Хризолит

Сквозь зеленую призму.

      Я понял, что жду ребенка сразу же, как только открыл глаза на следующий день после изнасилования. Хризолитам не нужны тесты, чтобы определить беременность. Наша внутренняя связь с ребенком настолько сильна, что мы ощущаем его присутствие почти сразу после зачатия. Мы чувствуем своего ребенка каждую последующую секунду. Его состояние, его настроение, его развитие. Мы неразрывное целое.       На следующий день все болело. Я проснулся в машине. Лежа поперек передних сидений. Мое тело напоминало мешок костей. Перекрученную в мясорубке тушу.       Я помню: как мое тело едва двигалось. Но какая-то неведомая сила заставила меня шевелить каждым суставом. Я помню брошенную одежду. Точнее ее остатки. Мои джинсы. Я помню джинсы. Как с трудом натягивал их на ноги, которые почти не сгибались в коленях. Как извивался как червь, лежа на полу, когда пытался подтянуть их выше. Я должен был разлагаться. Но я не мог, во мне, наконец, сработал обратный механизм. Инстинкты просили меня скорее бежать, и я пытался, как мог. Я полз.       Я помню, как мне в лицо швырнули деньги. Крупные купюры. Ну, хотя бы оценили мои «услуги» дорого. Я помню, как потом рвал эти купюры. В первую очередь для себя. В моем состоянии можно было только лежать пластом, но в крови замкнуло нужную химическую комбинацию, и я выполз прочь. Хотелось уползти как можно дальше от этого вонючего клуба, найти себе нору и закопаться в ней заживо. Я помню весь этот спектр чувств. Ходить поздней ночью по городу то еще удовольствие. Особенно, когда я с трудом осознавал где вообще нахожусь и куда мне теперь идти. Да и от природы я трусишка. Но в ту ночь было похуй. Что еще мне могли сделать? Убить и расчленить? Тогда я бы с радостью встретил даже самых омерзительных сатанистов и пожертвовал бы им свое тело. Но я почему-то добрался до своей машины, беспрепятственно минуя один квартал за другим. Во мне откуда-то были силы на эту бесконечную прогулку. Необъяснимый прилив. Телефон в бардачке накопил для меня гневные сообщения от Джеммы, сообщающие о том, что она въебет мне с утра, как только я объявлюсь на пороге. Я уснул, растянувшись на сиденьях. Я был не вымотан. Я был уничтожен.       Два часа сна не дали мне собственно говоря ничего. Разве что моральную псевдопередышку. Джемма не слышала, как я вернулся. Видимо, крепко уснула, так и не дождавшись меня. Прямо на диване в гостиной. Прокравшись в ванную комнату, я заперся. Одежда отправилась на выброс. Я провел в ванной около двух часов, растирая мочалкой кожу до красноты. Соскабливая не соскабливаемую грязь. Ощущение чужих рук преследовало по пятам. Оно еще будет долго следовать за мной. Возможно, до конца жизни. Я помню, как сестра барабанила в дверь, когда услышала плеск воды. Я помню, как соврал ей. Я не сказал ей, что случилось.       Самое время было впасть в истерику. Но не для меня. Тогда, когда многие ломались в первую же минуту, зарываясь под одеялом, желая выбросить свое тело в ближайший контейнер для мусора, я ждал ребенка. Шел первый день, а во мне уже обострились инстинкты. Нужно было думать не о себе, не о том, как я планирую пережить эту трагедию и преодолевать психологическую травму, нужно было думать о ребенке. Мне доводилось слышать истории о беременностях, подобных моей. Инстинкт родителя, желающего любым путем защитить эту крупицу жизни, просыпается в нас мгновенно. У нас нет времени пожалеть себя. Оно будет, когда ребенок родится. Все будет: страх, истерика, паническая фобия, слезы, самобичевания, презрение. Но не пока мы являемся сосудом, который заполняется прекрасным ребеночком. Этим мы — хризолиты — отличаемся от Вас — простых людей.       Мне нужно было рассказать обо всем маме. Пережить еще раз эту ночь Х в своих воспоминаниях. Ради ребенка, чтобы двигаться дальше, думать о том, как родить его здоровеньким, как пережить эти трудные месяцы. Я честно пытался. Две недели. У меня было две недели на осознание. Сложившейся ситуации. Все две недели я пытался начать этот разговор. Сделать шаг к откровению. Признанию случившегося. Но язык намертво прилипал к нёбу. Пальцы на руках становились деревом. А мой внутренний голос и страх велели молчать. Я не смог сказать своей матери о том, что жду ребенка насильника. Я не смог сказать это самому близкому и важному для меня человеку. Человеку, который бы выслушал, понял меня, утешил. Я не смог. Две недели ушли на то, чтобы понять, что я никогда не смогу сделать это.       Мне было стыдно. Я чувствовал себя грязно. Я хотел умереть, в то же время желал счастья своему ребенку. Мне нужно было что-то предпринять. Двигаться дальше. Мне нужно было бежать. Прочь из города. Пока мой живот еще был плоским. Пока был шанс уберечь семью и себя от клейма. Пока был шанс на новый старт. Пока была возможность убежать как можно дальше от страшных людей, что обрекли меня на подобную участь. Я никогда не смогу вернуться в этот город. Свой родной город. Он стал для меня чужим.       Я стал собирать деньги. Перерыл все свои заначки. Я начал воровать. У матери и сестры. Незаметно. Понемногу. Я украл золотые сережки Джеммы, что ей подарил отец, а она даже не заметила их пропажу. Те вечно покрывались слоем пыли в шкатулочке, пока сестра меняла одну бижутерию на другую. Я стащил часть денег из общего семейного запаса за день до побега. Ведь за день мама бы не заметила. На все это у меня ушел целый месяц. Месяц, который я провел взаперти. Я не мог выйти на улицу. Не мог преодолеть себя. Преодолеть страх снова быть пойманным. Я не мог быть пойманным. Не пока я жду ребенка. Я выбрал Линкольн. По одному из адресов можно было снять дешевое жилье.       Я помню утро, когда сбежал. Помню вокзал и поезда. Чемодан с вещами. В основном с теми, что можно было в случае чего выставить на Ebay. Одежды я взял немного.       Я помню, как было страшно. Как дрожали ключи в неживых пальцах.       Я помню, свою первую ночь в маленькой, временно моей, комнатке. Я помню, как радовался, когда спустя полторы недели нашел работу. Я боялся, что буду скитаться дольше. Мне даже не пришлось отдавать в ломбард мамино кольцо. Моей зарплаты должно было хватить в притык.       Я помню, как на четвертой неделе, когда я еще был дома, впервые услышал стук маленького сердечка. Теперь я почти всегда слышу его. Во мне два сердца: мое, отбивающее удары столь грузно, и тихое сердечко ребенка, что легко и нежно вторит моему.       Особенно отчетливо я запомнил свой локальный конец света. День, когда я увидел Луи. Его глаза, его лицо. Они навсегда врезаны в мою память. Отчетливо несправедливо. В тот день мне снова захотелось сбежать. Еще дальше. Туда, где ни один из этих ублюдков больше меня не найдет. Но Луи не узнал меня. С вероятностью «почти наверное».       Я помню, я хотел держаться от него как можно дальше. Я помню, как страх вселялся в мою кровеносную систему, каждый раз, когда он был где-то рядом. Во мне вопили инстинкты. Я боялся, что, если он вспомнит меня, все узнают этот позорный секрет. Меня обсмеют, унизят. Унижений и так уже было достаточно. Воспоминания, ощущения грубости, гадости были во мне живее некуда. Я решил, что одного моего желания не пересекаться с ним лишний раз будет достаточно.       Как же. Он увязался за мной на следующий день. Со своим неприемлемым, непростительным, бесчестным по отношению ко мне желанием подружиться. Так что я повел себя, как умирающая оса, хотелось отравить его ядом. Трясло. Тело сводило судорогами. Тошнило. Рвало нещадно. От одной мысли, что он рядом. От одной мысли, что я все равно веду себя рядом с ним как потенциальная жертва. Бери и насилуй, никаких против не имеется. От понимания, что, я был для него лишь съемной шлюхой. Воротило.       Я помню, как меня выкручивало в уборной паба. Его руку на своей спине. Которую до дрожи, до хруста в костях хотелось скинуть, оттолкнуть прочь. Желудок выворачивало, раздирало по швам. Сначала было так унизительно обнажать перед ним эту слабость, но потом в глубине души я радовался, что рядом был хоть кто-то, что мне помогли подняться на ноги, меня довели до раковины. Эта рабочая формальная обычная забота заставила что-то внутри подчиниться настойчивости Луи. Иначе я бы никогда не согласился сесть в его машину.       Я помню, как запаниковал. Я накричал на него в машине. Потому что испугался. Зачем я вообще в неё сел? Мерзко-страшно. Доверие на нуле. Пальцы вцеплены в ручку. И я корил себя за свою безвольность. Добровольно сел в его машину. Он просто выпустил меня. Почти просто. Он прикоснулся ко мне, перехватил за руку в последнее мгновение, вызвав паралич. Судороги. Боль в каждом суставе. И только оказавшись в своей теплой маленькой комнате, под натиском слабости. Завернувшись в теплое одеяло, я почувствовал слабый приступ радости. И благодарности. Хотя бы просто за банальную помощь. Внимательность. Система дает сбой и выдает сообщение об ошибке. Ведь я не должен был чувствовать благодарность за этот жест. И не должен чувствовать что-то кроме мерзкого осадка. Но я чувствовал. И я испугался.       Мне было неловко. Я не знал, как поступить. После того случая в машине, Луи обходил меня стороной, но я стал часто замечать его рядом. На расстоянии выдержанной близости. Он всегда смотрел на меня. Я чувствовал его взгляд. И внутри меня шевелились какие-то чужие чувства. Инстинкты. Больше всего на свете я боялся, что Луи, наконец, начнет оказывать мне знаки внимания.       Однажды это случилось. Луи пригласил меня на свидание. Я мог только отказать ему. Мне следовало отказать ему. Я не был готов к тому, чтобы строить с кем-то отношения. И уж точно не с Луи. Я почти сказал «нет». Я бы сказал «нет», если бы не Найл. Я ненавижу себя за то, что мне хватило одной сотой доли секунды, чтобы злая желанная мысль о наижалкой мести засела у меня в голове. Я подумал, что мог бы просто вскружить Луи голову, а затем послать нахуй. Как-нибудь особенно гадко. Неприятно. И некрасиво. Я думал об этом, когда натягивал на губы фальшивую улыбку лживого смущения. Когда ставил свои смехотворные условия. Я думал об этом, пока мы играли в пул. Я старался (из кожи вон лез) быть приветливым. Как бы судорогами не сводило низ живота. И все шло по плану. Банальному, примитивному. Пользоваться симпатией другого человека — проще некуда. Все было гладко. До тех пор пока его губы не коснулись моей шеи, и у меня внутри тихо не екнуло. Мои личные инстинкты настоятельно советовали дать газу и скрыться, поменять имя, телефон, внешность; другим, чужим, не моим — это нравилось. Нравилось ощущение мягких, нежных губ на моей шее. В этом ведь нет ничего такого? Это ведь правильно? Нравиться кому-то. Ощущать чужое искреннее внимание. Эти мысли долбили и долбили в одну и ту же точку моего мозга. И они победили. Вместо того, чтобы спасовать, я снова пошел на поводу у ситуации. Я знал, что Луи очень старался. Искренне старался. Я позволил ему подвезти меня. И мне понравилось быть слабым. Часть меня хотела нуждаться в его искренних жестах.       Дальше стало хуже. Я боялся достичь лимита. Лимита выдержки всей этой заботы, ненавязчивого невинного флирта, знаков внимания. Я боялся, и я достиг его. Чувства резонансом отразились о самое дно и сильнее захлестнули меня. Нет, я не влюбился. Просто чувствовать рядом чье-то плечо, чьи-то сильные руки, было правильно. Мне так хотелось заботы, тепла. Хоть какой-то радости. Искренности. Нежности. Мне хотелось немного быть уязвимым. Я ждал ребенка. Мне инстинктивно хотелось ждать его вместе с кем-то. Во мне проснулось чужое сознание. Оно толкало меня к Луи навстречу. Несколько недель ушло на то чтобы понять, что это был мой ребенок. Ему нравился Луи. Ему нравилось то, что я чувствовал рядом с ним. Наверное, осознание, что наши родители заботятся друг о друге, заложено в каждом из нас еще до рождения. У хризолитов эти осознания еще ярче. Моему ребенку нравилось чувствовать, что обо мне заботятся. Это ведь правильно? Для его сознания это правильно.       Я понимал, что, скорее всего, после родов моя симпатия сойдет на нет. Ребенок — главная ее основа. Но я поддался искушению. Хоть немного. Я стал отвечать на эти незамысловатые ухаживания. Потому что все, что нравилось моему ребенку, нравилось и мне. Свойство транзитивности. Не имеющее никакого обходного пути. Я просто откинул все страхи, что были до. Винить Луи в том, что со мной сделали, было, отчасти, бессмысленно. Он ведь трахал шлюху. Нет, я не простил его. Я не простил его за то, что он просто ушел тогда, я лишь отложил эти мысли в дальний ящик. Этот лишний комок чувств. Однажды мне придется достать его и распутать. Но, пока мной настойчиво руководила маленькая, развивающаяся в моем животе жизнь, я мог позволить себе этот временный побег от нашей главной проблемы. Я хотел позволить его себе. Я не любитель решать проблемы в лоб.       Моя голова в изгибе локтя Томлинсона- идеально. Наши ненастойчивые, ни к чему не принуждающие прикосновения — так задумано. Наши полупустые разговоры — правильно. Это оказалось проще, чем постоянно убегать и прятаться. По крайней мере, я чувствовал себя намного стабильнее. Мое подсознание попросту плясало под дудку моего же ребенка.       Мне следовало сказать Луи про ребенка. Придумать что-нибудь про нерадивого молодого папашу. Или про закончившееся сюрпризом романтическое развлечение. Что угодно, во что бы он с легкостью поверил. Хотя бы просто, чтобы сохранить эту стабильность. Сохранить рядом хотя бы дружественное тепло. Я не рассчитывал на большее продолжение. В моем положении думать об отношениях весьма глупо. И думать о них не хотелось.       Я не успел. Постоянно откладывал на следующий раз. Все прояснилось само собой. Немного не вовремя. И внезапно. Я помню охвативший меня приступ страха, когда я захлопнул дверь подъезда. Когда я поднялся к себе. Мне не хотелось быть брошенным. Возможно, в конечном итоге, после рождения ребенка, я бы сам отверг Луи. Но именно в этот момент, я боялся быть брошенным. Как бы эгоистично это ни звучало. Второй набор чувств перемножался с моими собственными, и общий поток ломал меня наповал. Возможно, все дело было просто в ребенке, бояться — это нормально.       Новость о моей беременности свалилась с неба нехилым булыжником. Всему виной моя вечная трусость. Я помню, как впервые сам набирал телефон Луи. Мне нужно было поговорить с ним. Хотя мое шестое чувство пыталось как-то успокоить внезапно охватившее каждый орган беспокойство. Я ведь знал, что Луи не отвернется от меня. Я хотел это знать. Но пальцы все равно попадали по десять раз мимо сенсорных клавиш, когда я просил его в сообщении перезвонить. Я знал, что мы обязательно поговорим на следующий же день. Это ведь Луи. Он бы не оставил вопрос открытым дольше чем на двадцать четыре часа. Мне стоило просто спокойно ждать, пока Луи сам ко мне придет. Но мне было нужно сделать ответный шаг. Важно. Дать знать, что его важность не стиснута в окрестности меры нуль. Она измерима в не малых величинах. Я сделал этот ответный человечный шаг. Я, правда, хотел сделать его.       У каждой моей глупости слишком унизительные последствия. Хотя унижение — это когда кто-то пытается вымазать тебя грязью просто за красивые глаза. Я же и вправду вымазан больше некуда. Все эти слова я уже слышал в прошлом, я уже знаю их вкус. Поэтому, когда ярлыки вновь навешивались на меня позорным знаменем, мне не было больно. Ничуть. Я ожидал, что меня охватит паника. Истерика. Воспоминания. Что я сойду с ума от раздирающего меня прошлого. Но нет, был только один единственный страх. Страх за ребенка. Любое неаккуратное, грубое движение, один резкий, сильный толчок мог навредить моему ребенку. Моему единственному ребенку. Так что, когда чужие мерзкие руки тянулись ко мне, к моему животу, я рычал. Загнанно. Шипел, как дворовая кошка.       Чувство защищенности должно быть мне чуждо. И уж точно, я не должен был чувствовать себя защищенным рядом с Луи. Хотя бы, потому что в прошлом он так низко и бездумно вытер ноги о мою трагедию. Но, черт возьми, как же все мои внутренности, даже поджелудочная железа, торжественно заныли от его присутствия. От его рук, которые оттянули меня от холодного металла. От его нежного голоса, от того, как он аккуратно передал меня в руки Брайана. От того, как он назвал меня своим. Сильно ударило под дых. Ударило неизмеримой теплотой.       Я никогда не прощу себе это чувство. Именно оно добило меня несколькими минутами позже. Я ведь ничей. Я свой собственный. Я не могу быть чьим-то, потому что это нечестно. И я совершенно точно не могу принадлежать Луи. Это будет несправедливо. Мне не стоило винить его за такие слова. Слова — просто связанный набор чередующихся звуков. Но мне хотелось винить его, а не себя. И я сорвался.       Я сорвался, потому что весь этот стянувшийся клубок противоречий, перетянул легкие, мешая дышать. Слишком не вовремя. Рано. Я просто не был готов. Ко всему. К тому, чтобы сказать ему о ребенке, я думал, будет еще время. К тому, чтобы подумать о том, нужны ли мне отношения другого плана. Более близкого плана. К тому, чтобы позволить узнать обо мне другим. Теперь же все в университете узнают о моей беременности. И она раскрылась не в самом лучшем свете. Я больше не смогу быть подростком, который решил заработать немного денег на карманные расходы. Нет, я отец — одиночка. Я жду ребенка. Мне восемнадцать. Первое, о чем, подумает большинство — это залет по собственной глупости. Бестолковости. Доступности. Словно я бездумно раздвинул ноги, не подумав о своем будущем. По воле человеческого инстинкта потрахаться. Я просто не был готов к тому, что Луи так резко заявит на меня свои права. Он настойчивый. Но у меня должен был быть запас времени. Для того, чтобы принять его или мягко отшить. Но нет, все это смешалось в один ком. Покатилось снежной лавиной. По наклонной. И уложилось меньше чем в двадцать четыре часа.       Я просто наорал. Мне нужно было наорать. Хотя беременным не рекомендуется нервничать. Но мне нужно было. Потому что это оказалось важным. Если бы мне было плевать, если бы его слова не имели никакой стоимости, если бы мне было пофиг на наше кривое «мы», я бы вряд ли топился в этом болоте эмоций. Но я захлебывался. Мне было не плевать. Мне просто хотелось, чтобы все было по-другому. Я и так был лишен всего. Меня лишили последнего — времени.       Но я никогда не буду жалеть об этом. Об этом мгновении. Потому что, перешагнув за его край, я впервые почувствовал себя таким безмерно преданно любимым. Желанным. Важным. Нужным. Целым. Воскресшим. Хотя бы раз.