становится ему привычным и почти родным. Он кое-как сфокусировался на отходящем пароме и столкнулся взглядом с Шуэттом, обернувшимся через плечо. На лице повстанца отразилось замешательство – и д’Эльбе, разрешая его сомнения, с трудом махнул рукой. «Уплывай. Спасай их. Не жертвуй многими жизнями ради моей». Он ещё успел увидеть, как на землисто побледневшем лице Шуэтта появилось отчаяние, прежде чем схвативший его республиканец не развернулся и не пошёл к берегу, по-прежнему держа д’Эльбе на весу. Тот вяло удивился тому, насколько же он кажется лёгким для любого мало-мальски крупного и сильного человека – впрочем, недостаток воздуха мыслительному процессу не способствовал. Наконец, раздались выстрелы. Д’Эльбе не мог видеть, достиг ли хоть один из них цели. Он стал не на шутку замерзать – кажется, карманьолка даже начала покрываться тончайшим ледком на пронзительном предутреннем ветру. В следующую секунду его бросили наземь, точно мешок с картошкой. Д’Эльбе поспешил обернуться, предпочитая смотреть опасности в лицо – и непроизвольно дёрнулся прочь. На лице Каррье не было ни следа ярости, наоборот – он широко улыбался. И это, пожалуй, было самое страшное. - Какая встреча, гражданин Гиго, какая встреча… - протянул он, делая ленивый шаг вперёд. – Сразу ответишь, тварь, сколько тебе заплатили? – В голосе комиссара, вопреки смыслу, не было ни единого гневного обертона, напротив, он говорил почти ласково. - Н-ни д-денье. - Д’Эльбе попытался выпрямиться, дрожа на холодном ветру. - Тогда какого чёрта… - начал было Каррье, но бывший агент перебил его. - Моё имя – Морис Жозеф Луи Гиго д’Эльбе, бывший генералиссимус Королевской Католической армии. - Он смотрел Каррье прямо в глаза и видел, как постепенно в этих чёрных провалах зажигаются безумные огоньки неконтролируемой ярости – но его, кажется, уже ничто не могло испугать. Лицо комиссара перекосилось, и он с размаха ударил д’Эльбе ногой в живот. Тот со сдавленным хрипом согнулся – и спустя несколько мгновений упал навзничь, тяжело, прерывисто дыша. Каррье подошёл почти вплотную, наклонился и рывком поднял пленника на ноги, схватив его за отвороты жалобно затрещавшей карманьолки. - Не строй из себя героя, контра! – рыкнул он, обдавая лицо д’Эльбе перегаром. – Ты у меня, стервец, сапоги целовать будешь, не будь я комиссар Республики! Каррье жадно всматривался в лицо пленника. Он привык вызывать страх и трепет в каждом, на кого обращал внимание – и с гневным изумлением не находил в д’Эльбе ничего, кроме холодного безразличия. - Ты мне ещё ответишь, на все вопросы ты мне ответишь… - начал Каррье с ещё большим апломбом, пытаясь скрыть собственное удивление. - Я ничего вам не скажу, - голос д’Эльбе был бесцветен, и даже его светлые глаза казались не выразительнее рыбьих. – Вы можете меня пытать, искалечить, унизить. Можете свести меня с ума, наконец, даже убить. Это ничего не изменит. Что бы вы не пытались от меня узнать – вы этого не узнаете. Каррье пакостно ухмыльнулся: - А это мы ещё посмотрим… *** Маргарита в последний раз проверила сумки, поплотнее закутала спящего Луи в одеяла и прошлась по комнате, машинально заглядывая в ящики. Она была счастлива переехать в Сен-Флоран, и готова была лично выразить горячую благодарность виновникам этой перемены – отрядам принца Тальмона, хотя лучше – на расстоянии. Вряд ли они захотят выслушивать благодарности от жены предателя. Маргарита поморщилась. Она так и не осознала до конца тех мотивов, которыми руководствовался Морис, меняя сторону. Дело Трона и Алтаря было ей понятно, и поначалу ей казалось невозможным, чтобы Морис, её идеалистичный, по-детски восторженный Морис внезапно отказался от того, за что сражался, не жалея жизни. Она пыталась понять – и не понимала. Как можно сменить сторону, оставшись при своих идеалах, не предав их? Несколько раз ей приходила в голову страшная мысль – да знает ли она вообще человека, с которым прожила бок о бок пять лет, в горе и радости? Что, если он вовсе не тот, кого она любила? Не тот странный, немного рассеянный и застенчивый идеалист, которого она встретила однажды в поместье Буаси? Она боялась посмотреть ему в глаза и увидеть подтверждение своим страхам, поэтому даже не нашла в себе сил попрощаться перед тем, как уехать в Шоле. Сюзанна приехала раньше – и в первый же вечер вынуждена была выслушать поток откровений подруги, обильно чередующихся с рыданиями. На все сомнения Маргариты она только пожала плечами: «Ответ на свои вопросы можешь найти только ты». И она искала. Она не спала ночами, мучительно пытаясь разобраться в политических хитросплетениях и понять, что именно могло заставить Мориса сменить сторону. Она припоминала все их разговоры, начиная с самых первых, до последнего слова и жеста – но ни в одном из споров о Вольтере или конституции не могла найти зацепку. И только почти перед самым его приездом ей в голову внезапно пришла ослепительная в своей простоте истина: неважно, почему Морис перешёл на сторону республики. Не важна ни одна из возможных причин. Вопрос лишь в одном – верит ли она ему? Верит ли, что это он, её любимый муж, человек бесконечно честный и порядочный? Верит ли она? Любит ли? Она мучилась этим весь вечер, с той самой минуты, когда он зашёл в дом. Глядя, как он приветствует Сюзанну и девочек, как берёт на руки Луи, как вытаскивает из колодца очередное ведро с водой и роняет поленья, она мучительно пыталась понять, доверяет ли ему по-прежнему. И только поздним вечером, когда он, робко постучавшись, возник на пороге спальни, виновато опустив голову, готовый уйти по первому же её слову – она поняла, что никуда его не отпустит. Что это он – её Морис, робевший перед ней куда больше, нежели перед строем вражеских солдат. Что о чём бы он не думал, меняя белую кокарду на трёхцветную – его мысли не касались ни личной выгоды, ни компромисса с собственной совестью. Маргарита сделала выбор – и не пожалела о нём позже, когда мысли её снова вернулись в привычную колею, а руки бессознательно гладили спутанные волосы засыпавшего мужа, на губах которого блуждала самая прекрасная на свете улыбка…